Глава седьмая. Страница 3

1-2-3-4-5

Академические заботы лишь в первые недели тревожили Куинджи. Затем он успокоился, поняв, что уже ничто не собьет его с избранного пути, хотя в натурном классе, как и год назад, ученики корпели за листами бумаги, силясь, как можно выразительнее передать фактуру обнаженных постановок. Он настойчиво совершенствовался в рисунке. Утренние часы добросовестно высиживал на лекциях. Во второй половине дня старательно работал в натурном классе. Иногда приходил в мастерскую Репина, которому предоставили ее, как программисту, то есть готовящемуся к выпуску из Академии. Становился за небольшой мольберт, писал сосредоточенно, молча, порой не откликаясь на голос товарища.
— Ты никак обиделся на меня? — спросил как-то Илья.
— Ерунда,— не сразу ответил Архип.
— Вроде бы замкнулся.
— Думаю... не все выходит. Для тебя науки — что семечки щелкать. И в художестве на первом счету в Академии.
— И ты туда же! Не ожидал,— обиделся Репин.
— Не в осуждение говорю. Знаешь, даже завидую тебе... Ну ладно, не буду. Снова не так покажется. А ссориться нам — глупо.

До самого ухода не проронил ни слова. А когда прощался, положил свою широкую ладонь на плечо Репина и глухо сказал:
— Ты да Виктор — больше нет никого. Один одного держаться надо.

Но виделись они все реже. Репин был всецело поглощен подготовкой к конкурсной работе. Свободное от живописи время посвящал Верочке Шевцовой. Он отчаянно влюбился в шестнадцатилетнюю девушку и говорил о ней, как о своей невесте. Васнецов с головой отдался иллюстрациям. Похудел, еще больше ссутулился, но себя не щадил, рисовал для журналов, проиллюстрировал сказку П. Ершова «Конек-Горбунок», затем «Жар-птицу» и «Козла-Мемеку». Занимался офортами, создал серию композиций из петербургской жизни. Куинджи после занятий в Академии торопился на природу или уединялся в своей комнате и до усталости не отходил от мольберта.

Наконец натурный класс остался позади. Сданы экзамены по общеобразовательным предметам. С июля обещали поездку на остров Валаам за счет Академии. Там ученики проходили практику. Отказываться нельзя. Ну, а затем что? Еще два года учения, чтобы получить право участвовать в конкурсе на большую золотую медаль? Но у него нет обязательных малых, и вряд ли будут. Два года тому назад просил совет допустить его к конкурсу на малую золотую медаль или дать звание классного художника первой степени. Указывал на картины «Исаакиевский собор», «Буря на море», «Рыбацкая хижина». На новые выставленные пейзажи «Осень» и «Вид реки Кальчик». Но ему отказали в том и другом. Стоит ли снова тянуться за медалями и заставлять себя писать сюжеты, к которым душа не лежит. Ведь конкурс требует все те же неизменные «классические» и «библейские» программы. Нет, не для них прожил, считай, уже половину жизни. Он пуповиной связан с родной землей, и картины его будут во имя прославления земли и народа... Поговаривают, будто в Академии откроют пейзажный класс. Потому он и колеблется — продолжать учение или уйти. Не знает он проекта учреждения пейзажного класса, поданного профессором Алексеем Петровичем Боголюбовым еще в 1868 году. Как он созвучен с его мыслями. «Пейзаж есть такая принадлежность живописи, в которой нуждаются все отрасли искусства, исторический живописец одинаков со специалистом-живописцем,— утверждает профессор.— Мы часто видим, как в картинах, хорошо задуманных и прекрасно исполненных, портит целостность произведения недостаток пейзажа и перспективы... Без пейзажного класса общее художественное образование в Академии не полно».

Репин, ссылаясь на всемогущего конференц-секретаря Академии Исеева, подтвердил слухи о пейзажном классе.
— Будет таковой, вот как будет, дорогой Ассур,— заверил, как всегда, восторженно Илья.— Петр Федорович соизволил обмолвиться как бы между прочим. Но от тебя я не скрою. Великий князь одобрительно смотрит на этот предмет. Мол, нужно составить правила для пейзажного класса, а затем утвердить. Каково? Все-таки наша берет, Архипушка!

Куинджи не разделил восторга товарища, хмуро спросил:
— А когда он будет, не знаешь?
— Возможно, с осени. Во всяком случае, я так полагаю. После майской холодной и дождливой погоды наступила невыносимая жара. Земля быстро высохла, потрескалась, на улицах вздымалась пыль. За городом горел торф, а в самом Петербурге не прекращались пожары. О них, сокрушаясь, рассказывал Архипу господин Брнэ.
— На все воля бога. Но за что он сердит на людей? Помните, три года назад такое было. Лес горел, торф горел, дома горели. Глаза дым съедал. Страшно. Мое сердце предполагает нехорошее, очень нехорошее.
У Куинджи начались каникулы, возвращался домой затемно — снова рисовал то на заливе, то выбирал места на Каменном или Крестовском островах. Там июньский зной приглушали вода и свежая зелень. Уставший, он только кивал головой, соглашаясь с Арнольдом Карловичем. Однажды, идя в свою комнату, заметил:
— Завтра поеду в Павловск, на неделю.
Уже засыпая, подумал: «Впервые за десять лет покидаю Петербург».

Ухоженный парк вокруг Павловского дворца поразил Архипа могучими липами, пышными осокорями, разлапистыми елями и плакучими березами. Но больше всего удивило обилие изысканной публики. Никогда не видел такого количества вместе сошедшихся разряженных девиц, дам и старух в сопровождении расфранченных мужчин. Дачный сезон был в разгаре, и в Павловск на лето выехала петербургская знать.

На второй день художник отправился в близлежащую деревню. У покосившейся избы на бревне сидела морщинистая старуха в серой полотняной сорочке. Должно, слепая: никак не прореагировала на появление чужого человека. У одной избы окна были заколочены почерневшими досками. Навстречу попалась худющая, в клочьях собака. Ее морду обсели мухи, но она обреченно плелась по песчаной улице... Запустенье и безысходность окружили Архипа. Вспомнилась безлюдная деревенька под проливным дождем, и снова всплыли слова Шалованова... Повернул назад и вышел за околицу. Оглянулся и замер — несколько сгрудившихся изб стояли как на ладони. Быстро открыл альбом и принялся рисовать.

Возвращался в Павловск на закате. На открытой веранде железнодорожного зала играл оркестр. Настоящий, как в оперном театре. Всего два раза побывал на спектаклях, впечатлений хватит на всю жизнь... А здесь дирижер, невысокого роста, с огромной копной волос энергично взмахивал руками. Музыканты играли слаженно и вдохновенно.

На следующий день из афиш Куинджи узнал, что в Павловске выступает со своим оркестром венский композитор и дирижер маэстро Иоганн Штраус. Архип отложил отъезд на воскресенье, чтобы в субботу еще раз послушать симфонический концерт.

Он сидел в стороне от эстрады на скамье под притихшей липой, слушая грустную мелодию вальса. Мимо изредка проходили молодые пары, бросали любопытные взгляды на задумавшегося чернобородого, с выразительным лицом человека, а потом о чем-то перешептывались. Появилась еще одна пара. Сердце Куинджи вздрогнуло — об руку с высоким господином в котелке шла... Вревская. Он втянул голову в плечи, будто ожидая удара. Но что это? Какая Юлия? Рядом с вышколенным мужчиною была молоденькая кокетливая девушка в белой широкополой шляпе с голубым бантом.

Архипу сделалось нехорошо. Неужели стал забывать Юлию? Вот принял за нее совсем непохожую женщину. А может, потому что мысли о ней в последнее время все чаще беспокоят его и Вревская нет-нет да и оживет перед глазами. Порывался показаться Евдокии Федоровне, она непременно дала бы знать о нем баронессе. Но что он скажет возлюбленной в свое оправдание? Возлюбленной... Выходит, они просто любовники, тайные, пугающиеся людей. О нет, не это необходимо ему! Открытые, честные отношения, как у мужа и жены. Похоже, что страстный порыв к Юлии улегся и лишь волнуют воспоминания о недавнем прошлом да совестно за поспешный побег от нее...

В Петербург Куинджи возвратился с твердым намерением посетить Евдокию Федоровну, перед ней он-то несомненно виноват. Свернув с Малого проспекта на Четырнадцатую линию, где жил господин Брнэ, Архип увидел толпящихся возле двора людей. Недоброе предчувствие заставило ускорить шаги... Что ж, верно говорят: беда не ходит одна. Вещее сердце не обмануло Арнольда Карловича — вчерашний зной был роковым. Вспыхнувший у соседа пожар перекинулся на его дом. Половину деревянного обуглившегося строения пожарные отвоевали у огня, но для жилья оно не годилось. Совершенно сгорели кухня и комната Куинджи. Не стало альбома с карандашными рисунками и набросками, этюдов, написанных маслом. Остался без осенней и зимней одежды, без белья и обуви. Погибла скрипка. Можно снова нажить одежду, восстановить рисунки и этюды, нарисовать новые картины, а скрипку не воротишь. Единственный свидетель далекого детства — и не стало. Сколько помнит себя, везде и всегда она была рядом. Неказистая, с потертой рыжей декой, но постоянно певучая и нежная. Не часто брал ее в руки в последнее время. Но она, как живое существо, облегчала ему жизнь... Слезы навернулись на глаза, и Куинджи опустил голову.

Арнольд Карлович привел его в салон.
— На все воля бога,— сказал он, усаживаясь в кресле.— На все... Будем думать и делать жизнь дальше.
Архипу показалось, что он ослышался: голос господина Брнэ звучал твердо и деловито. Лицо выражало не растерянность убитого горем человека, а решительность и волю. Лишь по побледневшим пальцам рук, сжимающим подлокотники кресла, да неправильной речи можно было предположить, что он все же волнуется.
— Да, будем думать,— повторил Арнольд Карлович.— А решение есть такое. На первое время живем здесь.
— Эт-то...
— Архип, не следует перебивать. Решения делаю я. Вы есть пострадавший. Я вам ищу квартир. Пальто, костюм и все нужное покупаю я.
— Арнольд Карлович,— все же не сдержался Куинджи.— Арнольд Карлович, вы потеряли дом. Горе большое...
— Нет, Архип, не так. Вы — гранд-ретушир. Вы умеете, как это, шён, то есть прекрасно, рисовать. Но делать жизнь, делать деньги вам надо много учиться. Хорошая жизнь нужна и гранд-ретушир и колоссаль-художник. По-другому не может быть. Если по-другому будет, пропадать станет и гранд-ретушир и колоссаль-художник. Кушать надо, одеться надо, дом иметь надо. Для денег есть банк. Проценты прибавляют их. Для дома есть полис. Я убыток от пожара не имею. На участок покупатель есть давно. Теперь продам. Богатый купец построит дом-колоссаль. Квартиры сдавать будет. Прибыль пойдет.

Художник, внимательно слушая Арнольда Карловича, в какой-то миг почувствовал, что перед ним сидит не преуспевший хозяин портретного заведения, а мариупольский купец Леонтий Герасимович Кетчерджи, который точно так же рассуждал о том, как делать деньги, дающие право на хорошую жизнь. Неужели не может быть иначе? И вдруг издалека, будто неосознанная тревога, выплыло и затронуло сердце: «А что теперь с Верой? Счастлива ли она?»

Через неделю Архип уехал на Валаам. Красивая и могучая природа острова ошеломила художника, а затем увлекла настолько, что он забыл обо всем на свете. Первые дни забирался в густой и загадочный лес, между валунами выходил к холодным волнам Ладоги, поднимался по голым камням на пологие холмы. Каждый уголок; острова притягивал к себе. Но его привлекли два одиноких дерева на каменистой террасе. Сама природа создала обобщающий сюжет неодолимости жизненной силы. На фоне далекого темного леса рядышком выросли березка и сосна. Как две подружки, взошедшие на косогор и осматривающие суровую местность.

Куинджи писал этюд за этюдом, наслаждаясь работой, ибо, казалось, никогда еще не чувствовал такой уверенности в воспроизведении натуры. Сюжет жизнеутверждения настолько увлек его, что он вскоре принялся писать другой пейзаж на тот же мотив. На этот раз его вниманием завладели две березки, стоящие у каменистого небольшого утеса возле коричневого ручья, а на самом утесе — два сосны. И снова фоном был загадочный темный лес.

Вечерние часы отдыха Архип проводил на берегу озера. Подолгу смотрел на его темную воду, на редкие рыбачьи суденышки. Исподволь родился непритязательный сюжет новой картины: усыпанный камнями берег, вблизи него накренившаяся лодка, почти у самого горизонта — парусник. Небо насупившееся. Принялся писать этюды. Озеро притихло под нависшим над ним огромным облаком. Серебристо-зеленоватый колорит придал натуре чувство ожидания скорого ненастья. И все-таки в картине чего-то недоставало. Идея пришла не сразу, но она оказалась очень простой: нужно было по-новому показать прозрачную тихую воду. Сделать ее живой. Сразу ничего не получилось. Он снова и снова смешивал краски, наносил их на полотно, недовольный, отходил от этюдника и опять принимался за поиски. «Другие краски надо,— решил, наконец.— Должен сделать. Дома».

1-2-3-4-5

На острове Валаам (1873 г.)

Ночное (1905 г.)

Ночь на Днепре (1882 г.)