Глава шестая. Страница 2

1-2-3-4

Через полчаса тепло от небольшого камина растеклось по комнате. Шалованов снял верхнюю одежду и присел на корточки перед камином.
— Хорошо,— проговорил он.— И давно ты здесь обитаешь?
— Как приехал в Петербург. С шестьдесят первого. Михаил присвистнул, поднялся во весь рост и повернулся к Архипу.
— И мы ни разу не встретились? Надо же!
— А ты тоже в Петербурге живешь?

Шалованов не ответил. Подошел к лампе и выкрутил фитиль. В комнате посветлело. Снова возвратился к камину. Поправил горящие поленья, и они заискрили, затрещали, запылали жарче. Долго смотрел на пляшущие языки пламени. Оторвался от огня и зажмурил глаза.

«Кем ты теперь стал?— подумал он, взглянув исподлобья на Куинджи.— Можно ли тебе довериться? Кого из тебя вылепила жизнь и обстоятельства — друга или подлеца? По лицу и одежде на бедняка не похож. Академисты в свою компанию приняли. Или на старшем курсе, или...»
— Послушай, Архип,— прервав размышления, заговорил Михаил.— Похоже, что ты добился своего — закончил Академию.
Куинджи криво усмехнулся. Приблизился к Шаловано-ву, стоявшему возле кровати, цепко взял его за локти и посадил. Сказал твердо:
— Вот! Так лучше.

Пододвинул стул и сел напротив. Заговорил снова:
— В кошки-мышки не нам играть. Я уже понял твое положение. Таких, как ты, у нас не жалуют. А меня не пугайся. Я — ретушер фотографического заведения. Этими руками вот кормлю себя. И — рисую. День и ночь. Природа — мое сердце. Краски душа моя. Вместе — самая сильная любовь... Никому так не говорил. Тебе — первому. А я тоже человек. Хочу тепла. Дружбы...

Он осекся. Перед ним вдруг ожила пленительная фигура Вревской. Едва не проговорился. Начал рассказывать о неудачах при поступлении в Академию, о своей работе, об умершем Корнееве и его сестре, о сегодняшней встрече с академистами, видимо, преуспевающим Репиным.
— А ты вот сидишь. А где? — спросил он возбужденно. — Не знаешь. И подумать не можешь... Здесь, эт-то... жил Тарас Шевченко... Не смотри так. Он! Стоял перед этим окном. Думал. Рисовал. Вспоминал свою Украину и народ. Писал о них... А теперь я здесь. Такое совпадение. Судьба так решила. Я свое скажу об Украине. Чем живут и дышат люди. Широкая степь, разливные реки, свет солнца и луны. В них красота необычная. Так надо! Все пусть видят свою землю. Разве ее знают те в мундирах академических?
— Какая вера в тебе живет, Архип! Какая сила! — прошептал Михаил.— Для нашего дела людей с такой бы страстной верой... Надеюсь, ты меня простишь, если я умолчу кое о чем. Просто не имею права... Мы ходим по лезвию ножа. У тебя своя дорога, и она, я уверен, так же, как и наша, послужит народу. Предполагаю, что ты видел работы Федотова. Какая печальная и в то же время жалкая и мерзкая городская действительность глядит с его полотен. А в деревне страшное творится. Особенно после этой самой воли. Крестьяне вымирают целыми деревнями. Всенародное бедствие, запустение, мрак. Вот бы талантливому художнику отразить это, да так, чтобы душу холодило. Может, кто-нибудь из власть предержащих опомнился бы, увидев правду. Хотя нет! Коренные социальные перемены царскими реформами не произведешь. Сами себя они не накажут. И убийство царей ничего не даст. На место одного сядет другой, зато власть еще больше ожесточится. Подобное происходит на наших глазах.— Он умолк и склонил голову, обхватив ее обеими руками.
— Что же делать? — спросил тихо Куинджи.
— Не знаю. Понимаешь, не знаю,— с тоской отозвался Шалованов.— Поодиночке всех перебьют и перевешают. А то в Сибири сгноят. Силу только сила одолеет. А где ее взять?
— Старков знает.
— Кто таков? — оживился Михаил.
— Инженер по оружейной части.
— Тогда знает. И что же он советует?
— Строить фабрики и заводы. Для них грамотные нужны. А это, ну, просвещение продвинет. Все образуется постепенно.
— Что ж, промышленность отечеству нужна. И просвещение.— Шалованов не договорил, сощуренными глазами посмотрел в упор на Архипа. После недолгого молчания спросил: — А ты знаешь, где он живет?
— На Шестнадцатой линии. С матерью в отдельном доме.
— М-да... Интересно... И все же не то.— Он опять умолк, долго смотрел поверх головы Куинджи на тускло освещенную стену. Потом передернул плечами, словно от озноба, поднялся и сказал: — Ты знаешь, я пойду.
— Еще чего? — возразил Архип.— Не выдумывай! Спать будем вместе. Я встаю рано. До работы рисую. А тебе идти некуда — знаю.
— Ничего ты не знаешь, дорогой мой друже,— ответил Шалованов и неожиданно улыбнулся.— Ничегошеньки. Ладно, не стану омрачать встречу — останусь. Тем паче, что новая предстоит не скоро. Даже не исключено, что расстанемся навсегда.

Куинджи вскинул на него встревоженный взгляд.
— Пока выбрал Харьков, а там, возможно, среди углекопов Нагольного кряжа обоснуюсь. Поближе к Азовским краям... Только уговор — про меня ни свату, ни брату... Очень хочу верить в твою счастливую звезду. Авось когда-нибудь и дам знать о себе. Договорились?
Куинджи посуровел. Неужели они никогда больше не увидятся? Спал плохо — лежал на самом краю кровати, боясь потревожить сон товарища. А еще мешали неотступные мысли о нелегкой жизни Михаила, в чем он твердо был уверен.

В шестом часу утра они обнялись. Уже на самом пороге Архип сунул в руку Шалованова 42 рубля, все, что было при нем. Тог смутился, однако поблагодарил и поспешно ушел в промерзший, еще не пробудившийся город.

Снова потянулись внешне похожие однообразные дни, но Куинджи не замечал их медлительности. Он жил по распорядку, который стал для него железным законом. Измени его — и существование потеряло бы разумный смысл. Салон господина Брнэ открывался в десять утра, а Куинджи подымался в четыре и до девяти работал. Зимой — в квартире при свете керосиновой лампы или свечах, с наступлением тепла — на воздухе, отправляясь к Неве или на взморье.

Вечерами навещал Евдокию Федоровну. Рылся в застекленных шкафах, выбирая журналы и книги. Не оставлял мечты поступить в Академию, готовился к экзаменам по общеобразовательным предметам. Раза два побывал у Репина. Показывал этюды. Тот, видимо, по врожденной доброте, выражал восторг. Рекомендовал ему необходимую литературу и дал кое-что из своей скромной библиотечки.

Ранней весной они вместе пошли к Крамскому, но того дома не оказалось. Софья Николаевна провела их в большую комнату, где находилось уже человек десять художников. Они сидели за длинным столом, переговаривались и рисовали. С краю примостились Репин и Куинджи. Илья стал нашептывать, кто здесь присутствует. Но Архип слушал рассеянно. Еще на пороге квартиры его поразило сходство хозяйки с Юлией Вревской. Мысли о ней опять заставили сжиматься сердце. Из художников запомнил одного — бородатого, с огромной шевелюрой, по фамилии Шишкин.
В начале мая, в один из необыкновенно теплых дней, он снова навестил Корнееву и узнал от нее, что Вревская возвратилась в Петербург.
— Еще больше похорошела,— сказала Евдокия Федоровна.— Право, ей на пользу воды. Вместе с ней к нам тепло раннее пришло.
И в самом деле, такого ярко-золотистого солнца Куинджи в столице еще не видел. Май буйствовал цветением сирени и черемухи. Архип спал при открытом окне, на ранней зорьке его будили соловьиные рулады. Должно, все соловьи России слетались на Васильевский остров демонстрировать свое певческое вдохновение.

Светлая радость, разлитая в природе, передалась и художнику. Он без конца делал весенние этюды и так увлекался, что дважды опаздывал на работу. В первый раз Арнольд Карлович укоризненно посмотрел на него, но промолчал, а во второй не сдержался:
— Я должен заранее иметь предупреждение от вас, Архип.
— Свет такой чистый. И не давался.
— Эх, молодой человек, молодой человек,— вздохнул Брнэ.— Вам пора иметь свое заведение. Журавля на небе ищете, а жареная птица сама в руки идет. Вы же большой ретушир, Архип. Я никогда не имел ошибки на людей.

В воскресные дни Куинджи уходил к заливу или забирался в укромное местечко Летнего сада и отдавался любимому занятию. Так и сегодня, пристроился недалеко от ограды, у самого края Лебяжьей канавки. От гуляющей публики на главных аллеях его скрывали кусты и низкорослые деревья. Облюбовал старую развесистую липу, раскрыл альбом и начал рисовать. Не упускал из виду ни одной веточки, ни одного сучка. К полудню солнечные лучи просветили крону и желтыми пятнами легли на землю. Молодые листочки окутались прозрачным золотистым туманом и едва заметно трепетали на фоне голубого неба. Игра света увлекла Архипа. Он отложил альбом и принялся писать этюд.

Невдалеке по Верхне-Лебяжьему мосту проезжали редкие коляски. За оградой появлялись одинокие прохожие. Некоторые подходили к ограде, глядели на увлеченного художника и шагали дальше. На мост въехала карета, в которой сидела баронесса Вревская. Она бросила взгляд в сторону Летнего сада и узнала Куинджи. К ее лицу прихлынула кровь, казалось, замерло сердце. «Господи, что со мною? Это выше моих сил... Ну зачем противиться судьбе? Полтора года обманывала себя... Ни капельки не забыла. Пусть говорят, что хотят. Я хочу быть счастливой. Хочу. С любимым... Что он сейчас? Помнит меня? Я должна узнать. Немедленно!»

Она попросила кучера остановить лошадей, вышла из кареты и заторопилась в Летний сад. К Архипу подошла неслышно, сзади. Он стоял у самого этюдника и маленькой кисточкой выписывал трепещущий листок. Вревская залюбовалась пейзажем и непроизвольно прошептала:
— Браво, маэстро.— Затем протянула чуть громче: — Бра-а-во.
Куинджи медленно повернулся, невидящими глазами посмотрел на баронессу и вдруг резко тряхнул кудрями. Она улыбнулась и протянула ему руку.
— Здравствуйте,— сказала все так же тихо.— Неужели напугала?
— Эт-то... нет... Показалось — мираж. Писал вот — и думал. Про вас,— проговорил Архип и запнулся.

Юлия Петровна потупила заблестевшие глаза и, пытаясь скрыть свое состояние, подошла поближе к этюднику.
— Прелесть какая! — заговорила она.— Здесь вроде бы липы такой и не видно. Золотая вся.
— Вот она,— отозвался Куинджи, показывая кистью на дерево.— Солнце сделало золотой. А я увидел.
— Такое не каждому дано.
— Возьмите себе.
— Боже! Вы серьезно? Он кивнул.
— Только вот здесь трону. Можно?
— Чудной вы, Архип. Это же ваше право.
— Нет, уже ваше,— отозвался он, улыбаясь одними глазами.
— Ну что же, тогда я воспользуюсь им. Сейчас пришлю кучера, он заберет картину. Мы поедем ко мне,— проговорила баронесса торопливо, а затем спросила: — Можно вас просить об этом?
— И это ваше право.

Она еще раз пристально посмотрела на пейзаж, слегка коснулась руки Архипа и пошла в сторону центральной аллеи. Ее атласное платье, плотно облегавшее фигуру и ниспадавшее к ногам, под лучами щедрого солнца вспыхнуло голубовато-нежным пламенем. Оно переливалось, затухало и снова светилось, притягивало к себе, как уставшего путника влечет ночной костер. Куинджи неотрывно смотрел на удалявшуюся Вревскую и не мог сдержать бешено колотившегося сердца.

Дача находилась за Лесным корпусом — верстах в четырех от северо-восточной окраины города. Здесь Куинджи ни разу не бывал и с любопытством рассматривал проплывающие мимо сосны и ели, облитую белой кипенью черемуху, низкорослый цветущий кустарник. Он сидел рядом с Вревской, осторожно держа на коленях этюд. Боялся, как бы случайно не размазать еще непросохшие краски.

Она увлеченно рассказывала о заграничном путешествии, о нравах немцев и французов. Иногда карету сильно качало, и они прикасались друг к другу. Архипу чудилось, что он ощущает тепло ее тела, и его бросало в жар.

Возле двухэтажной деревянной усадьбы с верандой карета остановилась. Вревская приказала кучеру:
— Отнеси картину наверх. Передай Настеньке — через полчаса мы сядем за стол.— И обратилась к Куинджи.— Не могу изменить своей привычке — обязательная прогулка перед обедом. Не откажете?
— Эт-то... С вами. Я теперь, как он,— ваш слуга,— ответил Архип, показывая взглядом на удалявшегося кучера.
— О, такой талантливый слуга, как вы, огромнейшая честь для меня,— игриво проговорила она, подхватила его под руку и повела за дом.

Широкая аллея, обсаженная сиренью, вскоре перешла в тропинку между сосен. Архип пропустил Юлию вперед. День близился к закату, но солнце, еще достаточно яркое, косыми оранжевыми лучами пробивало высокие кроны, золотило стволы, дрожащими пятнами ложилось на молодую траву, высвечивало атласное платье Вревской. Куинджи остановился, завороженный игрою света внутри тенистого леса. Но особенно прелестной была фигура Юлии — будто светло-голубая лучистая звезда.

Не услыхав позади себя шагов, она остановилась. Лицо Архипа выражало одухотворенность, черные большие глаза горели счастливым блеском. Он открыто восхищался Юлией. Она поняла его состояние. Вытянув руки, стала медленно приближаться к нему.
— Что с вами? — прошептала одними губами.
— Хочу запомнить,— отозвался он.— Навсегда... Эт-то...

Она, припав к груди, обхватила Архипа за шею.
— Боже, что со мной? — зашептала горячо.— Не суди меня, милый...
Архип подхватил ее на сильные руки, прижал к себе и понес в глубь леса. Она словно ждала этого, что-то счастливо шептала и целовала его...

1-2-3-4

Эльбрус днем (1890 г.)

Московский вид

Стволы деревьев