Глава третья. Страница 3

1-2-3

Вошла Евдокия Федоровна, стала поить брата микстурой. Затем пригласила Куинджи к чаю, он отказался, сославшись на занятость. Стал прощаться, его руку задержал Корнеев.
— Был у меня Павел. Обижается на тебя — не приходишь.
— Эт-то... не пойду,— насупившись, пробурчал Архип и сразу же пожалел, что не сдержался.
Василий Федорович приподнялся на постели, озабоченно спросил:
— Тебя инженер обидел, да?
— Птицы.
— Что— «птицы»? —не понял художник.
— Мучает,— проговорил тихо Куинджи, лицо его вспыхнуло. Стал в упор смотреть на Корнеева.— Зачем в клетку посадил? Им воля нужна. Человеку в неволе плохо. Звери и птицы — наши младшие братья. Не могу смотреть — больно. Хочешь слушать — посади дерево. Прилетят.

Таких обжигающих глаз Василий Федорович, кажется, еще не встречал. Воистину, зеркало души — гневной и чувствительной, требовательной и беззащитной.
«Удивительной чистоты человек,— подумал он после ухода Архипа.— Доброе дитя природы. Так переживать! Однако не убьет ли жестокая городская жизнь его непосредственность? С волками жить — по-волчьи выть...»

Расстроенный Куинджи не стал заходить к Мазанихе. Купил в мелочной лавке хлеба, фунт сырой колбасы и сахару. «С Дарьей Степановной повечеряю. А то неделями не видимся»,— решил он, подымаясь по темной лестнице.

Дернул за шнур колокольца.
— Никак ты? — тотчас отозвалась хозяйка.
— Вот — принес,— сказал он, протягивая покупки.— К чаю.
— Ой как славно! Самовар-то поспемши,— заговорила старушка и понизила голос до шепота: — А чо я тебе поведаю — страсти господни.

Над круглым столом висела керосиновая лампа с жестяным абажуром. Мягкий желтоватый свет растекался по маленькой комнате, не достигая углов и окна с беленькой, в цветочках, занавески. Матово отсвечивала медь старенького самовара, стоявшего на разрисованном подносе. На узорчатой конфорке возвышался розовый заварной чайник.

Дарья Степановна неторопливо налила чай в пузатые чашки Архипу и себе. Принялась вприкуску пить, но, видно, вспомнив обещанное, отставила чашку и поспешно заговорила:
— Так что я хотела поведать? Даве в полдень, умаявшись, прилегла я. Слышу: стучат в двери. Думаю: Никифора леший несет. Завсегда, окоянный, подвыпимший приходит. Не открою — и все тут. Когда стучат дюжее и голос подают: «Мадам Тешкова, сделайте милость, откройте». Уважительно энтак. Встала... Два господина у порога. Который бородатый, говорит: «Великодушно простите, мадам». А в малахае который — «Желаем здравствовать, сударыня». Вижу: господа хорошие, чего стоять у порога? Слово за слово — они-то маленький патрет и показывают. Сослепу-ить сразу не пойму, кто на нем есть. Прозвищу называют, а мне нипочем — не ведаю. А когда сказали — песни малоросские певал, я аж присела. Пригадала и на патрете признала — батюшки - светы, он, мой постоялец. Надо-ти, почесть годков двадцать минуло. Я-ить ишо не старая была. Где ты ноне — в той комнате жил...
— Кто жил? — прервал Куинджи.
— Ды-к он же — Тарас энтот — Шевченков.
— Что-о-о? — протянул Архип, медленно поднимаясь над столом.— Та-а-арас Шевченко?

Ему сделалось не по себе, он с трудом воспринимал дальнейший рассказ Тешковой о хороших господах. Они просили ее вспомнить все, что она знает о Шевченко. Как одевался, о чем с нею разговаривал, читал ли ей стихи, показывал ли картины. Потом господа хорошие сказали, что скоро исполнится год, как Тараса Шевченко не стало. Он слагал песни для народа, страдалец за народ, и о нем всегда будут помнить. А они ищут места в столице, где Шевченко жил, и напишут о них.

Все это Куинджи припоминал уже в своей комнате. Если рассказать Шалованову — не поверит. Просто невероятно. «Шалованов... Шалованов, — повторял про себя Куинджи.— Приезжал из Петербурга в Мариуполь — студентом был. Надо искать... Забыл. Всех забыл — братьям и сестре не пишу. Овчинникову обещал... А Вера — что с ней? Вышла замуж...» Взглянул на скрипку и потянулся к ней.

Долго стоял посреди комнаты, глядя на замерзшее окно. На том месте, где стоял и Шевченко — певец народного горя, борец за лучшую долю. Нет, такое невозможно представить — он в той самой комнате... В лампе живо потрескивает фитиль. С кухни доносится позвякивание посуды. За окном всхлипывает последняя зимняя вьюга. Куинджи прижал скрипку к подбородку и легонько тронул струны. Впервые за время приезда в Петербург.

Что это было — грустная мелодия-воспоминание о родном крае или плач о несостоявшейся любви, прощание с юностью или песня пока еще не осуществленной мечты,— он и сам бы не мог ответить.

1-2-3

Осень. Туман (1899 г.)

Осень (1890-е г.)

Облако