Глава одинадцатая. Страница 4

Год пролетел быстро. Вера Леонтьевна пожаловалась на боли в желудке, врач посоветовал поехать на минеральные воды, и они отправились на Кавказ. Его природа поразила Архипа Ивановича. Он написал немало этюдов и дома пытался показать эффект лунного освещения вершины Эльбруса, а также заснеженные пики гор, но работы не завершил. Зато увлекся старой, начатой лет десять тому назад небольшой картиной «Солнечные пятна на инее». Во время работы вспоминал Шалованова, и рука сама набрасывала пейзажи Украины. Все больше и больше тянулся к ним. Как-то с высокой точки представил могучие деревья, пятнами показал зеленый массив и осветил ярким солнцем. Снова контрастные пятна. Но вскоре остыл к этому сюжету. Попробовал по памяти заняться вариациями на темы Днепра. Сделал небольшое полотно и взялся за другое, чем-то напоминающее «Днепр утром». А затем вдруг увлекся изображением пасмурного дня в степи. Одновременно писал картину «Полдень», потому что необычайно ярко всплыло видение из детства: над Азовским морем висит огромное белое облако, на выжженной траве стоят и лежат разморенные солнцем коровы.

В конце ноября в залах Академии художеств Репин открыл персональную выставку — итог своей 20-летней работы, тут же экспонировался Шишкин. Куинджи удивило, что в некоторых пейзажах Ивана Ивановича исчезла поэтичность и одухотворенность природы. В них был виден больше исследователь, нежели художник.

Илья Ефимович выставил «Запорожцев» и «Арест пропагандиста». Были еще «Явленная икона», «По следу», 35 портретов, сотни этюдов и эскизов. Царь Александр III посетил выставку, похвалил прекрасное исполнение «Ареста пропагандиста». Но на следующий день картина уже не экспонировалась.
— Так-то, дорогой Ассур, тут же хвалят и тут же снимают,— пожаловался Репин.
— Ты думал, от идеи краски отвлекут? Нечего смущать народ и царей,— хмуро проговорил Куинджи.
— А «Запорожцев» оценил — тридцать пять тысяч даст.
— Радуйся! Повесит в бильярдной — никто не увидит. Где твои «Бурлаки»?
— Ты начинаешь стареть, Архип. Всем недоволен, все бурчишь.
— Не бурчу — правду говорю. Картины пишутся для людей, а не для царей.

И снова у него наступили дни затворничества, непрекращающаяся работа у мольберта. Блеснувшая было надежда на преподавание в Академии заглохла. Комиссия вымучивала новый устав, но вперед не продвигалась. Прав, должно, Старков, когда назвал царя флюгером. Ранней весной супруги уехали в Крым и возвратились осенью. Вскоре к ним пришел Павел Петрович. Снимая в прихожей пальто, предупредил:
— Я не надолго.

Архип Иванович слушал Старкова, насупив брови и глядя себе под ноги. Словно закаменел в глубоком кресле с большими качалками. Вера Леонтьевна сидела на диване, сгорбившись, все время вытирала платочком беззвучные слезы.
— Не стало нашего Михаила,— глухо сказал Старков,— Письмо получил от его товарища. В первых числах августа в Юзовке взбунтовались рабочие. Вот: «Гневная толпа собралась на базаре. Рабочим не платили вовремя деньги. Хозяйские лавки выдавали в долг тухлое мясо и гнилую картошку. А тут еще поползли слухи о холере. Началось страшное: погром лавок и магазинов, вспыхнули пожары. Внезапно появилась сотня казаков и произвела два залпа. Это еще больше обозлило рабочих. Они стеной пошли на казаков, и те убежали. Буйство продолжалось до самого вечера. На горевший поселок было жутко смотреть. Ночью полиция стала шастать по баракам и землянкам, схватила сто человек. На утро об этом узнали заводские. Тогда тревожно загудел гудок, громадные толпы пошли к полиции. Вожаками оказались Иван Мосин и наш Михаил Иванович. Его слушались, и он сказал: нужно освободить арестованных и разогнать грабителей магазинов и лавок. Рабочие не должны класть на себя пятно поджигателей и воров. Так все и получилось. Арестованных освободили, а грабителей приструнили. К вечеру все утихло, и люди разошлись по своим местам. И так было два дня. Но потом губернатор Шувалов привез два батальона войск. Жуткое дело стало происходить. Убили 46 человек, ранили 107. Хватали всех подряд. На паперти нашего храма прилюдно пороли розгами. Среди остальных оказался наш учитель Михаил Иванович. Изверги запороли его до смерти...» До смерти,— повторил Павел Петрович, глубоко вздыхая.— А всего выпороли полтысячи душ. Сто человек отдали под суд. Раненый руководитель Мосин умер до суда. Четырех казнили, восьмерых отправили на каторгу. Такие жертвы несет народ за попытку найти правду, за желание избавиться от голода, нужды и унижения. За это отдал жизнь и наш Михаил...

Он ушел ссутулившийся и как-то сразу сильно постаревший. Архип Иванович стоял на площадке коридора и слушал глухо отдававшиеся на лестничной клетке его тяжелые шаги. А ночью ему приснился Шалованов с красным знаменем в руках, точно таким, какое он видел среди демонстрантов на Казанской площади.

Сообщение о смерти Шалованова угнетающе подействовало на Веру Леонтьевну. Она часто вспоминала его пребывание в их квартире, показывала на кресло, где он сидел.

Куинджи все эти годы не создавал больших картин. На картон, величиной примерно с альбомный лист, а то и меньше, наклеивал бумагу и писал красками. Он без конца искал новые цветовые сочетания. На маленьком пространстве, благодаря ювелирной точности и удивительно меткому глазу, находил разные художественные решения того или иного сюжета. В них были энергия мазка, смелость контрастного света и мягкая лиричность. Но самое главное — он пытался придать натуре обобщенность и величавость, в чем виделось ему веление времени. В нем жило предчувствие и ожидание того момента, когда он непременно приступит к созданию больших полотен.

В напряженной, полной творческих мучений жизни забывалось об Академии, о разработке нового устава. Репин говорил, что дело понемногу движется, что устав предусматривает сделать Академию демократической, так как в комиссии работают уважаемые люди — Поленов, Мясоедов, Третьяков.
— А Стасов кричит: хомут надеваем на шею,— сказал Куинджи.— Гонимся за чинами и орденами.
— Но мы войдем в нее, если чувствуем, что в состоянии принести ей пользу! — воскликнул Илья Ефимович.— И неприятности перенесем ради святого дела. В народном понятии Академия художеств стоит высокого. Мы сами вышли из захолустья и знаем цену искусства. Ради новых талантов всей России нам надобно делать Академию нашей.

В 1893 году устав был утвержден царем. Императорское учебное заведение делилось на собственно Академию и Высшее художественное училище при ней. Академия состояла из собрания почетных и действительных членов и совета, который избирался из их числа. Состав первого Собрания назначил президент великий князь Владимир Александрович из 52 человек. Через год новый устав вступил в силу.

Архип Иванович после возвращения из Крыма сильно заболел, именно в эти дни он получил уведомление о приглашении его на должность руководителя пейзажной мастерской. Среди его коллег оказались Репин, Маковский, Шишкин, Кузнецов; Поленова из списка профессоров двор вычеркнул — чем-то не потрафил ему. Узнав об этом, Куинджи снова вспомнил слова Старкова о диктаторстве. Правой рукой президента уже в ранге вице-президента Академии стал граф Толстой. Совет стал высшим органом управления после президента. В него вошли Репин, Куинджи, Суриков, Васнецов, Беклемишев, Бруни, Лемох, Семирадский, Томишко, Кузнецов, Менделеев, Боткин, Чистяков.

Благоволивший к Архипу Ивановичу вице-президент в доверительной беседе сказал:
— Еще до выработки устава я предложил старому совету ввести в звание профессора живописи академиков Репина, Маковского и Поленова, художника Васнецова и вас, художника первого класса. Боже, как тут возроптали эти академические чудища! «Кто такой Васнецов?» — раздался голос одного старца. Другой возмущается: «Куинджи известен одними осветительными фокусами». Кто-то предлагает найти людей подостойней для возведения в столь высокую степень. Что ж, пришлось им предложить лично объясниться с великим князем.

Пейзажные мастерские профессоров Шишкина и Куинджи размещались по соседству на первом этаже, выходя окнами на Третью линию Васильевского острова. Они были уставлены отгороженными друг от друга мольбертами, кушетками, на стенах висели этюды и рисунки Боголюбова, Шишкина, Васильева, Клодта. Здесь же находились работы медалистов — учеников Клодта, руководившего до реформы пейзажной мастерской.

После отстранения от преподавания профессуры старой Академии ученикам предоставили право выбирать себе нового руководителя. Коренной петербуржец, подтянутый, стройный Николай Рерих с медлительным Глебом Воропановым понесли свои этюды в мастерскую исторической живописи к Репину. Илья Ефимович стал восторженно хвалить их. Почувствовав в его словах фальшивинку, Воропанов предложил:
— Пойдем лучше к Куинджи.
На следующий день они предстали перед Архипом Ивановичем, тот внимательно и сурово посмотрел на них и, услыхав просьбу, сказал:
— Принесите работы.

Начинающие художники жили рядом с Академией — в доме напротив Николаевского моста, и через минут двадцать снова были у профессора. Тот долго и молчаливо рассматривал этюды. Наконец повернулся к привратнику Некрасову, вытянул руку в сторону молодых людей и распорядился:
— Вот они в мастерскую ходить будут. Пускать.

У Куинджи также стали учиться русские Мария Педашенко, Антон Курбатов, Константин Богаевский, Кандауров, Аркадий Чумаков, Григорий Калмыков, украинцы Виктор Зарубин, Евгений Солнце, Петр Краузе, латыш Вильгельм Пурвит, поляк Вроблевский. По письменной просьбе Айвазовского к нему в мастерскую попал внук великого мариниста Михаил Латри.

«Таинственного волшебника» мечтал увидеть талантливый, но стеснительный юноша, с большими голубыми глазами, Аркадий Рылов. По дороге из родной Вятки в Петербург он посетил в Москве Третьяковскую галерею, как зачарованный стоял перед картиной «Березовая роща». Поступил в столичную школу рисования, а затем в школу Общества поощрения художеств. После два года отбывал воинскую повинность. А когда демобилизовался, прямо в солдатской форме пришел поступать в Академию. Экзамены сдавали в огромном и светлом Тициановском зале в течение шести дней. Днем писали красками с натурщика, а по вечерам рисовали карандашом. Работы рассматривал совет. Рылов представил на суд сделанное за шесть дней и домашние работы. Стоял возле них бледный и взволнованный.

В зал вошло сразу несколько экзаменаторов. Быстрый Репин с резкими движениями направился к мольберту. Только взглянул на него и принялся хвалить:
— Должен признать, работа достойна внимания. Замечательно! А здесь вот — пятно мягче должно быть. Убедительнее... Так-то, молодой человек. Дерзайте и добьетесь должного.

Менделеев, ссутулив широкие плечи, на которые ниспадали длинные волосы, прошел мимо Рылова. Зато профессор Маковский, высокий и тощий, посмотрел на него, выставив вперед седоватую бородку клинушком, и спросил:
— Сколько вам лет, милейший?
— Двадцать три исполнилось.
— Значит, послужили отечеству. А это что? — Маковский прикоснулся к значку на солдатском мундире.
— За примерную стрельбу. Лучший в полку был.
— Похвально, острый глаз имеете. Да оно и по этюдам видать.

Громко стуча каблуками, в зал вошел Куинджи. Широкие плечи и высокая грудь укутаны темно-синим пледом. После недавней болезни чувствовал себя еще неважно. Подошел к этюду, внимательно посмотрел на него, а потом в глаза Рылову. Тот внутренне напрягся и почувствовал, как от щек отхлынула кровь, и было отчего: он стоял лицом к лицу с таинственным художником.

Рылов не имел полного образовательного ценза, и все же приняли в Академию вольнослушателем.
Рядом с учениками Архип Иванович неузнаваемо преобразился.
— Это мои... наши дети, Веруша,— сказал он жене.— Ради такою все стоило испытать. Я теперь и дышу легче.

Ученики его мастерской сразу почувствовали доброту своего наставника, искреннее желание передать им свой богатый опыт. В отличие от предыдущих руководителей, которые подчеркивали свое превосходство, Куинджи сочетал понимание, внимательность и строгость в отношениях с молодыми товарищами по искусству. Он попросил художественный совет разрешить ему давать рекомендации по пейзажной живописи всем ученикам Академии, желающим получить их. Пятница наиболее свободный день от занятий, его и выбрал Архип Иванович для консультаций. Вывесил объявление. Около двухсот человек откликнулось на него. Профессор с 10 утра до 4 часов дня читал лекции, давал советы, вел беседы о законах композиции и перспективы в пейзажах, выяснял разницу между эскизом и картиной, говорил о своем понимании творчества. Такого душевного общения учителя и учеников старая Академия не знала. Репин не хотел отставать от Куинджи и решил собеседовать с учениками раз в неделю по вечерам. Маковский с недоверием воспринял начинание коллег, а Шишкин забеспокоился, пришел к Толстому и, заметно окая, сказал:
— В компанию молодого Репина и Куинджи я не гож, состарился для таких дел.

Вице-президент успокоил его, заявив о необязательности каждого профессора вести дополнительные беседы с учениками.

1-2-3-4-5-6-7-8

Лесной пейзаж (Эскиз)

Ладожское озеро (1873 г. )

Лесное болото (1908 г.)