Глава седьмая. Страница 1

1-2-3-4-5

Было далеко за полночь. Васнецов, сидя на стуле, смотрел на нервно шагавшего по гостиной Репина. Хозяин квартиры, приземистый Куинджи стоял у стола, то и дело прикладывая руку к остывшему самовару.
— Абсолютно не могу согласиться с тобой, Архип,— произнес громко Илья.— Даже категорически не могу. По горячности южанина ты ничего не хочешь признавать. Но Академия нам нужна, она дает знания...
— Закона божия? — перебил Куинджи.— Священник рассказывает — сам увлекается. Рисовать его хочется. Мне учиться нужно, как художнику. Я спал и видел Академию. А теперь? Ну, эта — антика. Нот зима прошла, весна кончается. Профессор хоть раз ко мне подошел, сказал: здесь так рисуешь, а здесь не так? Не было такого. Мимо проходит.
— Ты бы его сам спросил.
— Не перебивай, Илья. Ученик для учителя — его надежда. Что сам не смог — хочет, чтобы ученик сделал. Это как отец и сын.
— Правильно,— поддержал Васнецов.
— Будь у профессора талантливый сын — стал бы учить. А мы — чужие. Мужицкая кровь! — Он повернулся к Васнецову.— Ты кто есть таков? Поповский отпрыск. Тебе ли понимать высокое искусство? А ты, Репин? Из графского рода — да? Ах, из военных поселенцев? Тебе ружье положено таскать да хлеб сеять. А ты за кисти берешься. А я вовсе без роду и племени. Пастушонок, батрак, ретушер! И такие посмели сунуться в священный храм искусства? Власти виноваты — недоглядели. Но академики исправят их ошибку. Белая кость вопит: не дадим! Учить их? Чтобы свое писали? Рассейское, мужицкое? Не позволим.
— Ну, Ассур! — воскликнул Илья.— Ты, Виктор, погляди, истинный Ассур. Прекрасное восточное божество во гневе своем. Как закончу Академию, непременно напишу тебя, Архип.
— Ты не виляй. Тебе все легко дается — потому выслуживаешься... Закончу Академию... Ты же Чернышевскому поклонялся. Дружишь с Крамским...
— И поклоняюсь,— не дал договорить Репин.— Навсегда врезались в память его слова о назначении искусства. Художник обязан по мере сил своих воспроизвести драгоценную действительность, объяснить ее человеку, а стало быть, явиться для человека учеником жизни.
— Ну, брат, ты хитрее грека! — вдруг воскликнул Куинджи.— У нас на родине говорят: покірливе теля двох маток ссе.
— В самую точку угодил,— отозвался Виктор.— Нашего Илью голыми руками не возьмешь... Понимаете, какое дело. Мнение в отношении Академии я разделяю и то и другое. У тебя, Архип, натура, похоже, сильная, ты уверен в себе и потому так резок в оценке нынешних обстоятельств. А ты, Илья, более гибкого ума. Ты используешь сложившиеся обстоятельства в интересах поставленной цели. А у нас она едина — служить народу. Однако таланту необходимо гранение. В конце концов, такие, как ты, Архип, и без Академии познают основные законы рисунка и композиции. Овладеют профессиональной выучкой, без которой и речи не может быть о высоком творчестве. А я, к примеру, еще ищу себя. И тут Илья прав: нам нужна Академия.

Куинджи уже сидел у камина в кресле, сдавливал свой высокий лоб пальцами и внимательно слушал товарища. Чуть певучий, успокаивающий голос Васнецова убаюкивал, однако Архип не сдержался:
— Художника делает жизнь. Видеть натуру — мало. Пропустить через себя надо. Нутряное в картинах должно быть.
— Согласен. Но понимаешь, какое дело. Жизнь-то коротка, она быстро минет, самостоятельно не успеешь постичь художественную науку. А в Академии как-никак мастерские есть, представлены натура и классические образцы. Хоть рутинеры, но все же профессора.
— Копируй образцы старых мастеров в Кушелевской галерее,— вставил Репин.
— Покамест я удовлетворен занятиями,— продолжил Васнецов.— Не смотрят профессора сегодня — нужно сделать так, чтобы посмотрели завтра. Видно ты, Архип, раньше моего почувствовал неудовлетворенность занятиями. Случись со мной такое, наверное, тоже взбунтуюсь.
— А вот в это позволь не поверить,— прервал Репин.— Обогреть, обласкать словами, как ясно солнышко, ты можешь. Успокоить — это в твоей натуре. А взбунтоваться...— Он не договорил, быстро подошел к окну, всмотрелся в темень и с присвистом произнес: — Братцы, а ведь ночь уже на убыль пошла. Пожалуй, красное солнышко — старшее уже на пути к нам.
— Да, пора по домам. Хотя, признаться, и не хочется,— проговорил Виктор, потягиваясь.— Славно у тебя, Архип. Никому не обязан, хозяева косых взглядов не бросают.
— Потрафило нашему Ассуру,— сказал Репин, обнимая Куинджи.— Должно, с тысчонку в рулетку накрутил. Такая квартира немалых денег стоит.
— А вы чаще приходите,— ответил Архип.

Дружба Куинджи, Репина и Васнецова быстро переросла в братство. В жизни каждого из них было общее начало — нелегкое детство, страстное желание стать художником, преодоление трудностей, встававших на пути к заветной мечте. Единомышленники в главной цели жизни, они, однако, не отгораживались от коллег по Академии. Их общительность и непосредственность притягивали к ним сверстников, но время вносило коррективы в их общения.

Верный товарищ и духовный брат Репина, его земляк Николай Мурашко уехал на Украину. Вольнослушатель Академии, он не имел денег, чтобы платить за учение. Одаренного художника аттестовали как простого учителя рисования. Илья после отъезда Мурашко долго ходил хмурый и грустный. Больше никогда не взлетит красивый могучий голос Николая, и никто не услышит неповторимых украинских песен, не откликнется на его остроумные шутки и волнующие последние новости из общественной жизни. Расстроенный Репин признался Васнецову и Куинджи:
— Микола первый сообщил мне о покушении на государя. Потом позвал меня посмотреть казнь Каракозова... Он имел пачку фотографических карточек польских повстанцев, был у него портрет Костюшко. Особенно дорожил портретом Чернышевского... Отчаянный человек Микола. Гражданским художником стал бы... Э,— вздохнул он, и на его глаза навернулись слезы.

Частенько в кухмистерской Мазанихи в одной компании с Куинджи, Репиным и Васнецовым обедали Евгений Макаров, Иван Буров, Василий Максимов. Рослый и плечистый Макаров выделялся добротным костюмом и зеркального блеска сапогами. Его накрахмаленные воротничок и манжеты с золотистыми запонками приводили в изумление Максимова. Василий тоже был широкой кости, но поменьше ростом, с чуть скуластым красивым лицом. Архип каждый раз любовался его вьющимися русыми кудрями. Это они, как рассказывал Репин, свели с ума дочку помещика и она влюбилась в Максимова — сына бедного крестьянина. Правда, он к тому времени уже писал иконы в монастырской мастерской и собирался постричься в монахи. О встречах господской барышни с простолюдином проведали дворовые и донесли барину. Пришлось парню бежать из монастыря, но он поклялся вернуться к своей зазнобе «всамделишным» живописцем.

На Василии были не первой свежести синяя косоворотка и заштопанные узкие штаны. Одежда издавала сладкий запах. Парень каждый день подрабатывал на еду в кондитерской, раскрашивая пряники. Макаров старался держаться подальше от него, а Максимов, будто нарочно, норовил за столом сесть с ним рядом. Тот морщился, фыркал, как лошадь, и бурчал:
— Опять...
Однажды он гневно пробасил:
— Рукавчик! Рукавчик мой зацепил! Куинджи не выдержал и рассмеялся.
— Вася! Что же ты, а? — проговорил он.— Теперь Женя спать не будет.
— А я его на барку возьму,— ответил бодро Максимов.— Там воздух отменный...

Щепетильного миргородского столбового дворянина Макарова словно ударили. Он покраснел, надул толстые губы, напыжился. Компания не выдержала и прыснула. Все знали, что Василий с наступлением тепла находил на Неве барку с сеном и забирался на ночлег в пахучий стог. Не разделял шутки только чопорный Буров, он сидел нахохлившись даже тогда, когда сам Евгений начинал смеяться вместе с товарищами.

У Архипа чистоплюйство Макарова, как и важность Бурова, оставляли на душе неприятный осадок. Не эти ли черточки подметили у них Репин и Васнецов и потому не сходились с ними близко? Хотя такому обстоятельству Куинджи был весьма рад. Особенно после недавнего случая. Вместе с Евгением Макаровым и Алексеем Кившенко он поехал на Петровский остров отдохнуть на природе. Взяли лодку поплавать по протокам. В узком каменистом месте они сели на мель. Куинджи остался на веслах, а Евгений и Алексей свесились за борт и начали сдвигать лодку с мели. Тщедушный Кившенко старался изо всех сил, а здоровяк Макаров едва дотрагивался до камней, опасаясь замочить свои манжеты. Лодка оставалась на месте. Товарищи позвали на помощь Архипа. Тот взял весло, уперся им в выступавший из воды камень и с такой силой оттолкнул лодку, что Макаров оказался за бортом. Он лежал на спине, вытянув вверх руки с накрахмаленными манжетами. Главное было спасти их. Куинджи разразился неудержным хохотом...

Почему не приближался к тройке друзей Максимов, Архип понять пока не мог. Или стеснялся своего «мужицкого» вида, или не хотел казаться надоедливым? А возможно, причина была более серьезной. Василий, увидев впервые этюд Архипа, недовольно сказал:
— Весьма красив-то. Жизнь, она погорше-стать. Мне што — по душе лапотники, я сам из ихних. А тут барским попахивает.

По внешности и темпераменту более разных людей, чем плотный Архип, подвижный, как ртуть, Илья, и высокий Виктор, представить было трудно. Однако природа на их примере доказывала, как могут не только соседствовать, но и дополнять друг друга разумное упорство, трезвый расчет и терпеливый поиск. Их сближали всепоглощающая одержимость и любовь к искусству и не позволяли придавать решающего значения отрицательным чертам в характере каждого. Что поделаешь, если Репин может искренне восторгаться смелостью Крамского и одновременно не отвергать гонителя демократических начал в живописи вице-секретаря Академии Исеева. Не переделаешь и натуру Васнецова, стеснительного до раздражения, безропотного, не щадящего своего здоровья труженика. А Куинджи, бескомпромиссно прямой и беззащитно открытый в своих взглядах на живопись, в то же время не мог сказать товарищам, кто оплатил меблированную отдельную квартиру, которой они восторгались. Оставалось тайной, как попала на выставку «Татарская сакля», чье вмешательство помогло Архипу стать учеником Академии, а в сентябре минувшего года получить диплом на звание неклассного художника.

Вревской снова не было в Петербурге. Она повезла на воды в Германию свою сестру Наталию. В расставании возлюбленных появилось что-то болезненное. Архип это понял уже после позднего ухода Юлии. Она снова запретила провожать ее на вокзале.
— Почему? — спросил Куинджи.
— Не нужно об этом, милый,— отозвалась она и приложила теплую ладонь к его губам. В ее голосе слышалась грусть.— Ты же сам догадываешься.
Да, догадывался: она боится высшего, своего света, его молвы. Вслух об этом не говорит, но печальные глаза выдают ее озабоченность.
— Мне трудно будет без тебя,— прошептала Юлия, прощаясь.
— И мне... Вместе бы...
— Обязательно, милый, поедем. Может, в следующее лето. А сейчас у тебя занятия.

Однако она беспокоилась не о себе — оберегала возлюбленного. Знала, что высший свет не примет ее брак с Архипом, а это оскорбит его самолюбие, ранит чуткую душу. Кто может предсказать, что станется с ним, как с художником? Вдруг надломится и исковеркает свою судьбу. Нет, она настолько любит Архипа, что не допустит, чтобы ему была причинена боль. Но и без конца продолжаться тайные свидания тоже не могут. Неужели ей не суждено соединить свою жизнь с любимым человеком? Разлуки не притупляют, а наоборот, лишь обостряют желание быть с ним...

У Куинджи мысли о Вревской, казалось, притуплялись во время встреч с друзьями, затевавшими, как всегда, горячие споры о судьбах русского искусства. Затем подоспели экзаменационные заботы — подготовка к весенней выставке.

Кроме трех картин, за которые Архипа приняли в Академию, у него появилась четвертая. По памяти повторил старую липу, этюд с которой подарил Вревской. Золотистый колорит, пронизывающий первый вариант, теперь показался нарочитым. Он закрывал глаза и видел перед собою Юлию в атласном платье. Рука сама собой изобразила ее неподалеку от липы. От женской фигуры исходил нежно-голубой свет и освещал весь пейзаж, делая его удивительно лирическим.

Куинджи пригласил к себе Репина и Васнецова. Пылкий Илья чуть ли не с порога начал высказывать свой восторг пейзажами.
— Превосходно! — воскликнул он. Потом подошел поближе к полотнам, стоявшим на стульях, и несколько минут цепко всматривался в каждое прищуренными глазами.— Просто преотменно, дорогой Ассур. Индивидуальность восприятия натуры. Особенно здесь,— он показал на морскую бурю.— Противоборство двух стихий — безумной и миротворной. Нет, это не Айвазовский. У него или трагично, или слишком лазурно.
— До Айвазовского мне далеко,— возразил Архип.— Да и не думаю делать, как он.
— А у тебя и есть свое! — вновь воскликнул Репин.— Думать заставляет. Хотя бы эта липа. Определенно считает себя красавицей. Царицей в саду! Вон какая вымахала. А вот и нет, господа! От прелестного существа вся красота идет. Так и сверкает небесное платье.— Он повернулся к Куинджи.— Ты все на антику бурчал, а теперь какую фигуру выписал. Значит, впрок пошли занятия. Архип зарделся.

Васнецов более сдержанно отозвался о картинах. Он долго рассматривал «Исаакия при лунном освещении».
— Можно и нужно все на академической выставить. Она скоро открывается,— наконец, сказал Виктор.— Они превосходят по исполнению «Татарскую саклю» и...
— Феноменально! Неужели помнишь? — прервал Репин.
Но Васнецов не обратил внимание на его вопрос и продолжил:
— Понимаете, какое дело, в минувшем году я делал литографии со своих рисунков. Кормился за счет их. А нынче хочу перевести на доски рисунки товарищей. Мне по душе «Исаакий» и «Хижина у моря». Архип, разреши их воспроизвести для выпускаемого альбома «Художественные автографы».
— Спасибо, Виктор,— невнятно проговорил Куинджи и встрепенулся.— Вы побудьте... Я быстро самовар. У меня есть кое-что к чаю.

1-2-3-4-5

Крым. Южный берег (1887 г.)

Крым. Яйла (1890 г.)

Красный закат (1908 г.)