Глава одинадцатая. Страница 2

1-2-3-4-5-6-7-8

Написанные и проданные картины принесли Куинджи немалые доходы. К ним прибавились деньги жены. Ее отец присылал ежегодно по нескольку тысяч. В банке росли проценты, и все же капиталы в обороте не были. А мысль о помощи молодым художникам все чаще одолевала Архипа Ивановича. Он делился ею с Верой Леонтьевной.
— Эт-то, не справедливо... Если я богат то мне все можно: ем, пью, учусь. А нет денег, значит, голодай, болей. Учиться нельзя. Так было со мной, голубушка. Но я добился, а другие погибают... Надо это исправлять. Нужно, чтобы денег было много и дать их тем, кто нуждается, кто болен, учиться хочет.
— Архипушка, сколько же таких, откуда денег наберешься? — сокрушалась жена.
— А мы — талантливым художникам. Русскому искусству поможем... У нас наследников нет. Род продолжить некому. А те, кому поможем, вспомнят нас. Дело мое продолжат. У меня уже плохо получается.
— И неправда. Я видела твои этюды. Их же не пересмотришь все! Краски необычные. Я таких раньше у тебя не видела.
— Ищу, Веруша, ищу. Но все не то,— грустно ответил муж. Потом усмехнулся, обнял сидевшую рядом на диване жену и бодро сказал: —Ты же у меня купеческая дочь. Забыл! Вспомни, как там Леонтий Герасимович в оборот пускал деньги.
— Старенький он уже, совсем старенький, вздохнула Вера Леонтьевна.— Как я соскучилась за ним. Давай напишем ему, пусть приезжает коротать с нами свой век.
— Хорошо придумала,— согласился Архип Иванович.— То я у него помощником был, теперь он у меня побудет.

В его голове уже созревал план помощи молодым и бедным художникам. Пусть Дмитрий Иванович Менделеев уповает на развитие промышленности, пусть Павел Петрович Старков и Михаил Иванович Шалованов занимаются пропагандой революционных идей, пусть Иван Николаевич Крамской ведет просветительную работу вместе с передвижниками, пусть Илья Ефимович Репин показывает неприглядную сторону российской действительности, у него — Куинджи — свой взгляд на несправедливость в обществе и причины, порождающие ее. Взгляд, конечно, был наивным, однако художник твердо уверовал в то, что решающую роль в жизни людей играют средства, но их неправильно распределяют, потому и существуют бедные и богатые. Деньги нужно распределять разумно, тогда можно устранить все беды, а общество сделать справедливым. Ему и в голову не приходила мысль о замене существующего строя каким-либо другим.

Летом супруги Куинджи уехали в Крым и поселились неподалеку от Симеиза на берегу Черного моря в маленьком разборном домике. Несколько лет назад Куинджи предложил своим товарищам-передвижникам на паях купить землю в Крыму, построить дом для собраний, организовать библиотеку. Лично облюбовал уголок из двух участков — Ненели-Чукур и Сара, на выгодных условиях купил его за наличные деньги. Однако пайщики по одному отказались от долевого участия, и 254 десятины каменистой и палимой солнцем земли с небольшим лесом остались за Архипом Ивановичем.

То ли взыграла кровь предков, некогда обитавших в Крыму, то ли сказался здоровый климат и уединение после шумной и нервной обстановки в столице — отдых пошел на пользу супругам. Смуглая Вера Леонтьевна совсем стала черной, не отстал от нее и муж. Просыпался с восходом солнца и уходил на этюды. Глядя на высокое южное небо, на спокойную или бушующую водную стихию, он вновь обретал силу, рука становилась увереннее, глаза острее, чувства обостреннее. В суровости природы художник искал героические начала...

Поздней осенью возвратились в Петербург. Архип Иванович вновь подолгу занимался в мастерской, исправно подымался на крышу к пернатым друзьям и кормил их. Супруги посещали вечера у Репина и Ярошенко. Бывали на спектаклях и в опере. Куинджи иногда заходил к Менделееву. Вспоминая прежние «среды», «четверги» и «пятницы» — веселые, непринужденные, со свободным выражением мыслей — и сравнивая с теперешними, невольно приходилось делать вывод, что все идет по заведенной привычке, а не по необходимости, между участниками вроде бы надломилась духовная связь. Печать ожидания каких-то непредвиденных тягостных событий лежала на людях. Пример настороженности показывал сам император Александр III. С первого дня царствования жил, как затворник, в Гатчинском дворце. Обыватели с опаской поглядывали на учебные заведения, опасаясь новых бунтов студентов. Завоеванные студентами права на автономию были отменены. Стали действовать строгий надзор за каждым учащимся, он угнетающе раздражал молодых людей. Поползли слухи о скором принятии нового циркуляра министра просвещения Делянова, по которому не будут допускаться в гимназии «дети кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и т. п.». Были ликвидированы высшие женские курсы.
— Катимся позорно назад,— возмущался Менделеев в разговоре с Куинджи.— Губим науку, задерживаем прогресс. Бездарным олухам с папашиной мошной — извольте. А таланты из народа — в шею. Нужно быть безмозглым, чтобы не видеть подобное безрассудство.
— Академия художеств не принимает таких, как я,— поддержал Архип Иванович.— Мы добиваемся пересмотра права приема. А тут...
— Искусство тоже задушат!

Наступивший восемьдесят седьмой год не принес облегчения. В конце февраля в доме Боткина открылась Пятнадцатая передвижная выставка. Куинджи и Крамской ходили по залам, любовались шишкинскими «Дубами» и «Песками», долго стояли в задумчивости у суриковской «Боярыни Морозовой» и поленовским «Христом и грешницей». Простуженный Иван Николаевич говорил мало, но по его блестевшим глазам можно было судить о радостном восприятии картин своих товарищей. Хвалил портреты Репина и Ярошенко. На свои смотрел угрюмо — все портреты были заказными. Не понравились ему картины Клодта «Конец «Мертвых душ» и «Пушкин у Гоголя». Сказал глухо:
— Серовато.

Неожиданно, начиная с первого марта, Петербург заговорил о попытке совершить убийство Александра III. Потом стали известны подробности. На царя готовила покушение группа студентов университета во главе с Александром Ульяновым. С бомбами, уже третий раз, они вышли на Невский проспект. Надеялись встретить карету с монархом, но были схвачены полицией. Перед судом предстали А. Ульянов, П. Андрюшкин, В. Генералов, В. Осипанов, П. Шевырев. Снова молодые люди, и снова их ожидал эшафот. Обыватели шептались в страхе и спрашивали друг друга: «Чего они хотят? На кого руку подымают?» Прогрессивная часть общества, выражая солидарность с мужественными революционерами, в то же время жалела их, понимая, что избранный ими путь не избавит страну от тирании. Но разумного выхода они не видели. О судьбе молодых революционеров думал в эти дни и Куинджи. Вера Леонтьевна спрашивала, чего хотят цареубийцы, а он толком не мог объяснить и сожалел, что рядом нет Старкова. Решился было поехать к нему, как вдруг грустное известие пришло в дом — умер Иван Николаевич Крамской.

Хоронили его на Смоленском кладбище. Репин и Куинджи, не пряча слез, шли рядом, поддерживая друг друга. Илья Ефимович, захлебываясь от рыданий, рассказал, как умер Крамской: внезапно, в своей мастерской писал портрет доктора Раухфуса.

Мартовское щедрое солнце не покидало небосклон, пока сотни людей двигались за гробом. Оно словно само прощалось с человеком светлой души, беззаветным тружеником, безмерно любившим жизнь и воспевшим ее в неповторимых картинах. Среди провожавших были и те, кого он запечатлел навсегда своей талантливой кистью... Гроб опустили в могилу и целый час заделывали склеп. За это время никто не двинулся с места, царило мертвое молчание. Архип Иванович вспомнил похороны Василия Корнеева — своего первого наставника. Боже мой, уже минуло более двадцати лет! А кажется, совсем недавно он робким юношей показывал Василию Федоровичу свои этюды. Теперь ушел его духовный наставник, старший товарищ и учитель, которому он обязан своими успехами и который всегда поддерживал его картины.

При выходе с кладбища к Куинджи сзади подошел Старков и легко взял за локоть, тихонько поздоровался, когда Архип Иванович оглянулся. Потом сказал:
— Рад видеть тебя во здравии. Наш друг передает поклон.
— Эт-то...
— Ты слушай, не перебивай. Возможно, приедет. Очень хочет повидать тебя. А в остальном всe по-прежнему... Твои художественные дела, вижу, неважные. Не выставляешься. О причинах не спрашиваю, но догадываюсь. Может, скоро увидимся. Я тебя найду. Прощай.— Он опять сдавил локоть художника и отошел в сторону.
В мае, после сообщения о казни революционеров, покушавшихся на царя, Архипу Ивановичу сделалось не по себе. Никогда не жаловался на сердце, а то вдруг почувствовал ноющую боль. Вера Леонтьевна настояла на поездке в Крым.
— У нас там своя земля. Ты в минувшем году прямо преобразился на вольном воздухе,— сказала она и твердо добавила: — На все лето покинем Петербург.

За день до отъезда он пошел попрощаться с Менделеевым. Тот, взъерошенный и насупленный, как-то рассеянно посмотрел на гостя, а затем, будто опомнившись, схватил его за руку и крепко пожал ее. Завел в кабинет, усадил в кресло и басовито проговорил:
— Вот, батенька, дела. Вулкан, форменный вулкан! Не сдержался в университете. Опять вызвал недовольство начальства. Но разве я не прав? Эти проклятые социальные вопросы, эти ненужные, по моему мнению, увлечения революцией. Сколько они отнимают великих дарований. Помните Кибальчича по убийству Александра Второго? А теперь Ульянов. Оба — мои талантливейшие ученики. Несомненно были бы славой русской науки. Но увы, оказались поражены этим чудовищем — революцией... Как сказал об этом, так у некоторых трусливых мужей от науки глаза на лоб полезли. Как же — цареубийцы и мои ученики, будущая слава России. Крамола! Уж не я ли их сам готовил? А я, батенька, реалист. Отсталую Россию надо выводить на широкую дорогу прогресса не террором, а развитием промышленности... Простите, Архип Иванович. Больно за молодых... Я сейчас. Мы посидим еще, потолкуем, и в шахматы... Я рад вашему визиту, весьма.
— Дмитрий Иванович, я попрощаться. Завтра с Верой Леонтьевной в Крым едем.
— Эх, рано собрались,— вздохнул Менделеев.— Еще университетские занятия продолжаются, а то махнул бы вместе с вами. Еще чего доброго — доложат правителям о крамоле, так досрочно придется бежать под вашу крышу. Не откажете?
— Хоть сейчас,— ответил Куинджи.

Вера Леонтьевна оказалась права: крымская природа благотворно сказалась на муже. Он с головой ушел в работу. Один за другим создавал этюды «Поляна», «Узун-Таш», «Прибой, облачный день», «Деревья на горном склоне», «Осень». Много делал карандашных рисунков. В небольшой деревянный домик в Ненели-Чукур не долетали известия о тревожных событиях на необъятных просторах России. Только слышался грохочущий прибой разбушевавшегося моря да стонущие под ветром деревья. А когда наступил штиль, то на водной глади появлялись белокрылые парусники, проходящие вдали пароходы, расстилающие за собой дымный след, и скрывались в золотисто-голубой дымке.

Делая этюды, Куинджи убеждал себя, что в суровой первозданной натуре южного края есть героический пафос и возвышающая душу поэзия. Но занимаясь уже дома и создавая по памяти пейзажи, утверждался в мысли, что рисунок у него довольно условный и даже резкий, картины построены на контрастных пятнах. Несколько раз возвращался к этюду «Прибой». Казалось, схватил самую суть, но потом разочарованно отставлял в сторону. Несколько раз принимался за «Морской берег», а в конце концов получалась обычная зарисовка крымского уголка. Он расстраивался, но рук не опускал...

В один из февральских вечеров восемьдесят девятого года, после долгого затворничества Куинджи появился у Репина.
— Ты совсем исчез,— посетовал Илья Ефимович.— Молодец, что заглянул. У меня писатель Николай Семенович Лесков. Читает запрещенную повесть «Зенон Златокузнец». Пойдем.
В гостиной за длинным столом, накрытым белой скатертью, с самоваром посередине, находилось человек двенадцать. Напротив самовара, откинувшись на спинку стула и держа в руках исписанные листки, сидел мужчина лет шестидесяти. Крупное лицо обрамляла жидкая бородка, под большим носом чернели усы. Читал он внятно, чисто выговаривая негромким голосом каждую фразу.
Репин молча показал на кресло в углу комнаты и сам сел рядом с Куинджи. Взял с окна альбом и принялся рисовать, поглядывая на читающего Лескова. Архип Иванович скосил глаза на рисунок, затем на литератора и с удовлетворением отметил сходство с натурой. Чтение длилось часа полтора. В повести, как понял из услышанного Куинджи, автор показывал превосходство духовной, чистой и самоотверженной любви перед любовью чувственной, эгоистической. Ничего крамольного в повести не ощущалось.

Когда после чтения художники пришли в мастерскую, он спросил у Репина:
— За что же запретили — непонятно?
— Из древнеегипетских сказаний, но кто-то в московском журнале «Русская мысль» в образе патриарха увидел портрет митрополита Филарета Дроздова,— ответил Илья Ефимович и резко добавил: — Испугались! Во всем видят крамолу! В библейских сюжетах даже находят революционные идеи.
— Что — и в твоем Николае Мирликийском?
— Не знаю еще. Через три дня откроется выставка — услышим,— сказал Репин, показывая рукой на диван.— Садись... Он же избавляет от смертной казни трех невинно осужденных. А вдруг кто-нибудь усмотрит намек на государя или митрополита — не спасли-де наших мучеников.
— Вот, живи с оглядкой,— отозвался Куинджи.
— А тебе — что, не выставляешься, молчишь. Отдыхать в Крым ездишь. Небось, все к дьяволу забросил? — сердито и на высокой ноте спросил Репин.— Талант свой закапываешь!
— Я пишу,— проговорил угрюмо Архип Иванович.— И всегда буду писать, пока живой. Могу думать только с кистью в руках. Некуда девать то, что стоит передо мною в воображении. Куда я от него уйду? Оно не дает мне жить и спать. Начинаю излагать на холсте — не получается. Не те краски, Илья. Все не то.

Репин порывисто обхватил его за плечи и прислонил к себе. Участливо сказал:
— Как я тебя понимаю, мой дорогой Ассур. И мне ведомо такое состояние... Вот, смотри, готовлю «Запорожцев», а сам боюсь — вдруг опять не в тон. Их ведь Екатерина разогнала, не угодны были со своей казачьей вольницей. А я вздумал воспевать их независимый нрав. Значит, на что-то намекаю. Или вот не могу завершить «Арест пропагандиста». Как ты говоришь, не те краски. Идея-то картины бунтарская, значительная, и передать ее нужно красками. Они у нас — орудие, должны выражать наши мысли. Колорит должен расположить и захватить всего зрителя, словно аккорд в музыке.
— Как мелодия,— подхватил Архип Иванович.— Верно сказал. Но она не приходит.

Илья Ефимович встал с дивана и зашагал по мастерской. Резко остановился у мольберта, на котором стояла занавешенная картина, остановился, обвел рукой мастерскую, сказал:
— Вот это все — какое оно? Рецензенты будут хвалить, публика праздно зевать или апатично делать замечания, властители усматривать крамолу. А мне какое до этого дело, если у меня не вышло? Я зол, раздражен, в отчаянности от подорванности сил, от непосильных порывов, от невозможности приблизиться к идеалу. Начинаю осознавать, что бездарен, у меня недостает чувства меры, не тот метод исполнения...
— Слушай, Илья,— перебил Куинджи.— Сколько тебя знаю, дай бог, четверть века. Ты был все время недоволен собою. А создаешь шедевры... Так истязать себя — тоже нельзя.
— Но недовольство есть. Эти мучения ада и создают настроение сарказма, недоверия и презрения к окружающей жизни.— Он замолчал, снова подошел к Архипу Ивановичу, опустился на диван и уже спокойно проговорил: — Тысячу раз прав наш гений Пушкин:

1-2-3-4-5-6-7-8

Осень (1890 г.)

Осенняя распутица (1872 г.)

Облака (1905 г.)