Глава одинадцатая. Страница 1

1-2-3-4-5-6-7-8

Как давно он выставлял свои картины на суд публики. Она восторгалась, радовалась и шумела, подогреваемая то хвалебными, то брюзжащими статьями. Правда, и сейчас его имя появляется на страницах журналов и газет. Они уже спокойно говорят о его картинах, считая, что без них теперь вообще невозможно представить русскую живопись. Еще помнится ему, как Вера Леонтьевна купила несколько номеров журнала «Вестник Европы», в котором печаталась с продолжением работа Владимира Васильевича Стасова «Двадцать пять лет русского искусства». Пожалуй, он первый спокойно и убедительно оценил оригинальность его живописи и указал на ее огромное значение в развитии и укреплении реализма.

Вера Леонтьевна, как всегда, вслух читала статью и переживала не меньше, чем Архип Иванович, особенно в тех местах, которые казались им не весьма справедливыми.
— «От всех пейзажистов особняком стоит Куинджи,— слышался ровный голос жены.— Он не отличается ни глубиной, ни широтой постижения; изображение разнообразных составных форм пейзажей: деревьев, земли и воды — не всегда у него непогрешимо, но световые эффекты солнца и луны прочувствованы и передаются с такой оригинальностью, правдой, поэтичностью, новизной, которыя для всех остальных пейзажистов почти вполне недоступны... Каковы бы ни были недочеты в таланте Куинджи — несомненно, что он внес новую йоту в искусстве, и его «открытия» должны непременно сделаться достоянием всех школ и пейзажистов».
— Вот,— прервал Архип Иванович.— Ни широтой, ни глубиной постижения... А Менделеев их видел... Илья говорил про них... И эт-то... непогрешимость... Специально так... Веруша, ты знаешь, слыхал на взморье. Солнце садилось. Одна дама выкрикнула: «Глядите, глядите — закат, как у Куинджи!»

Его картины вошли в жизнь, а их самобытность была настолько заразительна, что подчиняла себе кисть некоторых недобросовестных живописцев. В суворинской газете «Новое время» появилась статья критика Вагнера, в которой он назвал шесть имен — гордости русского искусства: Шишкина, Куинджи, Айвазовского, Орловского, Клевера и Судковского. Особое предпочтение отдал картине «Мертвый штиль» Руфина Судковского, заявив, что ее по оригинальности можно поставить рядом с лучшими картинами Куинджи.

Через две недели художники Максимов, Крамской, Волков и Репин на страницах этой же газеты опротестовали оригинальность «Мертвого штиля», так как картина заимствована с пейзажа Куинджи «Ладожское озеро». На следующий день Вагнер в статье «Картины Судковского и Куинджи» поставил под сомнение первенство Архипа Ивановича в разработке сюжета, использованного Судковским, и пожелал, чтобы картину «Ладожское озеро» художник выставил для обозрения.

Куинджи пришел в редакцию и пригласил Суворина посетить дом, где находилась картина. Почти 12 лет тому назад он жил в одной квартире с Руфином и тогда же создавал пейзаж «Ладожское озеро», который затем продал за сто рублей. Как указывалось потом в редакционной статье «Еще о заимствовании»: «...Несомненно, что мотив картины Судковского и некоторые подробности заимствованы с картины г. Куинджи... Картина написана прекрасно — песчаный берег, камни на нем, каменистое дно, покрытое зеркальной водою, до того зеркальною, что трость, которую г. Куинджи подносил к картине, объясняя ее подробности... отражалась в этой воде... Удивляешься, как этот небольшой шедевр прошел незамеченным».

Архип Иванович рассказал о поисках красок для передачи явлений природы:
— Дни, а то и недели надо. Особые тона трудно передать. Первый шаг — вот главное. Второй ничего не стоит, у кого хорошая техника.

Статья изложила мысли Куинджи: «Но раз краски найдены, раз они положены на полотно и выразили собою те краски, которыми блещет природа, трудность исчезает. Живописец, не умеющий самостоятельно уловить известное явление и передать его в картине, очень хорошо знает, смотря на картину, какими именно красками это сделано — кармином ли, охрой ли и т. д. Таким образом, один действительно творит, почерпает все в своем таланте, в той особенной способности, которая подсказывает ему необходимое сочетание красок для передачи поэтического явления в природе, другой компилирует, научаясь у предшественника, заимствуя у него самое существенное. Один двигает вперед искусство, другой идет только следом».

Возбужденный Крамской пришел к Архипу Ивановичу.
— Еще одно нападение на русское искусство отбили,— сказал он.
— Спасибо, Иван Николаевич, за поддержку.
— В лоб не возьмут передвижников, так решили изнутри. Я очень сожалею, что на Торочешникова в свое время не подали в суд. А заодно и на его компаньонов. Ну и нравы у нас, воистину азиатские...

В конце восьмидесятого года в дом Куинджи пожаловал хозяин хромолитографии некий Торочешников.
— Хочу издать «Березовую рощу» и «Ночь на Днепре»,— заявил он.— Оба в накладке не будем. Товар ходовой.
Архип Иванович побледнел, еле сдерживая себя, указал непрошенному гостю на дверь. Тот ухмыльнулся и угрожающе проговорил:
— Жалеть будете, господин художник. Я без вашего согласия подделаю картины, и все равно издам. Прибыль вся моя будет.

Вскоре на Невском появился магазин под вывеской «Картины русской школы». В витринах стояли убранные черным коленкором и освещенные сбоку сильными лампами картины... Куинджи. Но потом выяснилось, что по заказу Торочешникова «Ночь», но только на Неве написал профессор Академии Лагорио, а «Березовую рощу» — ее яростный противник барон Клодт
— Разбой был... Среди бела дня, — сказал Архип Иванович.— Хорошо, «Художественный журнал» разоблачил воров. Уверил, что мои издания будут настоящие...

Наступление на прогрессивных художников продолжалось. В это время закрылась Одиннадцатая выставка передвижников. Еще не утихомирились петербургские критики, обозревая ее, как появились рецензии на страницах печати Москвы, куда переехала экспозиция. Больше всего писали о картине Репина «Крестный ход в Курской губернии».

Куинджи, когда увидел ее, притянул Илью Ефимовича к себе и горячо прошептал:
— Ты, эт-то... судья. Разную Россию показал. Забитую и страшную. Держись, Илья!

Он как в воду смотрел. Правительственная и реакционная пресса обрушилась на Репина. «Наша жанровая картина, в сущности, почти всегда не что иное, как карикатура»,— вещал «Гражданин». Ему вторило «Новое время»: «Нет, эта картина не беспристрастное изображение русской жизни, а только изобличение всех взглядов на эту жизнь» .

Но Репин продолжал работать над сюжетами из русской действительности. На следующей выставке появилось его полотно «Не ждали» — о возвращении в семью отбывшего наказание революционера. В том же году он показал друзьям «Ивана Грозного и сына его Ивана». После просмотра картины Крамской и Куинджи возвращались домой на Васильевский остров.
— Не могу отделаться от взгляда Грозного,— заговорил Иван Николаевич.— Странное чувство, не кровь меня волнует, а показанное отцовское горе. Будто слышу его крик. Сам убил сына, держит его в руках, но ничем не может помочь... А сын чувствует горе отца, тяжело дышит и словно хочет успокоить его. Невероятная сцена. Какой дар проникать в людские души.
— Такое не украдешь,— сказал Архип Иванович.— Не повторишь... Пейзаж что — пустяки. Посмотрел у Куинджи — давай себе мазать.
— Тут вы правы,— согласился Крамской, вздыхая.— После вашей луны сколько подражаний явилось. Даже всякая мразь, простите за слово, стала так изображать луну, что оторопь берет. А ведь хищники и спекулянты.

Они вышли к Неве. Начал срываться легкий снежок, словно пытался затушевать газовые фонари. Иван Николаевич остановился у парапета.
— Устал,— проговорил он, глубоко дыша.— Стал сдавать. И физически, и нравственно. Может, оттого, что для души ничего не делаю. «Неутешное горе», сдается мне, уже последняя картина не заказная.
— Напрасно вы так, — отозвался Куинджи. — Еще придет.

В вечернем сумраке он пытался рассмотреть лицо Крамского. Иван Николаевич сильно постарел, в свои сорок семь лет выглядел седым стариком, вроде поубавился в росте, болезненно пополнел. При разговоре, особенно дома, не сдерживался, раздражался. Зато одеваться стал изысканно. И сейчас он был в дорогой меховой шубе с шалевым воротником, в бобровой папахе.
— Может, извозчика? — предложил Архип Иванович.— Трудно вам.
Слава богу, полегчало... Хочу на воздухе подольше побыть. Знаете, дома ведь ждут денежные знаки.
— Ну и хорошо,— ответил Куинджи, хотя ничего не понял.
— Ничего хорошего... Это портреты императорской семьи. Они и есть мои кредитные билеты большого и малого достоинства. Скажу вам — нового помазанника божьего и его супругу взялся писать,— проговорил он тихо и надолго замолчал.

На середине Николаевского моста остановился, лег грудью на перила и стал смотреть на замерзшую Неву. Повернулся, запрокинул голову, открыл широко рот, ловя кружившиеся снежинки, а потом порывисто притянул к себе Куинджи и спросил в упор:
— А вы что делаете, Архип Иванович? Затворились, ничего не показываете. Признайтесь.

Просьба была неожиданной. Сказать о неудачных поисках, значило бы расписаться в своей немощи. Затеять разговор о том, что лирический пейзаж не отвечает духу времени, не хотелось, потребовались бы убедительные доказательства, а значит, ссылка на общественную обстановку, он же пока нутром чувствует необходимость чего-то нового, героического. Лирико-эпический пейзаж опошлили, как и открытый им лунный свет. Нет, уж лучше молчать, нежели становиться ремесленником и работать на потребу заказчиков, как это происходит почти со всеми художниками и как вынужден поступать Крамской. О каком творчестве в таких условиях может идти речь?
— Эт-то, я думаю так,— заметно волнуясь, заговорил Архип Иванович.— Настоящий художник, как певец. Выступает на выставках, пока голос имеет. А спадет голос — уходи, не показывайся. Осмеют... Значит, стал я Архипом Ивановичем, всем известный стал. Все услыхали мой хороший голос. Запомнили таким. А потом я увидел — как будто спадает мой голос. Не сумею так, как раньше. Не хочу, чтобы это заметили другие. А то скажут: был Куинджи и не стало Куинджи. Пусть остается навсегда один Куинджи!
— Постойте! — вдруг оживился Крамской.— Вы же... Нет, не то! Вы — сильный человек! Я знал вас таким, но чтобы в этом качестве? Я не верю, что вы бросили писать. Ведь пишете? Ну конечно, пишете! Скажите только мне.
— Пишу,— признался Куинджи.
— И вы отказываетесь выставляться! Шаг, достойный глубочайшего уважения и преклонения. Он совершен во имя великого русского искусства, он так же величествен, как и ваши картины, Архип Иванович. Боже мой, до какой глубины нужно быть преданным искусству, любить его, чтобы добровольно отойти от него, когда почувствовал свою слабость перед сделанным раньше. Так поступить отважится не каждый из нас. Скорее вовсе не отважится! А вы! Вот урок бескорыстного служения искусству, а значит, родине нашей.
— Вы, Иван Николаевич, слишком,— попробовал возразить Куинджи, но Крамской взволнованно перебил:
— Знаете, я потрясен. Я так бы не сумел. Да и время у нас жестокое. Работаешь, как проклятый, а с годамиположение все хуже и хуже... Придет ли человечество к такому устройству, где художники и поэты были бы, как птицы небесные, и пели бы задаром. Даром получили, даром и давайте. Только при этих нормальных условиях искусство будет настоящим, истинным искусством. Ни одной ноты фальшивой, ни одного слова лишнего...

1-2-3-4-5-6-7-8

Вечер на Украине (1878-1901 гг. )

Снежные вершины.

Восход солнца.