Глава шестая. Страница 1

1-2-3-4

Более полутора лет Куинджи не встречал Вревскую; она исполнила свои намерения и уехала за границу.
— Сразу же, как объявилась холера,— сказала Евдокия Федоровна.— Ей казалось, что заболеет и умрет.

Холера в Петербурге вспыхнула в середине шестьдесят шестого года. Тогда же господин Брнэ временно закрыл свое заведение, и Архип все дни посвящал рисованию, чтению книг и журналов, оставшихся после Корнеева.

Он приходил регулярно к Евдокии Федоровне; они привыкли друг к другу, у него исчезла стеснительность и отчужденность. Стал приносить, как к себе домой, провизию и сладости, за что Корнеева поначалу журила гостя, а потом поняла, что ему доставляет радость хоть чем-нибудь угодить ей.

Она по нескольку часов не вставала из-за швейной машинки, а Куинджи не отходил от мольберта. В работе незаметно проходило время и наступал час ужина. Сидели за чаем и вели беседу. Хотя они и не были в гуще повседневных событий, но вести, порой необычайные и тревожные, приходили в дом вместе с заказчицами. В феврале петербуржцы учинили разгром балагана на Исааки-евской площади за надувательство публики его содержателем.

Четвертого апреля в Летнем саду совершено покушение на государя. А где-то в Берлине стреляли в германского правителя Бисмарка. Вскоре началась война между австрийцами и пруссаками. Третьего сентября тысячи горожан стали свидетелями казни на Смоленском поле Дмитрия Каракозова, сына помещика, студента. Это он покушался на царя.

И нынешний заканчивающийся год полон беспокойства. В феврале стало известно о солнечном затмении. Евдокия Федоровна встревожилась.
— Недоброе знамение. Быть беде,— сказала она и перекрестилась.

Но солнце в указанный день, как никогда, сияло во все небо, прихваченное звонким морозом. Потом наступила нестойкая весна — в марте морозы до двадцати градусов, а в апреле — снег, ветер, холод, даже май начался с морозов. В конце мая — телеграмма из Парижа. Некий поляк Березовский в Булонском лесу стрелял в царя Александра II. Тот ехал в коляске вместе с Наполеоном III. Но двухствольный пистолет разорвался и руках покушавшегося.

В августе в Петербурге снова вспыхнула холера.
Евдокия Федоровна сокрушалась, пересказывая Архипу услышанные вести. На глазах ее выступали слезы, она благодарила бога за ограждение царя от пули злодея и в то же время жалела казненных.

А Куинджи молчал. Ему недоставало Корнеева, чтобы разобраться в событиях и понять их подспудный смысл. Хотя чтение книг и журналов не прошло даром — он понимал, что в России зреют силы, недовольные заведенными порядками. Они рвутся" к свободе духа и мысли. Как-то у него произошел разговор со Старковым. Тот навестил Евдокию Федоровну и застал за мольбертом Архипа. Обрадовался ему, долго рассматривал ночной пейзаж и, наконец, откровенно признался:
— А я, брат, не верил в твой дар. Думал, Василь, как всегда, переусердствовал в оценке твоих способностей... Небось, поступил в Академию?
— Не пустили,— пробурчал Архип.
— Что так?
— Не подготовлен, как требуют.
— Но твои картины хоть сейчас на выставку! — воскликнул Павел Петрович.— Они же красивы.
— Красота разная бывает. Меня живая натура интересует. А в Академии — антики.

Старков слушал Архипа и все пристальней вглядывался в него. Нет, перед ним стоял уже не двадцатилетний застенчивый юноша из провинции. Жизнь в столице не прошла для него напрасно. О любимом занятии он говорил уверенно не только в силу убежденности в своей правоте, но и потому, что мог подтвердить ее живописными работами. В какой-то счастливый миг долгих и постоянных часов рисования Куинджи признал в себе художника. Бессчетное множество этюдов, зарисовок, пейзажей, отмеченных печатью неудач и поисков, все больше и больше стали отличаться самобытностью, присущей его стихийному таланту. Подспудно стал осознавать в себе необычайную чуткость к цветовой гамме. Но в то же время ясно видел, как неуверен у него рисунок. Нужно было овладевать секретами рисунка, учиться, и не самому, а в Академии, но дорога туда была закрыта.
— Должно, Академия тебе уже ни к чему,— заговорил Павел Петрович, после продолжительного молчания.— Да и года...
— Художник всю жизнь должен учиться,— перебил Куинджи.— А в Академию берут тех, кто сумел подстроиться под нее.
— Наверное, так,— согласился Старков.— Наверное,— повторил он и вдруг заговорил резко и нервно: — А всему виной нигилисты да террористы со своими поспешными замыслами. После манифеста Россия стала на путь великих перемен. Развитие промышленности и повсеместное просвещение привели бы к желаемым результатам. И на тебе — грубые выступления печати да покушения на государя. Они принесли непоправимое зло отечеству. Отбросили на прежнее место дело просвещения, свободы и разумных улучшений.
— Я думаю не так,— возразил Архип.— У нас боятся народа и умных людей. В казематы сажают и в Сибирь ссылают. Они вольные птицы, а их в клетки. Потому и покушения.
— Ну, знаете,— прошептал Старков.
— Знаю то, что все... Всему голова жизнь. Ее не зануздаешь, как лошадь...

А недавно произошло еще две встречи, да такие неожиданные, что даже дух захватило. Вторая половина декабря порадовала петербуржцев обильным снегопадом, а затем ударили ядреные морозы. После работы, в сумерках, Архип возвращался домой и сильно продрог. Решил заскочить в кухмистерскую Мазанихи погреться чаем. Только отворил дверь, как в уши ударила звонкая веселая разноголосица. С кухни потянуло запахом щей с квашеной капустой, подгорелой картошкой и горьковатым сосновым дымком.

Он вошел в небольшой зал с полуовальными сводами, освещенными керосиновыми лампами, и стал высматривать свободное место. Справа у стены за тремя столами сидели студенты. Они были радостно возбуждены и, перебивая один другого, громко разговаривали. Спиной к Архипу стоял молодой человек с длинными волосами и пытался установить тишину. Неожиданно раздался громовой голос:
— Господа! Имейте честь! — И над столом поднялся широкоплечий детина со скуластым лицом.— Продолжай, Илья.
Его товарищ заговорил на высокой ноте:
— Я думаю так, господа. Искусство происходит от слова «искусс» — упражнение. Упражнением достичь лучшего, способности удивлять, очаровывать окружающих своим трудом и действиями. Искусство — это праздник души человеческой, ее торжество. Искусство разделяется на личное и вещественное. Личное — плод врожденных феноменальных способностей, обработанных методически по специальностям до возможного совершенства. Вещественное представляет собою красивые, особенные предметы, сделанные человеком, любящим искусство до самозабвения.
— Слушай, Репин, ты бы взял на себя кафедру теории искусства,— выкрикнул кто-то.

На него зашикали. А обладатель баса тоскливо проговорил:
— Вот что значит посещать лекции.
— А ну вас! — досадливо махнув рукой, сказал Репин, отвернулся от компании и увидел Куинджи. На какое-то мгновение оторопел, словно что-то припоминая, и вдруг радостно воскликнул: — Батюшки! Вы ли это? Господа! Господа! Это же мой земляк! — Он подошел к Куинджи, схватил за руку и потащил к товарищам. Представляю, господа! Архип Куинджи — наш коллега!

Когда после шумного приветствия все, наконец, угомонились, занятые разговорами, Куинджи заказал себе и Репину по чашке чаю. Илья не скрывал своего удовлетворения встречей, сказал, что некоторое время искал Архипа, но напрасно. На тех экзаменах он провалился именно на геометрии, на второй курс не попал, пришлось начинать с первого. Его старший товарищ Гаврило Маляров уехал на Украину, а Николай Мурашко собирается покинуть Академию из-за отсутствия средств. Правда, появились новые друзья, сокурсники.
— Тот здоровяк, иерихонская труба — Женя Макаров,— сказал Репин и скосил глаза влево.— Мы его называем барином. Ленивый. Рядом с ним, щупленький, Вася Максимов, из мужиков, отменно способный. Еще я вхож в дом Ивана Николаевича Крамского. Вот где интересно! Сколько там замечательнейших художников собирается, просто глаза разбегаются.
— Крамского знаю,— вставил Куинджи.— Он приглашал к себе.
— Как же мы разминулись?
— Я еще не решился пойти.
— Напрасно. Даже вот как напрасно. Чудесный он человек. И жена его — Софья Николаевна — женщина изумительнейшая. Давайте вместе сходим.— Он так увлекся, что не заметил подошедшего сзади Макарова. Тот положил ему на плечо широкую ладонь и пробасил:
— Илья, нам пора. Натурщик не станет ждать.
— Благодарствую, Женя,— ответил Репин и вскочил на ноги.— Совсем запамятовал. Идем, идем... Ах, какая жалость, не поговорили досыта. Так я тебя жду, Архип. Живу я здесь, на Васильевском... Господа, кто презентует клочок бумаги?

Через минуту Репин и Макаров покинули кухмистерскую. Куинджи подошел поближе к лампе и прочел написанный крупным поспешным почерком адрес: 15-я Линия, 30, дом Ильина, спросить И. Репина.
Архип поднял глаза. Перед ним, в тени колонны, стоял высокий сутуловатый, рыжебородый, с густыми бакенбардами человек и скупо улыбался.
— Вижу, не признал,— заговорил тихо незнакомец.— А я тебя — сразу. Такой курчавый и смаглявый, да еще грек — один на весь Питер.— Он обхватил Архипа за талию и повел в затененный угол зала к своему столику.— У тебя годы расцвета, а у меня уже увядания. Постарел я.
Что за дьявольщина! Баритон вызвал беспокойное нытье под ложечкой. Похоже, что слыхал этот голос, но когда и где?

Они сели за стол.
— Так-таки и не узнаешь? — спросил бородач и снова улыбнулся.— Придется напомнить. Сколько же это — годков двенадцать минуло, а я помню до сих пор и Мариуполь, и Веру Кетчерджи, и театр...

Оторопело глядя на говорившего, Архип стал медленно подниматься над столом. Наконец, словно не веря своим глазам, прошептал одними губами:
— Михаил? — И вдруг возбужденно выкрикнул: — Михаил! Ша...
Но тот с силой дернул его за рукав и посадил на место. Негромко, но твердо проговорил:
— Тише, ты! Рехнулся, что ли?

А Куинджи и впрямь в пору было рехнуться. Сколько раз он мысленно обращался к Шалованову в трудные минуты раздумий о текущей жизни. Обращался, чтобы вновь и вновь убедить себя, что навсегда потерял старшего, так необходимого ему товарища.

Теперь он сидит перед ним в затемненном углу, постаревший, с заметными морщинами на усталом худом лице, напряженный, с беспокойным блеском в глазах. Чего-то остерегается, не хочет привлекать к себе внимания. Куинджи смотрит на него, а намять все яснее прорисовывает далекие годы, и в них Шалованова — молодого, с аккуратно подстриженной бородкой, в фуражке с глянцевым козырьком, нарочито учтивого у Аморети и гневно-горячего на высокой круче у моря... Где же он обитал все минувшие годы, кем стал, чем занимается, где проживает? Так и подмывало спросить у него, но в ушах звучало требовательное «тише» и останавливало Архипа. Он неуверенно предложил:
— Может, пойдем ко мне? У меня отдельная комната.
— Далеко? — встрепенулся Михаил.
— На этой же улице.
— Ход отдельный?
— Квартирую у старушки. Добрый человек. Сейчас хворает.
— Ладно. Я отсюда выйду первым. Минуты через три — ты... На улице не останавливайся. Я сам подойду к тебе...

Закутанная шалью Дарья Степановна на оклик Архипа открыла дверь и направилась к себе. Шалованов, не снимая пальто и шапки, прошмыгнул в комнату Куинджи, огляделся и, облегченно вздохнув, опустился на стул.
— А у тебя свежо,— сказал он.
— Дело поправимое,— ответил Архип, снял пиджак и вышел.

1-2-3-4

Эльбрус (1889-1908 г.)

Эльбрус днем (1908 г.)

Эльбрус днем (1890 г.)