Глава четвертая. Страница 1

1-2-3

Минуло более двух лет, как Архип стал работать ретушером. Фотография приобретала все большую популярность у петербуржцев. Теперь перед этим художественным заведением останавливались не только экипажи и пролетки с сановитыми господами и разнаряженными дамами. В салон приходили моряки, забегали студенты, приводили свои семьи чиновники, появлялись приказчики и лавочники, стеснительно переступали порог мастеровые.

Помощником у Куинджи был расторопный и смышленый семнадцатилетний Алеша Комаров. Он устранял дефекты на негативах. Архип чаще выполнял специальные заказы — ретушировал большие портреты богатых посетителей. Постановочной частью — усаживанием клиентов перед объективом — занимался самолично Арнольд Карлович. Затем привлек и Куинджи, убедившись в его отменном художественном вкусе. За исполнение новых обязанностей прибавил ему жалованье.
— Делайте так и будете иметь случай стать, как я,— сказал Брнэ, сиятельно улыбаясь.— Немножко лет пройдет — и вы станете большой мастер. Я не имел ошибок на людей.

Архип смотрел на его чисто выбритую голову и думал о своем. Скоро в Академии экзамены, он подал заявление, и его внесли в списки. Был уверен, что по рисунку пройдет, а вот по общеобразовательным предметам... Ну какие у него знания по русской словесности или по истории?! Двухклассная неполная школа. Кое-что прочитал уже в Петербурге. Если провалится, попросит зачислить его вольнослушателем. Вечерами свободен, 25 рублей за обучение из своего бюджета теперь выделить сможет. Но оставлять заведение нельзя, нужно попросить отпуск на подготовку к экзаменам. Однако об этом не должны знать в салоне, а тем более Старков и Корнеев. С инженером он в последний год не встречался, тот все время был в служебных разъездах. С художником виделся в начале мая, после возвращения того из Крыма. «Сегодня пойду к нему»,— решил Куинджи и обратился к Брнэ:
— Арнольд Карлович, хочу спросить. На две недели освободите меня. Надо сильно.
— Тайна есть? — улыбнулся тот и провел по голове ладонью.
— Лето кончается. Натура, эт-то... уходит.
— Большое желание рисовать имеете? Правильно я понимал?
— Осенние закаты люблю. Красиво.
— Рисовать — это есть хорошо,— вдруг мечтательно проговорил Брнэ.— Вы мне подарите немножечко леса. В некотором роде, пожар на деревьях.
— Напишу!.. Так можно?
— Что — «можно»? — переспросил Арнольд Карлович отрешенно, будто вспомнил что-то очень дорогое, но безвозвратно потерянное.
— На две недели.
— А-а,— протянул Брнэ.— Да, да, возражений не имею.

Через несколько минут Архип уже стоял перед корнеевской квартирой и дергал плетеный шнур колокольчика. Двери отворила Евдокия Федоровна.
— И вам не стыдно, Архип? — с сестринской укоризной сказала она, покачав головой.— Салон рядом, а вы не показываетесь.

Куинджи виновато смотрел на Евдокию Федоровну большими внезапно повлажневшими глазами. От ее красивого лица веяло добротой, и вся она, в белой блузке, в длинной темно-синей юбке, была по-домашнему светлой и приветливой. Безотчетная тоска сдавила ему грудь. Как никогда, охватило чувство одиночества в этом огромном чужом городе. Хотя живет, как отрезанный ломоть, но сердце не зачерствело, откликается на малейшее проявление доброты. А будь по-другому — не замечал бы необычайной красоты натуры, не проявлял бы столько любви к птицам и к зверью, не различал бы краски, разлитые в природе.

Он переступил с ноги на ногу, застенчиво улыбнулся и тихо проговорил:
— Хотел прийти...
— Ну, какой вы, право! — перебила Евдокия Федоровна. — Все стесняетесь.

В соседней комнате всплеснул возбужденный голос Корнеева: «Мерзостная страна! Жить не хочется!» Ему кто-то глухо и неразборчиво ответил. Куинджи вопросительно взглянул на закрытую дверь.
— Нельзя ему волноваться,— заговорила Евдокия Федоровна.— Ну никак нельзя... К нему Паша пришел. Опять спорят.
— Старков?
— Пойдемте к ним. При вас, может, не так будут. Художник ходил по комнате, а инженер сидел на стуле спиной к двери напротив мольберта. На нем стоял средних размеров картон, испещренный углем. Василий Федорович увидел Архипа и воскликнул:
— А, пропащий!
— Вот, привела,— сказала сестра, помолчав, озабоченно добавила: — Ты же обещал, Вася.
— Хорошо, хорошо, не буду, — отозвался Корнеев.

Евдокия Федоровна вышла.
— Ну-ка покажись, казак, ну-ка повернись, сынку,— снова заговорил Корнеев.— Что делает с людьми столица! Внешний лоск, будто тополиный пух, пристает. Всего три года прошло, а что будет через десять?
— Чего ты накинулся на него? — недовольно спросил Старков и, подходя к Архипу, протянул руки: — Здравствуй. Давненько мы не виделись.
— Вот и я об этом! — подхватил художник. Черт знает что! Зарылся в своем салоне, словно крот в норе. Садись вот.— Он подставил табурет.— Ты хоть рисуешь теперь? Или лавры господина Брнэ не дают покоя?

У него дернулась левая щека, чего раньше Куинджи не замечал. Корнеев с силой провел по ней ладонью и потер ее. Опять зашагал по комнате, высокий, с бледным лицом, обрамленным густой бородой и бакенбардами. Левую руку засунул в карман клетчатого сюртука, а другую с растопыренными пальцами прижал к груди, будто прикрывал больное место.
Затянувшееся молчание друзей насторожило Архипа. Он скосил глаза на Старкова. Тот, вновь усевшись на стул, разглядывал картон.
— Я пойду,— сказал Куинджи, поднимаясь.— Помешал.

Василий Федорович шагнул к нему, надавил на плечи и усадил обратно. Напряженно глядя прямо в глаза, спросил:
— Так рисуешь ты теперь? Или забыл, зачем приехал в Питер? Сдался, да? А он не сдался. Видишь, не сдался! — Корнеев выпрямился и выбросил руку в сторону мольберта.— Мой друг детства Паша... Ах, простите, господин инженер изволит сомневаться. Чернышевский-де лезет на рожон, забывает, что плетью обуха не перешибешь.
— Да, Василий, да. Зачем торопиться, если эволюция общества неизбежна. Она привела к отмене крепостного права, она же вынуждает строить мануфактуры и заводы. Появились машины — ими должны управлять мастеровые люди. Значит, начнут появляться школы, будут учить...
— А затем умных отправят на каторгу,— прервал художник.— Вот, как его...

Пока они препирались, Куинджи подошел к мольберту. Перед ним был выразительный эскиз. На помосте возле высокого столба на коленях стоял человек в очках, с небольшой бородкой и длинными волосами. Руки вставлены в кольца, прикрепленные к железным цепям. Над головой вознесена шпага, и ее ломает палач в балахоне. На груди коленопреклоненного дощечка с надписью «Государственный преступник». Он открыто смотрит на возбужденную толпу. Над ней возвышаются конные жандармы, один из них замахнулся нагайкой, другой теснит перепуганную женщину. Справа девушка, похоже, студентка, бросает к эшафоту букет цветов. У парня в форменной фуражке над головой занесены кулаки, рядом с ним гимназистка вытирает слезы... Такое не придумаешь. Куинджи представил нарисованную сцену в натуре и содрогнулся. Мурашки побежали по спине. Отступил назад и повернул голову к Василию Федоровичу.
— Это настоящая правда,— произнес он приглушенно.— Здесь жизнь, а не миф Брюллова. Что это?

У Корнеева дрогнули губы, к горлу подкатил комок, перехватило дыхание, но он справился с внезапной слабостью и прошептал:
— Спасибо, друг.

Сразу успокоился, подошел к табурету и опустился на него.
— Я был на Мытнинской площади, Архип. Девятнадцатого мая... Плакал. Слезы гордости застилали мне глаза... Бедная Россия, твой сын хочет вывести народ на дорогу разума и света. И за ним уже пошли — люди, сильные духом, и молодая поросль. Ты, Павел, надеешься на появление образованных. Но власти боятся образованных. Они испугались Николая Гавриловича. Хотели опозорить его этой гражданской казнью. Однако вызвали презрение к себе, а Чернышевского сделали героем. Я видел горящие гневом глаза, слышал клятву отомстить за великого мученика. Это прорастают семена, посеянные им.— Корнеев глубоко вздохнул, поднялся с табурета, прошелся по комнате и заговорил снова, обращаясь то к Старкову, то к Куинджи.— Ты, Павел, видишь прогресс в эволюции. Но он во взрыве, в протестах, в поступках бесстрашных людей.
— Одиночки не в силах что-либо изменить,— возразил Старков.— Образование воспитывает в духе протеста весь народ.
— Нет, протест таких вот одиночек воспитывает народ,— горячо проговорил Корнеев.— Ты, Архип, собираешься поступать в Академию, да? А тебе известно о протесте четырнадцати? Самые талантливые ученики в минувшем году не захотели писать картины на заданную тему из мифологии. Их сердцу дорога русская натура, русская жизнь... Ты слышишь, Павел? Это взошли семена, посеянные Чернышевским... Не мы ли с тобой сидели над его статьей! Не мы ли увлеклись его ясными и смелыми мыслями! Ты не забыл: «Прекрасное есть жизнь?..» «Прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова она должна быть по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни». Эти слова перевернули мое миросозерцание. Но что я могу? А те четырнадцать покинули Академию, отказались от будущих медалей. Не стали ждать эволюцию генералов от искусства и бросили им вызов. Об их протесте запретили писать и говорить, Но Академия гудит, их смелость приветствует молодежь. Она хочет питать искусство соками отчей земли. И тебе, Архип, нельзя отрываться от нее. Природу ты видишь по-своему, она твоя родная мать, и только она сделает могучим твой талант. Горение души нужно поддерживать работой, изнурительной и вдохновенной. Пока же обещанная эволюция принесет образование, то и ноги протянешь...
— Ты меня прости, Василий, перебил Павел Петрович, давно порывавшийся заговорить. — Все твои примеры— эпизоды в общественной жизни. Нынешний уклад они не изменят, как изменила крестьянская реформа.
— Зато расшатают!
— Только при возбуждении огромного количества людей возможны изменении в обществе. И к ним приведет естественная эволюция, сирочь развитие промышленности в центре и на окраинах империи. Она заставит поднять образованность миллионов людей, которые увидят пороки общества и вынудят устранить их или заменить власть.
— Эт-то, можно мне? — спросил Куинджи.— Эволюция — не знаю, что оно... А почему есть барин и крестьянин, почему один работает — и голодает, а другой ничего не делает — а пузо носит, в соболях ходит? Народу объяснить надо, почему такая несправедливость. Не ждать школы, а быстрее объяснить, он поймет и сам сделает все по справедливости. И учиться нужно.— Он внезапно умолк. Едва не проговорился, что собрался сдавать экзамены. Как-то сник и уже тихо добавил: — Я так понимаю.

В комнате воцарилась трудная тишина. Павел Петрович всем туловищем повернулся к Архипу, глядел на него изучающе и настороженно, будто увидел впервые. Василий Федорович остановился у мольберта со вспыхнувшим лицом. Казалось, что его уличили в чем-то непристойном. Он первым опомнился, виновато улыбнулся и обратился к Старкову:
— Вот она, Павел, сермяжная правда: объяснить народу, почему есть бедные и богатые и почему работающие в поте лица своего — голодают, праздные — барствуют.— Он шагнул к Архипу.— А я, признаться, принимал тебя за простака и наивного провинциала. Оказывается, не обязательно разбираться в законах эволюции, чтобы понимать истину справедливой жизни.
— Но ты не уловил главного! — вдруг взорвался Старков.— Что означает: сам народ сделает все по справедливости? Значит, бунт, значит, кровь. Море крови, потому что царь выставит войско, как против Кондрата Булавина и Емельяна Пугачева, как против восставших поляков и недавних крестьянских бунтов. Только эволюция, только прогресс изменит общественные устои.
— Господи, зачем так горячиться? — проговорил Корнеев озабоченно.— Давайте будем благоразумны. Вы мои друзья, и я не хочу лишиться вашего расположения. Останемся каждый при своем мнении...

1-2-3

Осень (1890-е г.)

Облако

Облако (1895 г.)