Глава восьмая. Страница 1

1-2-3-4-5

Под мерное покачивание вагона думалось легко и непринужденно. Колеса на стыках словно отстукивали часы и дни пятнадцатилетней жизни Куинджи в Петербурге. Она, как поезд, то летела стремительно, то замедлялась на крутых поворотах и нелегких подъемах. Но все уже осталось позади — изнурительная работа ретушером ради куска хлеба, доходящее до умопомрачения бесконечное рисование, тяжкий и долгий путь в Академию, и еще более трудный поиск своей дороги в живописи, потеря дорогих ему людей.. Но поставленной цели он добился — его признали, о картинах заговорили во весь голос.

Вчера в полдень исчез, растаял в синей дымке Петербург, а нынче уже и Москва осталась позади. Поезд устремился на юг, к теплу, в родные донецкие края. Колеса переговариваются друг с другом, то громче, то глуше, их стальной перестук будто счет прожитых дней и лет. Они всплывают в памяти сами собой. Но ярче других встают события недавнего времени, стремительных и, ей-богу, немного ошеломляющих. Когда был в центре их, то на осознанный анализ не хватало сил. Поглощенный творческой одержимостью, жадно писал картину за картиной, нестерпимо нуждался в друзьях-соратниках, мечтал о домашнем уюте и верном спутнике жизни.

Картину «На острове Валаам» первый похвалил Репин. Уже женатый, он в это время писал своих «Бурлаков». После получения Большой золотой медали за программную работу «Воскрешение дочери Иаира» Академия командировала его за границу. Он спешил к отъезду — к весне 1873 года — закончить картину по этюдам, сделанным летом на Волге. В свою мастерскую в Академии художеств никого не пускал. Куинджи подстерег его при выходе и потащил к себе. Находчивый при любых обстоятельствах, Илья до того изумился богатырской картиной севера, что долго не мог опомниться. В порыве обнял друга и дрогнувшим голосом проговорил:
— Радуюсь вместе с тобой, мой Ассур. Ты превзошел себя.

При встрече с Крамским Репин самыми возвышенными эпитетами охарактеризовал Архипово полотно, потому Иван Николаевич незамедлительно пожаловал к Куинджи. Свои впечатления о пейзаже передал Илье. Тот сразу же написал Павлу Михайловичу Третьякову в Москву: «Картина представляет суровую северную природу. Она замечательна еще удивительным серебристым тоном... Гранитная плоскость освещена лучом холодного солнца, даль картины — лес над небольшой рекой и водоросли тонут во мраке под густыми тучами, на нервом плане, на пригорке, стоят два общипанных ветром дерева — сосна и береза. Очень впечатлительная вещь, всем нам ужасно нравится. И еще не дальше, как сегодня, заходил ко мне Крамской — он от нее в восторге».

А вскоре Иван Николаевич в несколько сеансов, одухотворенный самим Куинджи и его пейзажем, написал поясной портрет молодого художника, придав ему строгий, слегка торжественный характер. Увидев его, Илья воскликнул:
— Вот он — воистину глубокомысленный грек! И как вы это превосходно передали, Иван Николаевич! Теперь очередь за мной — попробую, как у меня получится, нарисую Ассура.

Но в мае с женой и дочерью он уехал за границу. Куинджи провожал его до Гатчины. Стояла отвратительная погода, с низкого неба срывался мокрый снег. В вагоне друзья обнялись, и Архип со слезами на глазах бросился к выходу. Взволнованный Илья догнал его. Не успел сойти на платформу, как раздался третий звонок. На прощание Репин поспешно протянул руку.
— Бросить бы все и уехать с тобой,— тоскливо проговорил Куинджи.
Поезд тронулся. Он сорвался с места и побежал рядом. На ходу крикнул:
— Пиши, не забывай!

В конце платформы резко остановился и долго глядел в запорошенную даль. В летнем пальто, с непокрытой головой, не обращал внимания на крупный снег. В огромном Петербурге его снова ожидало одиночество. Виктор Васнецов после годичной отлучки возвратился в столицу с женою. Посещал Академию и много писал, времени для встреч с друзьями недоставало.

И опять — мольберт, работа до изнурения над этюдами, рисунками, эскизами. Начали сказываться годы, а может, затворническая жизнь — он пополнел, раздался в плечах, хотя живость в движениях оставалась прежней. Не изменился и жестокий распорядок дня. Вставал на рассвете, сразу брался за карандаш и кисти. Недавний майский снегопад навел на мысль создать зимний пейзаж. Появились первые наброски. А потом вдруг под рукой оказался прошлогодний рисунок убогой деревеньки. Сердце учащенно забилось — вот что отвечает его настроению, вот что у него получится. Закрывал глаза и видел одинокие заброшенные избы. Однако на полотне ничего не получалось. Ходил хмурый, недовольный собою. А если по принципу контрастности? Найти цветущее село, веселое, утопающее в зелени, на его фоне убогость проявится сильнее, убедительнее. Чепуха, таких он что-то не встречал на родной земле. Говорят, за границей есть. Узнать бы у Репина. А если самому поехать? И не только ради сел. Посмотреть иностранную жизнь, картины западных мастеров. Деньги на поездку есть.

По той же Варшавской дороге, по которой уезжал Репин, только в цветущем июле, отправился он в далекий путь. И сейчас, два года спустя, определенно не может сказать, почему так поспешно проехал по европейским странам: или раздражало однообразие городов и деревень с подстриженными деревьями, ухоженными парками, с расцвеченными озерами, опрятными крестьянскими домиками? Натура словно потеряла свою первозданность и величие от вмешательства человека — леса в Швейцарских Альпах с проложенными дорожками, во Франции прилизанные рощи, в Германии поля обнесены изгородями. Еще, возможно, потому, что тягостное чувство вызывали серые воды Темзы да дымные города Бельгии.

Репина в Париже не застал — тот еще находился в Италии. А получив от него письмо, отвечал уже из Петербурга: «А я, брат, не по-твоему: в два месяца объехал чуть не всю Европу. Был в Вене, в Мюнхене, в Швейцарии, в Париже, в Лондоне, в Брюсселе, в Кельне, в Дюсельдорфе и в Берлине.
Неужели это правда, что ты остался там и начинаешь писать какую-то картину? Мне очень жаль, если это правда. Мне кажется несправедливым с твоей стороны повторять такую грубую ошибку, которая губит лучших наших художников. Я уверен, что если бы ты не получал пенсию, не стал бы там жить, а живешь ты ради этих денег. Справедливо ли это, Репин! Приезжай, брат, скорее к нам да будем работать, а там пущай живут и учатся те, которым здесь делать нечего, например, Зеленский, Семирадский, Харламов и проч., проч., да их много, не перечтешь!»

Припомнились долгие разговоры о загранице и о живописи с Крамским. Архип после возвращения в Петербург недели три жил на одной площадке с квартирой Ивана Николаевича. Разговор приобретал порой резкий характер. Куинджи настаивал на том, чтобы передвижники шли дальше выставок и занялись преподаванием в Академии, которая должна стать школой реалистического направления.

Крамской не осуждал горячность Архипа, лишь снисходительно улыбался, ибо знал, что одного стремления изменить рутинный порядок в императорском заведении мало. Установленные правила преподавания на классических образцах, которые стали сковывать живое творчество, узаконены самою властью. Но ни Крамской, ни Куинджи в беседах ее не затрагивали. Их волновала судьба русского искусства, хотели, чтобы в Академии восторжествовали демократические принципы в формировании личности художника, а в произведениях ее учеников возобладала реальная жизнь.

Иван Николаевич поразился проницательности своего младшего товарища, когда речь зашла о расстановке противоборствующих сил. Главная опасность реалистическому искусству шла не от маститых в прошлом художников, ныне профессоров Академии, Маркова, Басина, Шамшина, Бруни, которые упорно пытались прививать молодым отживший взгляд на живопись, а грозила со стороны таких талантливых художников, как Семирадский. С ним дружили некоторые живописцы реалистического направления, его картины на религиозные мотивы с выписанными до иллюзорности шелками, бархатом, золотом и серебром, вызывали восхищение зрителей. Но это была не историческая правда.
— Везде жизнь трудная, грязная,— говорил Куинджи.— Нужно показывать, чтобы задумались: так нельзя! А Семирадский бархат рисует. Смотрите, как красиво. Картину покупают. Он пишет новую. Живет в свое удовольствие. Почему же другим не последовать за ним? И пойдут!
— А мы все-таки не свернем со своей дороги. Вы-то поддержите передвижников, Архип Иванович?
— Обязательно... Старые профессора подымут гвалт. Они не написали еще протеста против ваших выставок? Так напишут. Жаловаться будут.

Куинджи оказался прав. Чиновники от живописи восстали против устройства выставок Товарищества в здании Академии. Однако ее новый президент великий князь Владимир Александрович проявил благоразумие и не поддержал их. Через вице-президента Бруни он предложил передвижникам объединить их выставки с академическими. Это, мол, согласуется с материальными интересами Товарищества и художественными Академии. Последняя-де имеет своей целью не увеличение доходов, а сплочение всех художественных сил империи, поэтому желательна отмена отдельных выставок в столице и проведение совместных.

Собрание Товарищества отказалось от предложения, ссылаясь на то, что важнейшим принципом его деятельности есть передвижение выставок в провинцию. Передвижники согласны открывать свои выставки одновременно с академическими, но в отдельных залах и с самостоятельной кассой. Весьма вежливое письмо на имя вице-президента заканчивалось словами: «Таким образом, давая себе роль нравственного и усердного помощника Академии в осуществлении ее целей, Товарищество устраняет, как ему кажется, поводы к неправильному толкованию отношений Товарищества и Академии».

Архип Иванович свое обещание выполнил. На Третьей выставке передвижников появилась его картина «Забытая деревня». Демократическая публика приняла ее сразу. С полотна веяло такой беспощадной правдой, что перехватывало дыхание. Академисты же недоумевали: и за что хвалят — ведь откровенно слабый рисунок, а живопись дряблая, будто автор совсем не знает натуру. А тут еще Крамской подзадорил, сказав во всеуслышание:
— Интересно, господа. Ново и оригинально.

В день открытия выставки к взволнованному Куинджи сзади подошла Вревская. Тронула его за руку, он повернулся и... растерялся. Юлия улыбнулась одними глазами и прошептала:
— А вот и я... Пойдем к твоей картине. Ослепительная белизна ее песцовой шубки и шапки
застили ему свет. Он шел, словно слепой, ничего и никого не замечая вокруг.
— Нас вот это разъединило,— откуда-то издалека донесся до Куинджи спокойный голос Вревской. Она стояла возле картины «Забытая деревня» и показывала на нее.— Я тебя понимаю, Архип, и ни в чем не упрекаю. У тебя свой мир, свои заботы и тревоги. Сердце твое принадлежит этому,— и она опять подняла взгляд на полотно.
— Юлия...
— Не нужно. Ни о чем не говори. Так будет легче и тебе и мне. Проводи меня,— попросила она.
Они вышли на улицу. Слегка морозный январский день, просвечивало невысокое оранжевое солнце, в воздухе стоял запах недавно выпавшего снега. Куинджи облегченно вздохнул, будто освободился от непосильной ноши. Вревская взяла его под руку и подвела к крытой санной карете, стоявшей у парапета.
— Не откажешь вместе прокатиться? — задорно спросила она и тут же твердо добавила: — Конечно же, нет.

Ехали молча. Голова Юлии мирно покоилась на плече Архипа, и он боялся пошевелиться. Наконец, она выпрямилась, грустно улыбнулась и долго не отводила глубокого взгляда от его лица. Потом прижалась к нему и прошептала:
— Я была счастлива с тобой... Счастлива.

Через минуту они расстались. Он покинул карету на Дворцовой площади и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом на Невский проспект.
На картину «Забытая деревня» обратили внимание «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос», «Современные известия». «Новое время» написало, что это толковая вещь, рисунок и замысел прекрасны, но художнику, несомненно оригинальному человеку, надо поучиться.

Куинджи снова потерял душевный покой. Раздражала комната, в которой жил, сменил ее на новую, но и она не понравилась. Стал искать другую. И вдруг увидел, что в городе хозяйничает весна. Однако в десятых числах мая выпал снег. Белая замять отрезвила его. Отыскал заброшенный зимний пейзаж, обнаружил мелкие погрешности и легко устранил их... Снова пришли месяцы вдохновенного труда. Откуда-то исподволь появился сюжет чумаков, как продолжение темы «Забытой деревни». Память детства услужливо помогла воссоздать раскисшую дорогу у Карасевки, понурых волов в нелегкой упряжке. Не успел дописать картину, как перед глазами ожила буйная радуга весенних приазовских просторов. Не отходил от мольберта, пока не закончил светлую мажорную «Степь». А тут подоспела радостная весть: на Лондонской международной художественной выставке его картина «Снег» удостоена бронзовой медали. Крамской поздравил Куинджи и сказал:
— Пишут о вас, как о молодом безвестном живописце. А какой же вы безвестный, Архип Иванович? Теперь без ваших картин Четвертую передвижную не откроем. Давайте-ка свой «Чумацкий тракт» и «Степь».
— Иван Николаевич, «Чумаки» не готовы,— ответил Куинджи.— Небо легко прописано. И — волы.
— Никаких отговорок. Без вас открыть не сможем. И затягивать не имеем права. Пришпилим на раму записочку, что картина не окончена.

С открытием Четвертой выставки имя Куинджи замелькало на страницах газет и журналов Петербурга и Москвы. О «Степи» написали «Петербургская газета», «Новое время», «Сын Отечества», «Новости», «Современные известия»; «Чумацкий тракт» и «Степь» похвалили «Пчела», «Биржевые ведомости», «Голос». Картины эти приобрел для своей галереи Третьяков...

Вчера утром художник побывал у Павла Михайловича. Тот любезно откликнулся на просьбу Архипа Ивановича показать свою коллекцию.
— Только не обессудьте,— попросил он.— Прибыли деловые люди, у меня с ними назначена встреча. А вас проводит господин Ермилов, мой смотритель.
Показав картину Шильдерера «Искушение», Ермилов сказал:
— Павел Михайлович с нее начал свое собрание. Скоро уже двадцать лет, как приобретает.
— Художники обязаны ему в ноги кланяться,— отозвался Куинджи.— И вся Россия.
— Да, богатство неоценимое для потомков сохранится. Сперва он заказывал картины петербургским художникам Худякову, Сверчкову, Соколову, Богданову-Романовичу, Горовскому. А теперь вот есть Щедрин, Неврев. Передвижники — само собой.

Они остановились у картины Якоби «Привал арестантов». Несколько минут молча смотрели на нее. Архип Иванович непроизвольно вздохнул и проговорил:
— Вот так надо писать. Волнует и тревожит. Горькая судьба людская.
После осмотра галереи Куинджи поинтересовался у Ермилова доходами Третьякова.
— Если не секрет,— добавил, усмехаясь.— Тратит на картины много. Хотя знаю, торгуется по-купечески.
— У Павла Михайловича отменное чутье на хорошие вещи. Теперь он ездит по мастерским московских художников и, как говорят, на корню покупает произведения. Недавно Перову дал задаток, хотя картина еще только подмалевана... Нынче и другие собирают коллекции картин. Да делают это безо всякой системы и вкуса. Берут, что подешевле и поярче. Павел Михайлович создает национальную, русскую галерею. На это не скупится. Значит, доходы имеет.

Освободившийся Третьяков пригласил Куинджи на завтрак. Мягкий и обходительный, он сказал о картине «Степь»:
— Духмяный летний запах от нее исходит.— Немного помолчал, добавил: — Цену за нее назначаю приличную. Стоит того.
— А «Тракт»?— не сдержался Архип Иванович.
— Надо бы повременить, но что поделаешь — верю вам, что закончите. Да и упустить можно... За живое берет она.

1-2-3-4-5

Лесной пейзаж (Эскиз)

Ладожское озеро (1873 г. )

Лесное болото (1908 г.)