Глава вторая. Страница 2

1-2-3

Водная стихия взволновала его, мыслью потянулся в другую даль — к морю своего детства, которому не раз поверял свои мальчишечьи, а затем юношеские мечты. Он рисовал морскую стихию свободную и неуемную, сначала неумело, но одержимо. Постепенно море стало оживать на его картоне. Оно учило красоте и силе духа. Было свидетелем первой и горькой любви... Он внутренне напрягся — как неожиданно всплыла в памяти Вера. Если бы забыл ее, то море не всколыхнуло бы все светлое и печальное, связанное с ней...

Он писал красками долго и вдохновенно. Пожалуй, даже сам не понимал, чего проступало больше в этюде — натуры или импровизации. Они слились воедино — северное море и южный колорит. Художник вкладывал в краски состояние своей души — затаенную грусть и вырвавшееся наружу благоговейное отношение к природе. Приобретаемые им навыки, техника письма всецело и непроизвольно подчинялись творчеству... Архип закрыл глаза и вдруг испугался. А если самообман и опять ничего не получилось? И, как в детстве, сперва приоткрыл одно веко, неверный свет задрожал в щелочке, и он не выдержал — открыл оба... Теперь бы сюда скрипку. В музыке выразить подступившее чувство радости... Но как же так — он со дня приезда в Петербург ни разу не притронулся к струнам. Бедная подружка лежит себе завернутая в серый холст и ждет-пождет своего непутевого музыканта. «Приду и повешу на стену,— решил Куинджи — Чтобы на виду была».

С этого дня он стал ежедневно после завтрака бывать у залива. Рисовал и писал, остро подмечая особенности водной глади. За работой не ощущал бега времени, только часа в четыре дня шел по берегу в сторону Галерной гавани. Всевозможные суда, скромные домишки, матросские казармы, запах рыбы, сушившиеся сети и крики чаек напоминали ему родную Карасевку и Азовское море. Правда, к соленому запаху примешивалась неприятная дымная горечь. Невдалеке от старой гавани уже стояли первые огромные корпуса строящегося Балтийского завода. Парусный флот уходил в прошлое. Россия обзаводилась суда: ми с паровыми двигателями, укрепляла свой военный флот.

Вокруг завода и дальше от залива ютился матросский люд и бедные чиновники. У самой гавани пестрели вывески непритязательных ресторанчиков и трактиров для иностранных и русских моряков, канцеляристов и лавочников. Куинджи иногда обедал в корчме «Скиталец морей». Садился за столик в углу, не спеша ел и наблюдал за компаниями подвыпивших матросов.

Гороховый суп с гренками и отбивная сегодня показались особенно вкусными. Можно и протянуть удовольствие — насладиться обедом после долгой и успешной работы на воздухе.

На пороге показался одноглазый, с закрытым веком, худой старик в помятой серой шляпе и в темном жилете поверх желтой косоворотки. Поднял голову, прищуренным взглядом обвел сидевших за столом, словно отыскивая знакомого. Бородатый матрос вскочил с табурета и выкрикнул:
— Братцы, Егорыч пожаловал!
Выражая неподдельную радость, вразнобой заговорила вся компания:
— Почитай, месяц не слыхивали...
— Давай штофчик!
— За нас, Егорыч. Все, вишь, возвратились.
Выпили шумно, не прекращая разговора. Внезапно наступила тишина. Старик прокашлялся, сказал удивительно чистым тенором:
— Да вот, коли воля ваша, новую сложил.
— Ты же нам люб, Егорыч,— отозвался бородатый матрос.— Замри, братцы.

Старик поднес ладонь ко рту, без натуги кашлянул, подбил жиденькие усы, положил руки на стол, чуть вытянул шею и приятно запел. Каждое слово произносил отчетливо, будто пробовал на вкус:

На Васильевском славном острове,
Как на пристани корабельные
Молодой матрос корабли снастил
О двенадцати белых парусах...

Одноглазый певец, казалось, позабыл о слушателях, был весь во власти печального рассказа о молодом скитальце бурных морей. Не ведал счастья в дальнем плаванье под командою лютого капитана, а домой возвратился — не увидел уже отца с матерью, от житья тяжелого они в сыру землю легли.

Куинджи сидел пораженный. Он смотрел на матросов, не веря своим глазам: еще полчаса назад они беззаботно и бесшабашно шумели, смеялись, толкали друг друга в плечи, спорили, подымали громкие тосты. Теперь их словно подменили: бородатый обхватил голову руками и раскачивался из стороны в сторону, молодой белобрысый парень вытирал слезу кулаком, сидевший напротив пего матрос со шрамом на лбу глядел на соседа, который шмыгал носом.

Стало не по себе и Архипу. Будто старик своим проникновенным голосом проводил по его сердцу, как он проводит смычком по струнам скрипки и высекает из них грустную и волнующую мелодию. И все же не эта мысль взяла верх над чувствами — до боли пожалел, что не может при всех вытащить чистый лист бумаги и сделать набросок удивительно живой сцены...

Он покинул корчму, находясь во власти печального голоса Егорыча. Приближался вечер, но солнце, слегка оранжевое, не торопилось покинуть горизонт, чтобы через три-четыре часа, уже розовым, появиться на противоположной стороне города. У поворота на Косую линию, поднимая пыль, мимо проехала легкая коляска. Буланый конь лениво переставлял ноги и недовольно фыркал. Архип, улыбаясь, поглядел вслед коляске. Неожиданно ее пассажир вскочил с сиденья и на ходу спрыгнул на землю.
— Иван, погоди! — крикнул он.

К немалому удивлению парня, к нему подходил его попутчик по дилижансу инженер Старков в светлом форменном кителе и такой же фуражке с кокардой.
— А я вас узнал, господин Куинджи,— с неподдельной радостью заговорил Павел Петрович.— Узнал... Ну, здравствуйте.— Он выбросил вперед свои длинные руки и обхватил Архипа за плечи.— Как же так, брат южанин? Здесь — и молчите. Негоже, совсем негоже.
— Эт-то,— начал было смутившийся Куинджи, но Старков перебил:
— Не признаю никаких причин. Ко мне! Немедля ко мне!

Инженер попросил кучера ехать шагом. Пролетка мягко покачивалась на ухабинах, и они тесно прижимались друг к другу. Архип каждый раз съеживался, будто опасался, что плечом вытолкнет ненароком из коляски тощего Старкова.
— Чудесно, право, что я нынче поехал на верфи,— говорил тот, не замечая беспокойства соседа.— А ведь мог и завтра... Мы с матушкой живем недалеко — на Шестнадцатой линии у Среднего проспекта... Бог мой, что это я все о себе да о себе. Вы-то как устроились?
Куинджи рассказал, что много рисует, почему бывает в гавани, у кого снял квартиру.
— Так мы живем почти что рядом! — снова воскликнул Старков.— А наш Василь на Седьмой обитает. Нет, брат Куинджи, нынче я вас непременно сведу.

Пролетка остановилась у одноэтажного дома с четырьмя небольшими окнами на улицу. Справа от него, почти вровень с карнизом крыши, стоял темно-зеленый забор.
— Стало быть, приехамши,— произнес кучер, поворачиваясь к молодым людям и прерывая их беседу.
— Шабаш, Иван,— отозвался инженер, но тут же спохватился.— Хотя нет. Соизволь, братец, доставить нам Василя Федоровича. А не будет дома — передай сестре, что жду его. А сам — кати домой.
— Благодарствуем,— ответил кучер и натянул волоки. На пороге их встретила крупная круглолицая женщина лет пятидесяти. Должно, ее полнило темно-сиреневое платье в оборках и длинное до самых пят. Плечи укрывал кружевной платок, светлые волосы гладко зачесаны назад и связаны в тугой узел.
— А матушка уже поджидает,— сказал Павел Петрович. Подошел к ней и приложился губами к щеке.— Представляю вам господина Куинджи...
— Того самого? — спросила она не то удивленно, не то испуганно.
— Совершенно верно,— ответил сын и повернулся к Архипу.— Матушка может засвидетельствовать — вспоминал о вас.
— Шибко сокрушался Павлуша,— подхватила она с готовностью.— Потерялся, говорит, человек... Да что же мы у порога? Милости просим в дом. Прямо к столу — Павлуша завсегда в сей час обедает.
— Спасибо,— наконец выдавил из себя Куинджи.— Эт-то, я...
— Ну полноте, полноте. Никаких причин,— возразил Старков, обнял его и ввел в небольшую комнату.— Вот, располагайтесь покамест. А я к матушке — помогу.

Архип осмотрелся. Узорчатые, салатного цвета обои, круглый стол, накрытый белой вышитой скатертью, художественные картинки в аккуратных рамочках свидетельствовали о хорошем вкусе хозяев. В комнате самое необходимое — шесть венских стульев, мягкий плюшевый диван с ковром и этажерка с книгами.
Сразу потянуло к рисункам, подумал, что цветные литографии, но присмотрелся — оказалось, что подлинники. Даже руку поднял, чтобы потрогать, но быстро отдернул — вдруг застанет Старков. Полюбовался неброскими пейзажами, висевшими на глухой стене и между окон, направился к тому, что был над диваном, и остановился в нерешительности. Не обман ли зрения — вид Невы с той самой точки, с какой недавно рисовал сам. У него не получилось, а здесь — все на месте. Мягкий колорит, ощутимая глубина, много воздуха. В правом углу этюда «В. К. 1860 г.», и подумал: «В.— должно, Василий. Друг Старкова».

Почудилось, что за дверью пропиликал птичий голосок. Прислушался. Раздалось щелканье, за ним — дробное постукивание. Неужели птицы? Но где они? Вроде бы у дома деревьев не видел. Может, во дворе есть сад? Смотри-ка, затихли. Нет, снова подают голоса...
Громко говоря, в комнату стремительно вошел Старков со словами:
— До чего же чудесно, право, Василь, что ты прикатил. Вот он — беглец наш.

В дверях показался высокий, под самую притолоку, человек в темном костюме, с розовым бантом, повязанным вокруг стоячего ворота белой сорочки. Грустное овальное лицо с прямыми бровями и с глубокими карими глазами обрамляли черные бакенбарды и в меру отращенная округлая бородка. Чуть наклонив голову, он смотрел открыто и заинтересованно, будто спрашивал: «А что за твоей внешностью? Какова твоя суть?»
Куинджи выдержал его проницательный изучающий взгляд.

— Да, Павел, ты был прав,— заговорил незнакомец приглушенно и подошел к Архипу. — Я буду вас рисовать. Непременно. Давайте знакомиться. Василий Корнеев.— Он подал белую руку с длинными пальцами.
— Куинджи... Архип,— неловко пожимая ладонь, ответил парень.— Я смотрел ваши... Вот.— Он повернул голову к стене.
— А, прихоть Павла,— ответил Корнеев, качнув красивой головой, и обратился к своему другу: — Послушай, инженер, убери ты их и не смущай людей.
— Отчего же? Нам с матушкой они правятся. А вы как находите, господин Куинджи?
— К черту господ! — неожиданно повысил голос Корнеев.— В своем ведомстве вашествуй. Уразумел? Давайте все на «ты». Как, Архип,— не против?
— Мне легче будет,— признался Куинджи.— У нас, греков, нет «вы». Только — «ты». Хлеб — он, вода — он, солнце — он. Одного рода.
— Каково, а? — воскликнул Павел Петрович.— Смысл-то глубочайший. Хлеб, вода, солнце — изначало рода человеческого... Что ж, господа, за единственный род в нашем братстве.
— Нет, как волка ни корми, а он все в лес норовит,— сказал, усмехаясь, Корнеев и вдруг трудно закашлялся, щеки покрылись болезненной желтизной.

1-2-3

Снежные вершины (1895 г.)

Снежные вершины. Кавказ (1890-е г.)

Стволы берез (1879 г.)