Глава одинадцатая. Страница 6

Обсуждение будущего путешествия длилось всю весну. Достали географическую карту, по вечерам расстилали ее на столе, отодвинув в сторону самовар и чашки. Находили на карте Симеиз, мысленно добирались до деревни Уркуст, а от неё рукой подать до Ненели-Чукур. Намечтавшись и вдоволь наговорившись, кое-кто снова принимался за чай. Богаевский брал в руки гитару, к нему присоединялись Чумаков и Калмыков — тоже гитаристы. Так и сегодня: над столом поднялся чубатый Зарубин и провозгласил:
— Нумо, хлопці, разом!
Подошел к своему мольберту и снял висевшую на нем скрипку. Латри достал из шкафа мандолину. Химона и морской офицер Вагнер — ученики шишкинской мастерской — побежали за скрипкой и балалайкой. Наконец оркестр собрался, Зарубин вышел вперед, попросил быть внимательными и взмахнул рукой. Комнату наполнили звуки веселой польки «Пчелка». Четыре пары запрыгали вокруг стола... Затем шумный танец сменил плавный вальс «Ночь светла...» Раздался негромкий, но проникновенный голос Калмыкова:

Ночь светла, над рекой тихо светит луна,
И блестит серебром голубая волна...

Рерих, Вроблевский и Рылов, обнявшись за плечи, чуть покачиваясь, подхватили грустную мелодию. Легко забаритонил Архип Иванович. Наконец одухотворенно, в едином порыве запели все.
Тихонько приоткрылась дверь, и на цыпочках вошел профессор Николай Дмитриевич Кузнецов. Он иногда заглядывал к куинджистам на огонек. Одесский грек по происхождению, Кузнецов чем-то смахивал на Архипа Ивановича, только имел пышные усы, погуще черные брови, но бороду не носил. Высокий, стройный, сильный, сел на кушетку рядом с Куинджи.
— Чайку? — предложил тот шепотом.
— С превеликим удовольствием.

Ученики радовались приходу Кузнецова — руководителя мастерской батальной живописи. Он часто ездил за границу, интересно рассказывал о виденном, делился разными новостями, особенно из области искусства. Горячо спорил с молодыми, участвовал в их импровизированных представлениях, неподражаемо имитируя жужжание мухи и собачью драку.

Архип Иванович подмигнул Калмыкову, и тот понял, что пора показывать любимую сценку профессора «В лавке». Богаевский обошел товарищей и взял у них снятые галстуки. Начал раскладывать на столе, как на прилавке. Разглаживал их, менял местами, сортируя по расцветке. По другую сторону стола появился покупатель — Калмыков. Втянув голову в воротник, потирая якобы озябшие руки и постукивая каблуками ботинок:
— Сударь, это-с, пожалте-с,— дрожащим голосом проговорил он.— Позвольте-с мне...

Вдруг в комнате послышалось громкое жужжание мухи. Калмыков на мгновение замер и, поняв, что в представление неожиданно включился профессор Кузнецов, не растерялся и сымпровизировал: замахал руками, отгоняя муху от себя, затем забегал по кругу, выкрикивая:
— Сударь! Сударь! В вашей лавке так тепло... Так тепло... Зимой мухи водятся... Вот я ее сейчас... Сейчас...
Зрители грохнули от смеха. Жужжание мухи внезапно прекратилось. Калмыков на цыпочках подошел к Богаевскому и замахнулся на него рукой. Тот отскочил и сердито прогудел:
— Ты чего — сдурел?
— Вашество, так муха-с... Прямо на лоб того... уселась. Знаете, вдруг след оставит. Не сознательная-с...
Возникшее вновь жужжание потонуло в оглушительном хохоте. Куинджи от удовольствия хлопал себя по коленям и ерзал на кушетке. Неожиданно раздался собачий лай. Калмыков испуганно подпрыгнул и, задирая ноги, забегал вокруг стола, жалобно выкрикивая:
— Сударь, как можно-с? Зачем травите-с? Я галстук хочу купить... Сударь, она за штаны хватает. У меня других иету-с... Я не греться пришел. Истинный бог. Я за галстуком...

Разрядка помогала ученикам отвлекаться от длительных часов рисования и, как ничто, сближала их с руководителями. Рушилась вековая стена официальности и чинопочитания, бытовавшие в императорских учебных заведениях. У Куинджи появились недоброжелатели среди профессоров и служителей Академии. Его отцовскую дружбу с воспитанниками одни называли чудачеством, другие — подрывом авторитета, третьи — дурным влиянием, расшатывающим дисциплину. Однако, как ни странно казалось поборникам казенных правил, ученики Архипа Ивановича занимались не только старательно, а помногу и увлеченно. Работы их отличались оригинальностью и самобытностью. Обращали на себя внимание этюды Рериха, Рылова, Богаевского, Педашенко, Кандаурова, Вроблевского, Пурвита, Зарубина. Ни один другой руководитель мастерских не мог назвать стольких талантливых и не похожих друг на друга имен.

На шушукание недовольных Куинджи не обращал внимания, он жил заботой о своих питомцах. Начались каникулы, и профессор за свои деньги отправил их в Крым. Из «шишкинцев» к ним присоединился Николай Химона — самый старший по возрасту, знавший татарский язык. Его Архип Иванович назначил казначеем. Через три недели он сам приехал в Ненели-Чукур.

Скалистый берег, лес и море окутывала темная южная ночь. Прибоя не было, лишь цикады неустанно откликались на мерцание далеких звезд. Казалось, ничто не может потревожить сон молодых здоровых людей под высоким благодатным небом. Архип Иванович со своими проводниками-татарами отцом и сыном Аби-Буллой и Вилуллой уселись на прибрежном песке подальше от ночлега учеников. В свете чуть пригашенного фонаря переговаривались по-татарски.
— Твои сыны — хорошие люди, шарбаджи¹,— сказал старик.— Веселы, играют, поют.
— Все время картинки рисуют,— вставил Вилулла.— Зачем так много? Аркадий мне одну подарил. Я домой отнес, на стене повесил. Сказал, и меня будет рисовать.

Куинджи было приятно услышать похвалу в адрес его учеников. Значит, не пропала его наука, уважают его.
— Шарбаджи, а ты надолго к нам? — спросил Аби-Булла.— Надо хорошую барашку приготовить. Шашлык жарить будем.
— Непременно будем,— ответил Архип Иванович.— Если понравится, останусь подольше. И поработать...— Но он не договорил. За спиной послышался шелестящий шум.

К ним гурьбой бежали ученики. Проснувшийся Рылов увидел на берегу три фигуры, прислушался и узнал голос Архипа Ивановича. Мигом разбудил товарищей, и они, обрадованные, кинулись к своему профессору. Забрали к себе, уложили в середину общей постели и проговорили до утра — расспрашивали о новостях, делились впечатлениями о Крыме, с юмором рассказывали о цыганской жизни на берегу моря.

С приездом Куинджи распорядок стал строже. По утрам обязательное писание этюдов. Он подходил к каждому и указывал на недостатки, поправлял, советовал и тут же добавлял:
— Впрочем, каждый по-своему думать может. Иначе искусство не будет расти.
Косте Богаевскому сказал:
— Ты присматривайся к сосне. Вон как уцепилась корнями. Сильная. Напиши ее силу. Цветом передай. Как ты ее чувствуешь... Будешь работать над картиной — этюдом пользуйся, как записной книжкой. Воспроизводи больше по памяти, она сохраняет самые сильные впечатления.

У Жени Столицы не давалась по свету скала Узун-Таш. Пожаловался на жару: мол, мешает сосредоточиться. Куинджи нахмурился, взял палитру и кисть, внимательно смешал краски, получил нужный тон и нанес на картон. Скала ожила. Проговорил назидательно:
— Художник не только под солнцем... Хоть в тюрьму посади — художником все равно станет.

Архип Иванович не только советовал, но и советовался с учениками. Вместе ходили по каменистой земле выбирать участок для дома, который надумал он возвести в безлюдном уголке Крыма.
Почти два месяца писали этюды, купались, ловили рыбу, подолгу беседовали у вечернего костра. Архип Иванович сам иногда указывал ученику место, которое необходимо написать, садился позади и молча наблюдал за работой. Иногда собирал все этюды и рассматривал их, лучшие отбирал и рекомендовал использовать для картин.

Для разведения вечернего костра облюбовали небольшой бугорок на опушке леса. Вокруг него, кто сидя, кто лежа, располагались кружком. В казане варился пилав из риса и двустворчатых ракушек — мидий, необычайно вкусный; пыхтел пузатый самовар. Сегодня ответственный за ужин Калмыков — не только хороший певец и непревзойденный подражатель чужим голосам, но и прекрасный повар. Подняв голову от казана, картавя, как инспектор Бруни, объявил:
— Судаги, все ко мне! Кому гово'ю? Две пой'ции зап'ещено!
— Ах, какой позор! — взлетел высокий голос Репина.— Вы знаете, я не перенесу подобную грубость.
— Чего уж... Кхе, кхе. Зачем ломаться, любезный. Кхе, кхе,— отозвался со старческой хрипотцой Айвазовский.
— Эт-то... Как оно? Верно. Я говорю, вот! — вдруг забубнил густой баритон Куинджи.
— Да ну тебя, коншай! — перебил возмущенно гундосый Столица.— Есть хоцу!

Вечернюю тишину взорвал дружный смех, отзываясь где-то далеко над морской гладью. Под его всплески Калмыков подал первую чашку с пилавом Архипу Ивановичу.
— Извините, профессор,— сказал он уже своим голосом.— Так получилось, Ну, с подражанием.
— Эт-то, прекрасно... Я говорю,— ответил Куинджи. И снова над поляной взлетел хохот.

Во время чая Аркадий Чумаков, глубоко вздохнув, проговорил:
— Хорошо здесь. Но скоро в Петербург возвращаться.
— Почему в Питер? — спросил Богаевский.— Я вот на Украину, домой.
— Я бы тоже укатил,— отозвался Рылов.
— Что же мешает?
— В кармане пусто...
— Вы не переживайте,— вмешался Архип Иванович.— Я уже решил. Каждый получит на дорогу денег. Домой поедете.
— Тратитесь вы на нас, учитель. Неловко даже,— стеснительно сказал Богаевский, лежавший рядом с ним.— Как близким, не жалеете.
— Вы и есть близкие... Как дети. А детям ничего не жалко... Заработал — не украл... Завистники шепчут: Куинджи не художник — пастух. Убил в Крыму художника, забрал его картины. Вот!
— Ну, кто в эту чушь может поверить? — возмутился Рылов и встал на колени.— Мы же видим, как вы нас учите!
— Чепуха все! Вы не убивайтесь, учитель. Мы за вас горой станем. Все, как один,— проникновенно сказал Богаевский.
Его горячо поддержали товарищи.
— Спасибо,— дрогнувшим голосом отозвался Архип Иванович.— Вместе мы много сделаем. Назло завистникам.

Через два дня академисты покинули Ненели-Чукур. Куинджи остался один у подножия крутых скал Яйлы на берегу моря. Вилулла помог ему оборудовать на ветвистом дереве надежное и удобное ложе для ночлега. С рассветом Архип Иванович отправлялся на этюды то к скалам Яйлы, то на берег, то в лес. Ему и в самом деле профессорские обязанности прибавили сил не только духовных, но и физических. Писал он с настроением и удовольствием. Возвращался назад к обеду. Коренастый, мускулистый, тридцатилетний Вилулла встречал его словами:
— Добрый день, шарбаджи. Баран свежий был. Помидоры прямо с грядки. Борщ готов.
Его верный помощник оставался до вечера. Пока Архип Иванович отдыхал, он разводил очаг, зажаривал шашлыки или пек картофель. Поужинав с художником, уходил до утра в деревню.

На ноябрьской отчетной выставке летние этюды и картины куинджистов привлекали всеобщее внимание сюжетным разнообразием и цветовым решением. Ученики следовали неоднократным указаниям своего профессора не отвлекать зрителя от главной мысли и не занимать пустые места на холсте несущественными деталями. Композиция, техника, художественное содержание должны держаться на внутреннем дыхании, на собственном впечатлении и восприятии природы. Лишь она является источником вдохновения, и лишь она может научить живописи, а не отдельные художники различных модных направлений. Мода проходит, а натура и человеческие чувства вечны.

Солнечные пейзажи Рылова, Калмыкова, Богаевского, Чумакова, Столицы соседствовали с видами Карпатских гор и долин Вроблевского, с украинской сельской экзотикой Зарубина и Краузе, с перелесками, болотами, лугами и пашнями среднерусской полосы Курбатова, с латышскими ландшафтами Пурвита. Особняком стояли дипломные работы старших учеников Марии Педашенко «Прилет жаворонков» и Кандаурова «Могила скифского царя».

Профессора головами покачивали, удивляясь обилию работ куинджистов, ученики были на седьмом небе от того, что многие их этюды приобрела публика, а друзья Архипа Ивановича поздравили его с успехом на отчетной выставке.

Вместе с профессором Кузнецовым он стоял у этюда Рылова, на котором был изображен Вилулла верхом на вороной лошади, на поводу он держал другую — белую. Удивительно живо выглядели выжженный солнцем луг и лазурное море. Николай Дмитриевич показал на холст и спросил:
— Скажи, Архип Иванович, где ты чай покупаешь?
— Чай? — удивился тот.— А что?
— Да здорово твои ученики работают. Наверное, чай помогает. Какой-то особый, видать. Не зря ты с ними по вечерам чаевничаешь.— И он не удержался от смеха.

За чаем в мастерской отпраздновали выпуск старших коллег. Мария Педашенко стала первой женщиной, удостоенной документа об окончании Академии и значка. Кандауров, кроме того, получил заграничную командировку.

Подымали тосты, за успехи товарищей, за их счастливую дорогу на ниве русского искусства. Выпили за здоровье учителя — отца Архипа Ивановича Куинджи, а в конце поставили на стол шоколадный торт — точь-в-точь копия картины Кандаурова: курган, а вокруг скифские лошадки. На верху кургана — сахарный бюст профессора. Его он и получил в награду.
После выставки Шишкин встретил Куинджи и попросил зайти к нему в мастерскую. Окая, пробасил:
— Смотрел я работы твоих. Много пишут. С рисунком, правда, не все гладко. А по колориту — ничего не скажешь, твоя школа.
— Они сами,— возразил Архип Иванович.— Ищут.
— Ладно, не прибедняйся... Хочу предложить объединение. Я буду учить рисунку, а ты — живописи.

Куинджи непонимающе уставился на бородатого, как леший, Ивана Ивановича, осунувшегося и грузного. Вспомнил жалобы его учеников на скучное и однообразное преподавание, необоснованные окрики. «И на моих так будет,— подумал он.— Нет, портить своих не позволю».
— Не могу. Сам доведу своих. Прощай,— сказал резко Архип Иванович и поспешно покинул комнату.

Решительный отказ Куинджи работать вместе задел самолюбие Шишкина. Он безо всяких объяснений вышел из состава профессоров, а его ученики Химона, Рушиц, Борисов, Вагнер, Бондаренко и Бубликов с охотой перешли в пейзажную мастерскую Архипа Ивановича.

¹ Старший, уважаемый (татар.).

1-2-3-4-5-6-7-8

Закат солнца в лесу (1878 г.)

Зима (1890-1895 г. )

Закат в степи на берегу моря (1908 г.)