Глава восьмая. Страница 2

1-2-3-4-5

И вот громыхающий на рельсах поезд все дальше и дальше от Москвы увозит Куинджи. Сердце пощекочивает чувство горделивости: через пятнадцать лет возвращается в родные края уже известным художником и, чего греха таить, богатым человеком. Как-то встретит его отцовская земля?

Архип Иванович оторвал взгляд от окна и прислонился плечом к стенке вагона. Подумал о письме, которое лежало у него в боковом кармане. Месяца за четыре до отъезда он побывал у Евдокии Федоровны. К ней приходил инженер Старков и оставил для него конверт. В нем оказалась весточка от Михаила Шалованова... Куинджи достал из кармана сложенный вчетверо листок. Крупный и разборчивый почерк читал не торопясь: «Пристанище для себя я нашел подле нового железоделательного завода. Распоряжается здесь англичанин Джон Юз... Вот где, брат, сердце обливается кровью от несправедливости. Вот где ад людской... Питаю надежду на твое появление в родных местах. Приезжай, пока их не сожрал страшный Молох по имени каменноугольное, железное и рельсовое производство.

Дважды побывал я в Мариуполе — отсюда до него рукой подать. Дяди моего Косогубова давно уже нет в живых, скончался и Аморетти. Заглянул к старику Кетчерджи. Вера теперь носит фамилию Шаповаловой. Узнал, что твои братья и сестра здравствуют. Но ты им не пишешь. Негоже так...»

Куинджи раза два прочел последние слова. Не им ли обязан твердому намерению побывать на родине? Собрался-то он за границу посмотреть европейское искусство, повидаться с художниками русской колонии в Париже, особенно с Репиным и Васнецовым. Из Мариуполя во Францию можно добраться и пароходом.

Поезд пришел на станцию Юзово в седьмом часу вечера.
— Господа, прибыли! Оконечная! — раздался хриплый голос кондуктора с перевязанной щекой.

Художник спрыгнул со ступеньки вагона и огляделся. Напротив стояло небольшое, в шесть полукруглых окон, одноэтажное здание из красного кирпича. Над входом на дощатом щите черными буквами, обведенными белой краской, было написано: «Юзово». Сбоку открытой двери переминался с ноги на ногу дородный городовой в сером мундире и с шашкой на боку. Приезжие, преимущественно бородатые мужики в латаных зипунах, полотняных сорочках и стоптанных лаптях, с оклунками, заплечными котомками, сбившись группками, обтекали вокзал с двух сторон и скрывались за ним. С наступлением лета крестьянская голытьба из губерний средней полосы России двинулась на рудники и заводы, надеясь подшибить деньгу для хозяйственных нужд. Об этом Архип Иванович услыхал от крестьянина курской деревни Сосновки, стоявшего в тамбуре вагона.
— Надо-ть коровенкой обзавестись. Голодных ртов аж-но шесть,— сказал он.— Считай, третий сезон артельно снаряжаемся. Тяжко больно копейка достается. Мы все артельно — и в штольне, и живем, и харчимся.

Куинджи подошел к городовому. Тот, видя богато одетого господина в шляпе, подтянулся, откозырял:
— Чем могу служить?
— Вот адрес: Смолянинова гора, английские дома.
— Превосходно знаем-с,— ответил городовой.— Там господин Юз проживают-с со своим семейством. Смею доложить, верстов-с десять отсюда будет. Не извольте беспокоиться — извозчики знают. Превосходно доставят-с. Пожалте пройти сквозь зало — увидите-с.

Архип Иванович поблагодарил его и пошел на фасадную сторону вокзала. Вокруг небольшой привокзальной площади, на сколько хватало глаз, лежала голая холмистая местность. Справа, чуть поодаль от станции, прижались друг к дружке приземистые домишки, недалеко от них, прямо в степь, уходила утрамбованная грунтовая дорога. У самого подъезда вокзала стояли два одинаковых экипажа. Художник подошел к ближнему и поздоровался с моложавым кучером в синем картузе. Тот удивленно блеснул карими глазами из-под глянцевого козырька и пробурчал:
— Здравия желаем.
— Смолянинову гору знаешь?
— Ведома.
— Так поедем.
— А сколько вас? — вдруг встрепенулся кучер.
— Ты что, братец, не видишь? — спросил Куинджи, улыбаясь.— Один я, если не считать баула.
— Стало быть, два. Не-е, барин, резону нет. Надо-ть шесть...
— А сколько берешь с каждого?
— Двугривенный.
— Плачу за всех.

Кучер опять не скрыл удивления, но тут же проговорил:
— Так до завода двугривенный. А дальше — новая плата.
— Ну и стой тогда, жди своих пассажиров. А меня другой повезет,— рассердился Куинджи и повернулся, чтобы уйти, но услыхал за спиной:
— Ладно, барин, поехали.

Открытая коляска, похожая на линейку, с тремя сиденьями с каждой стороны, споро бежала по мягкой дороге. Вскоре слева из-за холма стал выплывать черный конус. Затем показался еще один. Беспокойство охватило Архипа Ивановича. Что-то знакомое, но основательно забытое, виделось в них. А когда террикон стал во весь рост, память художника мгновенно вернула его в давно минувшие годы. Перед ним была та самая Гурьевская шахта в селе Александровке, которую он видел двенадцатилетним мальчишкой и где его поразило огненное чудище — паровая машина. Только тогда он с дядей Гарасем подъезжал к ней с противоположной стороны. Теперь шахта не выглядела такой огромной, как в детстве. Зато куча из черной породы превратилась в огромную остроконечную гору, появились новые здания, а вокруг рудника вырос грязный поселок углекопов.

На спуске в небольшую балку коляска покатилась резвее. Когда выехали на пологий холм, в лицо ударили последние лучи заходящего солнца. Как бывает на юге, стали быстро сгущаться сумерки.

После длительного пребывания в Петербурге Архип отвык от внезапного перехода синего вечера в темную ночь. Он глядел на небо и с радостью отмечал, как оно разрисовывается сочными звездами. Впереди за широким и высоким холмом горизонт почему-то не темнел. Казалось, там все сильнее и сильнее разгорается огромный костер.

Лошадь пошла шагом. Шлях постепенно поднимался в гору, за которой вспыхивали зловещие искры, вызывая чувство беспокойства. Куинджи нарушил молчание и обратился к вознице:
— Что там? Впереди.
— Та завод. Сейчас появится... Ну, давай, давай, Гнедой.

Они выехали на холм, и взору открылась огромнейшая, в пляшущих огнях лощина. Тревожные отблески пламени выхватывали из темени черный силуэт высокой башни, частокол труб с космами дыма, ложились на крыши длинных корпусов. От них вверх по косогору катился протяжный гул, прерываемый то скрежетом, то визгом, то лязганьем каких-то огромных железных предметов. Неожиданно над диким сонмищем звуков раздался резкий высокий звон, и через мгновение над башней вырос ревущий и свистящий вихрь пламени. Он озарил на короткий миг весь завод и постепенно погас.

Пораженный грандиозно-страшным зрелищем, Куинджи привстал на сиденье, но подстегнутая кучером лошадь дернула, и он плюхнулся на место. Дорога свернула вправо, обойдя стороной пылающий, изрыгающий дым и копоть завод. Среди темени он походил на рычащего огненного зверя, готового сожрать не только все живое, но и землю. «Как же там работают люди?» —подумал Архип Иванович и невольно содрогнулся.

Шалованова отыскал без особого труда. Возле двухэтажного, с несколькими подъездами, особняка стояло длинное подсобное помещение. В нем находилась кухня и были комнаты для многочисленной прислуги Джона Юза. В одной из них жил Михаил Иванович — репетитор русской словесности младших сыновей хозяина завода Айвора и Альберта.

На стук он открыл дверь, вышел за порог и долго в темноте всматривался подслеповатыми глазами в чернобородого, щегольски одетого господина, потом спросил:
— Кому обязан честью?
Но стоило гостю произнести неповторимое тягучее «эт-то», как Шалованов бросился к нему, прижал к груди и дрожащим голосом сказал:
— Приехал. Ну и слава богу.
В комнате, с керосиновой лампой в руках, несколько раз обошел вокруг Куинджи, радостно восклицая:
— Как же ты переменился. А солидности сколько! Вот что делает всероссийская слава! И к нам дошла весточка о твоих картинах. Добился своего!

За ужином Михаил Иванович забросал гостя вопросами о Питере, о настроении людей, о брожении умов, о выступлениях студентов.
— Мы здесь только из официальных источников кое-что узнаем. Знаем, что был процесс народников-долгушенцев. Они среди крестьян прокламации распространяли. Звали их на бунт,— говорил тихо Шалованов.— Тут один инженер-питерец приезжал, рассказывал о возмущении студентов в Горном корпусе, в Технологическом институте и в университете. Они требовали увольнения некоторых профессоров. Подробностей не знаешь?
— Понимаешь, писал много,— признался Архип, чувствуя, как у него запылали щеки.— Только на выставках да в театре и бывал.
— Скромничаешь, однако. С передвижниками ведь заодно, а они-то бунтари. О «Забытой деревне» молчишь. Судить по газетным отзывам — картина непростая: одни хвалят, другие хают.
— Когда писал, твои слова о мертвых деревнях вспоминал. Сам видел.
— Спасибо, Архип, за правду о тяжкой доле народной. Ох и тяжкой,— повторил он. Навалился грудью на стол и прерывисто зашептал: — Возносили царя до небес за освобождение крестьян. А от чего освободили — от рабства и нужды? Так они еще крепче взяли за горло мужика. Помещиков сменили заводчики, такие, как мой хозяин. Малоземельный крестьянин сам идет к нему, в кабалу, покидает деревню, чтобы не подохнуть с голоду. Завтра я тебе покажу настоящую преисподнюю... Вот и я служу английцу. Он смену готовит себе из своих тщедушных оболтусов. Меня купил, чтобы я помогал обучать русской словесности. Основательно вростают в нашу богатую землю-матушку.
— А ты брось,— вставил Куинджи.— В сельскую школу иди.
— Не могу, Архип, место мое среди рабочего люда. Знаешь — он грядущая сила России. Все больше верую в это. Настанет время, созреет он и душою и мыслию. Тогда ничто не остановит его. Ничто...

Легли за полночь. Дорога утомила Архипа, и он быстро уснул. Пробудился на раннем рассвете — привычка взяла свое. Вышел во двор, над головой розовело высокое майское небо. На крыше особняка сидела стайка воробьев и что-то возбужденно обсуждала на своем хлопотливом наречье. Куинджи улыбнулся, взмахнул рукой, но птицы не обратили на него внимания. «Увлеклись»,— подумал он и направился к калитке. За ней начинался пустырь. Слева, верстах в двух, внизу, как на ладони, раскинулся завод. После ночного светопреставления он устало дышал, попыхивая сизым дымом.

На противоположной стороне, далеко за заводом, поднималось багровое солнце, в его лучах поблекли огни пудлинговых печей, домны и прокатки; лязг, скрежет и визг на Смолянинову гору не долетали. Вчерашнее пылающее чудище теперь, при дневном свете, выглядело присмиревшим и неопасным.

Художник прошел с полверсты вниз и увидел у самого завода несколько закопченных домиков. Правее, на пригорке, в землю врос целый поселок. Среди низких хибарок стали появляться люди. Вдруг раздался, как вчера вечером, громовый раскат и над башней вздыбилось пламя и рыжая копоть. Нет, огненный зверь продолжал грозное и требовательное существование.

Шалованов встретил задумчивого Куинджи у порога.
— Все превосходно,— заговорил он.— Я намеревался идти к господину Юзу за разрешением, а он сам заявился. Доложили о тебе.
— Зачем доложили?
— О, здесь порядки строгие. Уж не тайный ли ты ревизор. Но я так тебя разукрасил, так разрисовал... Короче говоря, мы приглашены на обед.
— Не нужно, я поеду,— ответил Архип Иванович.
— Не пори горячку. На чем поедешь — на бричке?
— На поезде!
— Рельсы еще не сделали для железной дороги в Мариуполь. Лишь до Еленовки проложили. Флюсы оттуда возят.
— Экипаж найму.
— Ладно, нечего нам препираться. Завтрак стынет. Ты мой самый дорогой гость. А теперь стал гостем и хозяина завода.

После завтрака Михаил Иванович посоветовал Куинджи облачиться в его куртку, а на голову натянуть картуз, сказал, усмехнувшись:
— В столичном кафтане за хозяина примут — он тоже бородатый.

В заводской конторе, низком закопченном здании, к ним присоединился провожатый, худой нескладный англичанин в небольших очках с металлической оправой. Он прилично говорил по-русски.

От грохота и утробного гудения вздрагивала земля. Куинджи раза два с тревогой посмотрел на англичанина, но тот, как ни в чем не бывало, шел чуть впереди, уверенно обходя кучи хлама и железного лома. Запах серы и горячей тяжелой гари забивал дыхание. Хотелось закрыть лицо руками и поскорее бежать отсюда.
— Здесь есть сердце всего завода,— заговорил провожатый.— Мы пришли на чугунный двор.

Невдалеке возвышалась двадцатиметровая круглая башня-домна. Она дышала теплом. Голые по пояс люди, раскачивая длинный шест, били им в подножие печи. Грудное «гех», сливаясь с ударом, взлетало над головами глухим тяжким вздохом. На пятом ударе что-то угрожающе заурчало, рабочие бросили железную палицу и отскочили в стороны. Оранжевая пышущая масса выстрелила из пробитого отверстия и, разбрасывая жалящие искры, хлынула по узкому желобу из кирпичей. Она растекалась по песчаным канавам, заполняя их до краев. Даже стоявшие поодаль наблюдатели закрывали руками лица от нестерпимой чугунной жары. Но рабочие не отходили от канав, в огненно-дымном мареве они с лопатами двигались вдоль раскаленных ручьев металла и песком преграждали ему путь. На голые лоснящиеся спины ложились отблески расплавленного чугуна, и казалось, что потная кожа вот-вот обуглится.

Куинджи взглянул на англичанина. Тот с привычным безразличием и безучастным видом перекатывал под ногой кусочек руды. Вскоре он предложил идти дальше. Над тесным рудным двором висела красная пыль. Рыжую руду разгружали из вагонов, насыпали в огромные железные тачки. Пыль лезла в ноздри, в рот, за шею.
— Руда есть пища доменной печи,— заговорил провожатый.— Хорошая она — хороший чугун, а хороший чугун даст хорошие рельсы,— и начал объяснять, как руда попадает в доменную печь.

Художник не слушал его — смотрел, как рабочий-каталь, согнувшись в три погибели и наклонив голову, тянул огромную полукруглую тачку на двух железных колесах. Даже въедливая рудная пыль не смогла припорошить вздутые до предела синие вены и жилы на руках и худой шее.

1-2-3-4-5

Зима (1895 г.)

Туман в горах. Кавказ (1908 г.)

Тополя (1875 г.)