Глава десятая. Страница 1

1-2-3-4

Архип Иванович проснулся рано. Набросил на плечи темно-зеленый широкий халат и подошел к окну. Толстые стекла отсвечивали голубизной. На фоне желто-оранжевого рассветного неба темнели крыши домов. По привычке он прищурил глаза, постоял с минуту неподвижно-задумчивый, сосредоточенный, потом резко повернулся и отошел от окна. В сером свете нарождался новый день, а перед ним снопа вставало лунное видение. Нет, не в северном крае, где восходы и закаты холодные, ночи бледные, а небесное светило блеклое, выполощенное долгими дождями. Перед ним ожило сияние южной ночи. Надо же — так долго и одержимо работает над картиной, что она теперь преследует его.

Передернул плечами, будто стряхнул с себя сон, чуть наклонился вперед и быстро пошел в мастерскую. Открыл двери и в нерешительности застыл на пороге. Посредине большой, почти пустой комнаты стоял мольберт с полотном, занавешенным черной драпировкой. Почудилось, что сквозь нее он явственно видит голубой, до боли в глазах, Днепр и на его безбрежной глади серебристые блестки. Их с высокого неба рассыпает задумчивая луна.

Архип Иванович медленно приблизился к картине, не глядя на нее, поспешно отбросил драпировку, повернулся и направился к стулу. Долго, не шелохнувшись, сидел со склоненной головой и вдруг решительно вскинул глаза на полотно. По спине пробежали мурашки. Не от страха — от неожиданности. Картина удалась! Больше, чем удалась. Она была необычайна, и художник ясно осознал это.

Лунная ночь на Днепре... Почти неправдоподобная, но именно такой она навсегда осталась в его душе с той поры, когда он, еще мечтательный юноша, увидел впервые могучую реку среди бескрайних просторов Украины. Ныне, пока еще в слабом утреннем свете, и Днепр, и луна, и серебристая дорожка на воде — все ожило в его мастерской.
Он откинулся на спинку заскрипевшего стула. С улицы в открытую форточку донеслось воркование голубей. В него вплеталось хлопотливое чириканье воробьев. Раздалось резкое воронье «ка-ар». Куинджи улыбнулся. «Рано пожаловали,— подумал он.— Проголодались, видать».

Петербургские обыватели окрестили его за любовь к птицам чудаком и оригиналом, но он не обращал никакого внимания на разговоры... Прислушался к птичьей разноголосице. Порой ее заглушала громыхавшая по булыжной мостовой телега водовоза. Вразнобой кричали возчики, фыркали лошади. С Невы доносились гудки пароходов. Город начинал свою суматошную озабоченную жизнь.

В дверях мастерской появилась Вера Леонтьевна. Белая косынка туго стягивала зачесанные назад волосы. Она неслышно подошла к мужу и тихо сказала:
— Архип Иванович, самовар готов. Ты вчера просил пораньше приготовить.
— Спасибо, голубушка... Эт-то, подойди сюда. Вот посмотри.

Куинджи поднялся и показал рукой на блики.
— Вот здесь — слабо. Не звучит... Надо не так. Сегодня кое-что хочу тронуть... А ты садись, Веруша.— Взял жену за локоть и усадил на стул.— На прошлой неделе в твое отсутствие два офицера пожаловали к нам. Один из них — великий князь Константин Константинович.
Вера Леонтьевна подалась вперед, в глазах вспыхнуло удивление, с упреком сказала:
— И ты молчал до сих пор. Боже, такой высокий гость. Архип Иванович усмехнулся.
— Вот видишь, как оно выходит... О цене спрашивал. Я ответил: не купит, мол. Она выстрадана мною и стоит дорого. Однако князь не постоял за ценой. Договорились. Но я еще хочу поработать над ней.
— Напрасно, Архипушка, ты открыл мастерскую по воскресеньям. Посетители, как не от мира сего,— сказала Вера Леонтьевна.— Отрывают тебя от работы. Помнишь, как ты мне запрещал приходить по утрам?
— Что поделаешь? Слава. Хорошая или худая — все равно набрасываются.
— Почему же худая? — возразила жена.— Как открыл двери для всех, только хорошее и слышала. Некоторые умоляют упросить тебя продать им картину или какой-нибудь этюд подарить. Сами обращаться стесняются или боятся. Говорят, у тебя грозный вид, а картины такие душевные.

Куинджи расхохотался.
— Я-то грозный? Меня птицы не боятся. И князь не побоялся,— улыбаясь, сказал он, взял маленькую скамеечку и подсел к жене.
— Может, потому и газеты хвалят, что ты такой грозный? — в тон ему спросила Вера Леонтьевна.
— Хва-а-алят,— повторил протяжно Архип Иванович.— Теперь! Хотя не все. Из Академии по-прежнему раздается крик: не так пишу. И тогда говорили: рисую слабо. Спасибо Илье и Виктору — всегда поддерживали. Иван Николаевич благосклонно относится... Сегодня обещал быть.
— Ой Архипушка, чего же ты мне сразу не сказал? — воскликнула жена и вскочила со стула.— Я в таком виде. И самовар остыл.
— Ты его еще пошуруй,— попросил муж.— Вместе с Крамским и сядем за стол.

Вера Леонтьевна вышла. Куинджи повернулся к небольшому коричневому столику из полированного дуба. На нем лежали ящик с красками, палитра и кисти. Вера Леонтьевна по вечерам, когда он уходил из мастерской, тщательно все убирала и мыла. С теплотой подумав о жене, Куинджи принялся за работу.

Стоя вполоборота к полотну, то и дело бросал на него взгляды, словно прицеливался прищуренными глазами в избранную точку. Вскоре на палитре бугрились выдавленные из тюбиков краски...

Крамской тихонько затворил за собою дверь, да так и остался стоять, пораженный увиденным. Архип Иванович отложил кисть и палитру, подошел к нему, протянул руку. Гость безучастно пожал ее и приблизился к мольберту. Куинджи не стал заговаривать с ним. «Должно, взяло за живое»,— подумал он.

Наконец Иван Николаевич обернулся. Его повлажневшие глаза возбужденно горели. Сдавленным голосом спросил:
— Что же вы с нами делаете, дорогой Архип Иванович? — прокашлялся и воскликнул: — Необыкновенно! Невероятно даже! — Огляделся и увидел стул.— Позвольте, я посижу немного напротив этого шедевра. Хочу хотя бы чуточку понять, как все сделано.
Несколько минут настороженное молчание царило в мастерской.
— Не могу отделаться от физиологического раздражения в глазу,— сказал, не поворачиваясь, Крамской.— Будто вижу действительный свет. Не ночь, а наслаждение какое-то, и свет фантастический, и воздух.
Он встал, подошел к художнику и, обняв за плечи, прижал к себе:
— Вот. Иван Сергеевич тоже так.
— Тургенев?
— Приходил. Перед отъездом в Париж. Предлагал свою помощь — устроить мою выставку во Франции... Фурор произведет, говорил... Значит, и вам нравится? — спросил Куинджи.
— Не то слово. Не то вовсе. Прелесть какая-то! Если бы, Архип Иванович, сказали мне прежде — сделаю луну, я бы непременно ответил: луна не удастся. Вы же убедили, что дело не только в том, что писать, главное и решающее — как написать,— сказал он и вдруг резко повернулся к мольберту. Снова с минуту вглядывался и картину, затем спросил: — А краски у вас минеральные? Не дай бог, смешивать минеральные с химическими. Прошу вас, не делайте отого, Архип Иванович.

За чаем они продолжили разговор о картине «Лунная ночь на Днепре».
— Великий князь Константин Константинович приценяется к ней,— сказал Куинджи.— Придется отдать.
— Что поделаешь, такова судьба наших картин,— вздохнул Крамской.— А вот у Васнецова картину хотел приобрести великий князь Владимир Александрович. К счастью, сделка не состоялась. Думаю, теперь Третьяков ее не упустит. А вообще, Виктор Михайлович столько неприятностей имел.

У Васнецова с Мясоедовым возник конфликт из-за картины «После побоища Игоря Святославовича с половцами». Произведение не встретило единодушного признания на общем собрании Товарищества; особенно против экспозиции ее на Восьмой передвижной выставке возражал Мясоедов. Обиженный Васнецов подал заявление о выходе из состава участников передвижных выставок.
— Григорий Григорьевич направил ему извинительное письмо, однако оно не достигло цели, — сказал Крамской,— Тогда передвижники написали коллективное письмо, в нем принял участие и Мясоедов. Только это побудило Васнецова отказаться от намерения порвать с Товариществом.
— Вот, сначала на меня, теперь на Васнецова. Кто теперь следующий? — спросил недовольно Куинджи.— Пока вы их сдерживаете, Иван Николаевич. Но не дай бог, что-нибудь случится.
— А Клодт вышел из нашего состава.
— Совесть заговорила, что ли?

Иван Николаевич не ответил. Умолчал он и о том, что Товарищество решило повременить с обращением к Куинджи не порывать с передвижниками. Он, мол, имеет колоссальный успех и письмо растолкует, как заискивание перед ним, что крайне нежелательно.

Слухи о том, что Куинджи пускает в свою мастерскую посетителей, быстро разлетелись по городу. По воскресеньям в полдень к дому Гребенки то и дело подъезжали экипажи, подходили поодиночке, парами и группами любознательные петербуржцы и гости столицы. Они взбирались по крутой лестнице на четвертый этаж и попадали в обширную мастерскую с единственной картиной на мольберте. Заканчивались обязательных два часа открытых дверей, и Вера Леонтьевна провожала посетителей.
— Господа, Архипу Ивановичу время работать,— напоминала она.
Как-то к ней обратился мужчина средних лет с густыми рыжими бакенбардами, в чиновничьем мундире. Под мышкой он держал пухлый пакет.
— Не откажите в любезности, сударыня,— заговорил он.— Представьте меня господину Куинджи. Я тоже пишу. Хотя бы одним глазком великий мастер взглянул на мои работы.

Незнакомец так слезно умолял, что сердце женщины дрогнуло. Закрыв за последним посетителем двери, она велела чиновнику подождать. Вышедший к просителю Архип Иванович пригласил его в мастерскую. Долго и внимательно рассматривал этюды различных уголков Петербурга, сказал о них несколько похвальных слов. Побледневший, но ободренный чиновник довольно живо проговорил:
— Премного благодарен вам, господин Куинджи. Вы вдохнули в меня веру. Я писал бы еще больше, но, сами понимаете, семья и служба мешают заниматься искусством.
— А на службе сколько часов находитесь? — перебил Архип Иванович.
— Ведомо, как все — от десяти утра до пяти вечера.
— Всего... Что же вы делаете от четырех до десяти?
— От четырех до десяти? — переспросил смущенно посетитель.— То есть как?
— Да, любезный, от четырех утра?

Тот растерянно пожал плечами, недоуменно проговорил:
— Ведомо, как все люди, я почиваю. Что еще?
— Вот! Так проспите всю жизнь,— недовольно ответил Куинджи.— Я тоже служил — ретушером в фотографии. Моя работа продолжалась от десяти до шести вечера. Зато каждое утро... Да, от четырех до десяти я рисовал... Каждый день довольно четырех часов — и можно стать художником.

Когда обескураженный чиновник ушел, Архип Иванович, криво усмехаясь, подумал: «Ему рекомендую четыре часа, а сам сутками не отхожу от мольберта».
До самых сумерек он снова работал над картиной. Высматривал и исправлял малейшие огрехи. А самого одолевала смутная тревога — не упустил ли чего?

Уставший, опустился на стул. Пока ходил с палитрой к полотну и обратно, вроде бы не замечал тяжести в ногах. Но стоило сесть — и сразу почувствовал нытье в суставах. Не молодой уже человек — скоро разменяет пятый десяток. Самая пора уединиться и работать, работать. «Ничего, еще немного — и в доме наступит тишина,— подумал он.— Покажу картину Петербургу. Общество не возражает предоставить зал для нее... Одна будет. Еще никто не делал так... Смелый ты стал, Архип. Ишь, как разошелся-размахнулся мариупольский пастушонок! А что — сам великий князь покупает. На днях аванс дает...»

Вечером четвертого ноября Куинджи с картиной приехал в Общество поощрения художеств. Он решил экспонировать ее при ламповом освещении, поэтому пришлось до полуночи провозиться с драпировкой окон. Веру Леонтьевну попросил посетить Менделеева, Крамского, Стасова и пригласить их на официальный показ новой картины.

1-2-3-4

Березовая роща

Берег моря (1887 г.)

Березовая роща (1908 г.)