Глава девятая. Страница 2
1-2-3-4
Константин Павлович выносил на улицу фотокамеру, вывешивал на освещенную стену дома «задник» с изображением древнего замка над прудом и аляповатого дуплистого дерева возле него. В окнах «кабинета» были выставлены готовые портреты. Возле них толпились горожане и крестьяне окрестных сел. Раздавались возгласы удивления, недоуменные вопросы, слышались наивные разговоры.
— Гляди! Никак наш Федько лупатый,— говорил парень в белой свитке, тыча пальцем в стекло.
— Та ні! Він лупатий, а тут — красень,— отзывался сосед.
— С чертом снюхаешься, он и кривого на патрете паном сделает,— вставлял третий.
— Смотрите на него — он панив не видел кривых! — восклицал кто-то, и над толпой взлетал громкий смех.
— Нет, что не кажить, а без нечистой силы тут не обходится,— глубокомысленно рассуждал стриженый «под горшок» мужик. — Оно так: незаметно с твоей рожи тоненькую кожу сдирают и ляпают на бумагу.
— А ты, дядько, спробуй!
— Тю на тебя, бусурман! — испуганно говорил мужик, взмахивал руками и, крестясь, отходил в сторону.
К Архипу разговоры долетали через открытое окно, и он чуть не прыскал со смеху. Сидел за столом, заваленный пластинками и портретами, с кисточкой в руках, а то с мягким карандашом или маленьким угольком, устраняя фотографические огрехи — царапины на эмульсии, пятна, нечеткость. Хозяин в первые два месяца показывал, как стушевывать естественные дефекты на портрете заказчика: морщины, бородавки, косоглазость, неровные или короткие усы, косматые бороды. Девицам и состоятельным дамам пририсовывал на щеках черные «мушки» — симпатичные родинки, подправлял брови, делал губы «бантиком», «создавал» улыбки. Поначалу Архип все это воспринимал как должное.
Кантаржа изготавливал не только портреты, но снимал желающих в полный рост. Фоном на снимке служил замок с неестественным деревом. Куинджи никак не мог привыкнуть к нему. Наконец сказал хозяину:
— Эт-то, я нарисую другое...
Он показал на «задник», подошел к нему, провел рукой по замку и дереву. Заговорил снова:
— Ненатурально. Я видел в Феодосии настоящий.
— Сойдет,— ответил Кантаржа.
— Нужна пра-а-авда. Я сделаю натуру,— стоял на своем Архип.
— Что именно?
— За два утра эскиз в красках. Отработаю...
— Ладно, ладно,— согласился хозяин.
С рассветом Куинджи шел через весь город к обрывам, где два года назад был свидетелем уничтожения торговых судов англо-французской военной эскадрой. Теперь весеннее море беспокойно выкатывалось на берег, поднимало пенистые буруны, угрюмо шумело, раскачивая на своей серо-зеленой груди заморские суда купцов и легкие баркасы мариупольских рыбаков.
Рисовал он легко и увлеченно, будто краски сами просились на холст. Мягкий свет выглянувшего из-за тучи солнца упал на бушующую воду, выхватил белый парусник, поднявшийся на гребне волны.
На третий день Архип поставил перед Кантаржой этюд. У того округлились глаза, бритая голова залоснилась. Он долго не мог выговорить и слова, даже ни разу не кашлянул. Затем забегал по комнате, хлопая по карманам растопыренными пальцами, коричневыми от растворов, потом вытащил из пиджака бумажник.
— Черт, забыл, сколько стоит холст,— наконец сказал он.— Да, еще белила, краски. Вот,— и протянул Архипу десятку.— Купи, что надо...
Молодой художник рисовал задник дней десять. Получился он хуже этюда, но Кантаржа был в восторге. В день святой и равнопрестольной Марии Магдалины, 22 июля, открылась ярмарка. Константин Павлович вышел для работы на улицу. Теперь на стене висели два «задника». Мещане, ремесленники, крестьяне желали запечатлеть себя на фоне бурного моря с белым парусником и чайками. На фотографии оно выходило настоящим. Девицы предпочитали становиться у таинственного стилизованного замка и аляповато-экзотического дерева.
Тихая осень подкралась к окну комнаты, где ретушировал портреты Куинджи. Обычно на работе он появлялся по возвращении из степи, где с рассвета рисовал пейзажи. Ныне в полдень налетевший ветерок бросил ему на стол желтый кленовый лист. Он лег на большой портрет какого-то купца и, как пятерней в густых прожилках, закрыл половину лица. Архип поднял голову и посмотрел в окно. Дерево стояло в янтарно-зеленом наряде, словно его за ночь переодели. Когда оно успело так измениться? До чего же быстро летит время, он прожил еще один год, но по-прежнему далек от осуществления своей мечты — учиться живописи у художника. Раньше хоть Феселер давал пояснения, а ныне — один со своими этюдами, эскизами, набросками. Конечно, уроки копииста даром не прошли — Куинджи сам чувствует появившуюся уверенность в руке. И все же чего-то очень важного он делать не умеет. Стала надоедать ему и однообразная ретушь. Правда, хозяин не обижает, платит уже десять рублей, а это деньги большие, хватает на еду, одежду и краски. Пожалуй, надо бы понемногу откладывать про запас: мысль о поездке в Одессу, а может, и в Петербург ни на минуту не покидала его. Вспоминались слова Шалованова об Академии художеств — туда принимают всех, не глядя на сословия и ранги, у кого есть талант к рисованию.
Подперев рукой подбородок, Куинджи тоскливо глядел на присмиревший клен. В комнату вошел Кантаржа. Дела его «Светописи» процветали, и он был доволен своим помощником. Но иногда жаловался на здоровье, в последнее время сильно кашлял — сказывалось приближение осени. Он поглядел на задумчивого Архипа и участливо спросил:
— Не захворал ли ты, парень? Да и то сказать, загонял я тебя, и себя тоже.— Подошел поближе, тронул Куинджи за плечо.— Пожалуй, хватит на сегодня. Можешь идти домой, и завтра занимайся своими делами. Пойду к доктору, совсем ослаб я.
— Эт-то, спасибо,— ответил Архип и, попрощавшись, поспешно покинул комнату.
Лавка с москательными товарами и книгами, мимо которой ходил Куинджи, оказалась открытой. Он купил по коробке масляных и акварельных красок, несколько кистей.
В Карасевку пришел засветло. В хате сидела Екатерина и разговаривала со Спиридоном. Увидев младшего брата с покупками, он недовольно пробурчал:
— Опять выбросил деньги на ветер.
— Свои,— ответил Архип и с сожалением посмотрел на старшего брата. Про себя подумал: «Ничего не понимает».
— Не обижайся на него, Спиридон,— сказала Екатерина. — Нам уж на роду написано черную работу делать до самой могилы. Пусть хоть он выбьется в люди. Потом и нам поможет.
— Пускай, я против, что ли?
— Вот и хорошо. Архип, а тебя Настин жених на свадьбу приглашает,— снова заговорила сестра.— Просил поиграть на скрипке.
Куинджи побледнел, далее почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Сам не ожидал, что так больно ударят по сердцу Екатеринины слова, ответил раздраженно:
— Не пойду!
Положил на стол краски и почти бегом выскочил из хаты. В глаза ударили неяркие лучи заходящего солнца, они будто притягивали его к себе, и он пошел в их сторону. Ни о чем не хотелось думать, глядел на затухающий в небе дневной свет, боясь упустить момент, когда яркая гамма перейдет в мягкую, вечернюю... Потом пересек шлях и побрел к Кальчику. Спокойная вода отражала еще не погасшее высокое небо. Бесконечное и таинственное, оно утопало в реке. В кустах чирикнула запоздалая птица, вспорхнула над ними и низко пролетела над рекой к морю. Через полчаса выплыла багровая ущербная луна. Вода, как при пожаре, зловеще сверкнула и заиграла пурпурными блестками.
Архип возвращался в Карасевку в темноте, а перед ним явственно вставали краски недавнего заката.
Утром Спиридон напомнил брату о приглашении играть на свадьбе.
— Эт-то, не могу,— ответил Архип, пересиливая чувство обиды.— Вот, на подарок На-а-астеньке,— проговорил срывающимся голосом и протянул Спиридону семь рублей, повернулся и быстро пошел со двора.
Долго стоял над Карасевским обрывом и всматривался в утреннее спокойное море. Необъятное, свободное, независимое от людских побуждений и желаний, лишь вступающее в союз с ветром и солнцем, оно звало, манило к себе, и юноша пошел, побежал на его зов, надеясь поверить ему свое горе и мысли, свои мечты.
Тихо плескавшаяся вода что-то шершаво нашептывала прибрежному песку, перекатывая мелкие камешки и легкие ракушки. Архип слушал вечный разговор ныне спокойного моря и глядел на приближающуюся лодку. За веслами сидел Елевферий. У самого берега он повернулся и деловито спросил:
— Пришел помогать? На жаль, ничего нема. Ушла рыба. Непогоду чует.
— Эт-то, не убирай весла,— попросил Архип.
— Поразмяться хочешь? — проговорил брат, усмехнувшись.— Давай, давай: Это не красками мазать.
Архип не обратил внимания на иронию, как Елевферий не заметил грустного настроения младшего брата. Он выпрыгнул на песок, столкнул с мели лодку, и она, подчиняясь веслам в сильных руках юноши, стала быстро удаляться от берега.
— Далеко не заплывай! — крикнул вдогонку Елевферий.
Но Куинджи слышал только скрип уключин, всплески воды при взмахивании весел да легкий посвист ветерка за спиной. Чем дальше уплывал он в море, тем шире становился берег, и в то же время уменьшались кручи, сливались в одну темную линию дома Мариуполя, Марьино и Карасевки. Где-то там ведут под венец Настю. Почему? Зачем?.. Он еще мальчишкой дал слово, что никогда не забудет ее. И она совсем недавно умоляла его поскорее возвращаться из Феодосии... А теперь — выходит замуж, и не по своей воле. «Не по своей,— прошептал Архип.— Да как можно неволить человека? Неволить...»
Он задержал весла на весу, пораженный неожиданными воспоминаниями. Ожила далекая зима, отец и сын Карповы, жандармы, заковавшие в кандалы плотников. Они были крепостные, собственность помещика... И Шевченко тоже был подневольным. Его выкупили хорошие люди... Заплатили деньги, как платят за краски и бумагу... А разве Настю не продают богатому жениху? Только прикрывают это свадьбой. Продают из-за бедности. У сапожника Дико большая семья, его заработка не хватает даже на хлеб... Ну чем Архип может помочь Настеньке, чем? У него тоже нет денег, он как бедный родственник живет у братьев.
Удрученный нелегкими мыслями, парень перестал грести, опустил весла в лодку и сам устроился на жесткой сети, подложив под голову натруженные руки. Глядел на высиненное небо, прислушивался к неустанному плеску воды, ощущал убаюкивающее покачивание легких волн. За высокими бортами лодки скрылся мир, где-то далеко, будто внизу, остался лиловый берег, на котором приютился город, а здесь вершина — и он один на один с морем и безоблачным сентябрьским небом.
Можно бы забыться, отойти хоть на время от повседневных забот, но мысли о Настеньке не покидают юношу. Вспоминается разговор с Шаловановым, его рассказ о горькой доле великих людей России... Незаметно в рассуждениях Архипа становятся рядом убитые на дуэлях Пушкин и Лермонтов, отданный в солдаты Шевченко, горемычная девочка Настя и он сам со своим неуемным желанием стать живописцем. Однако его устремлений братья не понимают, все их желания сводятся к деньгам. «Они сила,— думает Куинджи.— Они есть у Аморети — и он нанимает людей, живет в достатке, уважаемый человек в городе. Такие же Кетчерджи, Чабаненко и его хозяин Кантаржа. И у Спиридона веселое лицо, когда выгодно продаст чувяки, сапожки или рыбу... У меня тоже будут деньги. Обязательно будут! Я стану настоящим художником, как Айвазовский. Построю дом и начну учить талантливых. И деньги им давать буду. Пусть не знают нужды...»
В борт ударила волна и сильно качнула лодку. Она накренилась. Куинджи перевернулся на бок и вскочил, едва удерживаясь на ногах. Море, еще недавно зеркально отражавшее высокую голубизну, помутилось, забеспокоилось, загудело, будто кто-то разгневанный забрался в его пучину и колобродил в ней.
Архип схватился за весла и с трудом повернул лодку кормой к бегущим волнам. Ее вознесло на пенистый гребень и резко бросило в провал. Парню показалось, что лодку отбросило назад, и он со всей силой налег на весла. По ним били волны, и вскоре пот стал заливать глаза. Соленые капельки стекали по губам, скатывались по шее и расплывались на груди под рубахой.
С каждой минутой море все больше пенилось и ярилось. Высокие буруны мчались к лодке, подхватывали ее на свои зелено-мыльные плечи и проносили, будто по воздуху, вперед. Невдалеке, вздыбившись из самой пучины, поднялась огромная волна и понеслась на одинокое суденышко... Архип на мгновение замер, пригнул голову и наклонился, ожидая страшного удара разъяренной воды. Но она подняла лодку и прошла под ней, и только брызги повисли в воздухе. Опомнившийся Куинджи во все глаза смотрел на возникшую дымку, отливающую всеми цветами радуги. Видение длилось какую-то долю секунды, но он уловил его в этом неудержимом неистовстве стихии.
Он оглянулся назад и еще сильнее, будто в исступлении, заработал веслами: до берега было с версту, а шторм усиливался. Вода перехлестывала через борт лодки и доходила уже до щиколоток. Серые, желтые, черные, зеленые и даже оранжевые волны — а может, ему просто чудилось — кривлялись, дразнились, корчили рожи и, обгоняя лодку, мчались к берегу. В их реве слышалась насмешка, злорадство и неуемная бесшабашность: мы вольны и свободны, распоряжаемся собою, как хотим, и никто не может запретить нам шуметь и реветь, быть грозными и ласковыми. Мы — сама природа, и нет прекраснее ее в любом состоянии — спокойном или разгневанном.
1-2-3-4
 Мариуполь |  Ай-Петри (А.И. Куинджи, 1898-1908 г.) |  Лес у воды (1872 г.) |