Глава девятая. Страница 1

Время летело необычайно быстро. Куинджи работал в буквальном смысле день и ночь, пытаясь наверстать упущенное в молодые годы, когда нужно было бороться за место в жизни. Внешние условия, которые сложились в последние два-три года, несомненно придали сил. Но самым главным вдохновителем стала Вера Леонтьевна, его жена.

После месячного пребывания во Франции он приехал в Мариуполь и заявил Кетчерджи о намерении жениться на его дочери. Старик разволновался, на радостях всплакнул. Сожалел, что обычай не позволяет устроить шумную свадьбу, если замуж выходит вдовушка. Зато не поскупился на приданое и отдал за Веру более половины своих денег.

Женитьбе Куинджи искрение обрадовался Крамской, поздравил его и стал расспрашивать о загранице:
— Как там наш Илья Ефимович? О чем речь вели?
— Едва не поссорились. Я тянул его домой. Дурно влияет на него иноземный климат,— сказал озабоченно Архип Иванович.— Могучую кисть на пустяки расходует. Ему ли сказки писать —«Садко» называется... А «Парижское кафе»? Совсем позор! Голые танцовщицы... Его сила в российских мужиках. «Бурлаки» — вот настоящее. Напишите ему, Иван Николаевич, пристыдите...

Они не раз и подолгу вели беседы о картинах мастеров западной живописи. Куинджи оценки давал резкие, Крамской то снисходительно улыбался, то возражал. Архип Иванович в картинах испанца Мариано Фортуни не находил одухотворенности, лиричности, осуждал за эффектные подробности, мешающие общему восприятию произведения. Особенно его не удовлетворяли незначительные сюжеты. Доставалось и французскому пейзажисту Камилю Коро за так называемые исторические пейзажи, далекие от жизни, с аллегорическими фигурами, построенными по академическим сухим канонам и выдержанными в условных коричневых тонах. И это при их умении прекрасно рисовать и пользоваться световыми эффектами.
— Нечему нашему брату учиться у них,— убежденно заявил он.

А вот о разговоре с Иваном Сергеевичем Тургеневым умалчивал. Их представил друг другу Репин. Писатель, пожимая твердую руку художника, задержал ее в своей мягкой и пухлой, пристально поглядел в его выразительное лицо.
— Наслышан о вас,— проговорил он.— Да-с, наслышан.
Выходя из кафе, где они ужинали с русскими художниками, живущими в Париже, Тургенев придержал Куинджи за локоть и попросил:
— Составьте мне компанию, молодой человек.

На улице сказал:
— О вас мне рассказывала баронесса Юлия Петровна Вревская. Весьма лестно отзывалась о картинах ваших... Прекрасная женщина.
— Эт-то, она здесь? — встрепенулся Архип Иванович, что не ушло от внимания Ивана Сергеевича.
— Нет, но мы с ней встретимся на водах в Карлсбаде... Подагра меня мучает,— ответил писатель и вздохнул.— Не красит болезнь человека, никак не красит... А с Юлией Петровной мы дружны. Доброты необыкновенной она. Вы ведь и сами знаете.

Куинджи промолчал, а Иван Сергеевич продолжал:
— Наши имения по соседству. Минувшим летом в Спасском-Лутовиново я захворал. Так душа моя Юлия приехала из Мешкова проведать меня, осведомиться о моем состоянии. Целую неделю гостила в нашем доме. Глядя на нее, ей-богу, нельзя было не поправиться. Удивительное существо. Я искренне привязался к ней... Нынче переписываемся. После ее весточек меня страшно тянет в родную Русь. Завидую вам, Архип Иванович, вы скоро будете на родине.
— Хотел вот Илью Репина забрать с собою,— отозвался Куинджи.— Упирается... Заграница не для нашего брата.
— Должно быть, должно быть,— согласился писатель.
— Я бы здесь зачах, как трава без дождя...

После поездки в Мариуполь и возвращения в столицу по Днепру через Екатеринослав и Киев, его всецело захватила природа Украины. На пароходе сделал несколько десятков карандашных рисунков.
— Это целый клад, Веруша,— признался он жене.— На несколько лет достанет.

Ее интересовали картины, которые принесли ему известность. Показать их Архип Иванович уже не мог — были распроданы, и он по памяти делал наброски, рассказывал. Вера Леонтьевна внимательно и заинтересованно слушала. Как-то после ужина села рядом с мужем на диван и сказала:
— Архипушка, веришь, я поняла вдруг смысл твоих картин «Забытая деревня» и «Чумацкий тракт». Послушай вот стихотворение Некрасова «Утро»:

Ты грустна, ты страдаешь душою:
Верю — здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою
Здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки
Эти пастбища, нивы, луга,
Эти мокрые сонные галки,
Что сидят на вершине стога.
Эта кляча с крестьянином пьяным,
Через силу бегущая вскачь
В даль, сокрытую синим туманом,
Это мутное небо... Хоть плачь.

Архип Иванович насторожился, попросил прочитать еще раз, потом повторил:
— С окружающей нас нищетою здесь природа сама заодно... И у меня точно так. Эх, не видела ты... Некрасов будто перед моей картиной стоял и писал.
— Почему ты так думаешь?
— Не буквально, Веруша, нет. Мы с ним одно и то же переживали в разных местах России... Крестьянская жизнь с тех пор не стала лучше... Теперь так я не сумею написать,— сказал Архип Иванович, заметно волнуясь, и встал с дивана.

Раза два прошелся по комнате, остановился напротив жены:
— Не смогу. Понимаешь, на природу наступает страшный зверь — заводы, шахты. Я видел их в Юзовке. Они пожирают все живое, все прекрасное. Натура, как дитя малое. Не защитишь — погибнет. Как я могу защитить?.. Рисовать, писать, показывать людям, может, опомнятся.
На Пятой передвижной выставке пейзаж Куинджи «Украинская ночь» называли художественным откровением. Перед нею постоянно толпились люди. Особенно впечатлительные декламировали пушкинские строчки из «Полтавы»: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут...» Новое, невиданное досель привлекало внимание зрителей. Никаких лишних деталей — только высокие стройные тополя и приземистые хаты, на переднем плане, в тени уснувшая река да на пригорке дорога. Главное «действующее лицо» в картине — лунный свет. С такой волшебной поразительной иллюзией еще никто не воспроизводил его. Зеленовато-фосфорический свет сиял на белых стенах хат, лежал на дороге, серебрил тополя, углубляя черноту южного ночного неба. В то же время единственный огонек в окне неожиданно подчеркивал холодный тон небесного светила.

Вера Леонтьевна в дни экспонирования картины покупала все столичные газеты, читала написанное о выставке и показывала мужу. Статью Стасова «Художественные выставки» он прочел про себя. Возвратился к абзацу, где говорилось о его работе. Попросил жену:
— Послушай, Вера, и скажи: прав Владимир Васильевич или нет. Вот: «Украинская ночь» лучший из всех пейзажей Куинджи, что, конечно, сильно порадует каждого желающего большого успеха этому поэтическому художнику, все еще не успевшему овладеть тем мастерством, которое ему необходимо и которого, кажется, рано или поздно он непременно добьется».
— Высокая похвала,— отозвалась Вера Леонтьевна.
— Но почему — овладеть мастерством? Каким мастерством? Выписывать каждый листок на тополях? Я пишу свет. Это нелегко, и это мое мастерство. Луна сама по себе — обычная круглая тарелка. А свет ее на земле очаровывает. Смотришь на него — и очищаешься от всего дурного. Мир становится другим, торжественным, близким.
— Ты у меня, Архипушка, настоящий поэт.
— Мне хочется нести людям доброту. Все живое нуждается в ней. Вон птицы, как ее понимают.

Куинджи, поселившись в доме Гребенки, что на углу Малого проспекта и Шестой линии Васильевского острова, наконец, осуществил свою давнюю мечту — устроил на крыше кормушку для птиц. Как ребенок, обрадовался первым пернатым гостям — воробьям и диким голубям. Стал изо дня в день, в момент выстрела пушки Петропавловской крепости, оповещавшего полдень, появляться возле кормушки с зерном. Птицы постепенно привыкли к нему. Без боязни садились на плечи и руки, ворковали, чирикали, пищали, ссорились из-за зерен.
— Всем хватит... Всем,— говорил утешительно художник.— Ешьте на здоровье.

Кормление пернатых друзей приносило ему душевное удовлетворение, физический отдых и разрядку после работы. Как и прежде, он поднимался на рассвете, к полудню успевал немало сделать. Веру Леонтьевну такая одержимость в работе удивляла и беспокоила. Выстаивать по пять-шесть часов в напряжении не каждому под силу.
— Ты же изнуряешь себя,— сказала она.— Хоть маленькую передышку делать нужно.
— Нельзя отрываться, Веруша. Пропадет заряд. Я словно заведенный, и ничто не должно отвлекать.
— Ой, боюсь я, вдруг не выдержишь такой нагрузки. Сколько картин сразу начал.
— Я все выдержу с тобою. Вот увидишь... Я думаю о тебе, когда рисую. Потому сильный. И на полотне лучше получается... Ты потерпи одна, пока я в мастерской. Хорошо? — сказал он и вдруг ладонью хлопнул себя по лбу.— А ведь я настоящий чурбан. Прости меня, Веруша. Вот, на колени опускаюсь перед тобой. Прости.
— Да за что, любимый?
— Фортепьяно! — воскликнул Архип Иванович.— Сегодня же, сейчас же иду за ним. Закажу самое лучшее!
Он поспешно сбросил халат и вышел из мастерской. Вера Леонтьевна любящим взглядом проводила его, а опомнившись, бросилась вслед.
В их квартире появился рояль. А вскоре Вера Леонтьевна купила скрипку удивительно мягкого звучания. Заалевшая и смущенная, поднесла ее мужу.
— Прими от своей верной жены, дорогой Архип Иванович,— сказала, волнуясь и неотрывно глядя в его повлажневшие глаза.

По вечерам их квартира наполнялась музыкой. Пальцы, почти забывшие певучие струны, постепенно привыкали к ним, скрипка набирала силу, и супруги так увлекались игрой, что порой забывали о времени. Музыка все больше роднила их духовно, особенно элегические, дорогие сердцу мелодии, перешедшие к ним от отцов и дедов.

У Архипа Ивановича бывали и неожиданные выходы в город. Он приглашал Веру Леонтьевну, и они безо всякой цели долго бродили по набережным, переходили на левый берег Невы. Куинджи молчал, сосредоточенно о чем-то думая, иногда останавливался, смотрел на скованную льдом реку или разглядывал, будто изучая, тени на молодом снегу от высоких лип в Летнем саду. Жена не отвлекала его расспросами и разговорами. Если он так поступал, значит, это ему было нужно.

Начало декабря выдалось морозным и снежным. Куинджи кормил птиц и подолгу стоял на крыше, любуясь белым городом. Низкие розовые лучи солнца скользили по синему снегу, отражались и таяли в голубой выси. И чем радужнее играл морозный снег, тем радостней становилось на душе художника. После полудня он предложил жене покататься в санном возке по Петербургу. Переехав Николаевский мост, помчались к Нарвской заставе. Обратно вдоль Обводного канала — на Невский.

По широкому проспекту ехали медленно, разглядывали публику, которой становилось все больше и больше. У Казанского собора улица оказалась запруженной людьми. Куинджи расплатился с кучером и предложил жене пойти посмотреть, какое торжество собрало народ.
Начали продвигаться ближе к площади. В толпе слышались недоуменные вопросы, резкие замечания и ответы:
— Пошто скопище?
— Студенты бунтуют!
— Никак демонстрация...
— Господа, там видимо-невидимо мастеровых!

Появились жандармы. Стали пробираться к плотно стоявшим у собора студентам и рабочим. Над толпой возвышался молодой человек. Шапку он держал в руках и, размахивая ею, громко говорил:
— ...Припомните Разина, Пугачева, Антона Петрова! Всем одна участь — казнь, каторга, тюрьма. Но чем больше они выстрадали, тем больше им слава... Да здравствуют мученики за народное дело! Друзья, мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми, наше знамя — их знамя; на нем написано «Земля и воля крестьянам и работникам!» Вот оно: «Да здравствует «Земля и воля!»

И тут же, в центре демонстрации, появился поднятый на руках парнишка с развернутым алым полотнищем. На нем горели слова «Земля и воля!»
Подъехала конная полиция, начала разгонять толпу. Им помогали озлобленные обыватели. Они выкрикивали:
— Бунтовать вздумали, суконные рожи!
— За решетку всех!
Супругов Куинджи оттеснили на бульвар. Высокий господин с бледным лицом гневно выговаривал своей спутнице в серой шубейке:
— Любопытство одолело! Так знай, бунтари хотят отнять у народа землю и волю, которую даровал царь.
— Не морочьте барышне голову,— не выдержал Куинджи. Обратился к жене: — Пойдем отсюда.
С трудом выбрались из гудящей толпы и вскоре оказались на Дворцовой площади. На ней выхаживали царские лейбгвардейцы.
— Вот видишь,— заговорил Куинджи,— здесь знают, почему бунтуют. Сразу взяли под охрану освободителя.
— Архипушка, не нужно,— испуганно прервала жена.— Я боюсь.
— Сердешная моя,— участливо отозвался Куинджи.— Прости, потащил тебя.
Но увиденное у Казанского собора не выходило из головы, на набережной Невы Архип Иванович, заметно волнуясь, заговорил снова:
— Такого еще не было. В центре столицы, с красным знаменем... А парнишка, похоже, из простых рабочих. И вот как, а? Против тирании, за свободу.
— Архипушка, родной,— умоляюще попросила Вера Леонтьевна, но он продолжал:
— Знаешь, у него что-то есть от Шалованова. Правда, посмелее будет. Михаил только говорил — надо менять отвратительную жизнь. Я видел эту жизнь в Юзовке. Но она везде такая... Молодой человек уже звал менять ее... Репину таких писать надо, а он парижских кокоток... Интересно, кто эти смельчаки?

Газета «Правительственный вестник», а за ней «Голос» написали о демонстрации, как о происшествии. Назвали его зачинщиков, в том числе ученика ткача суконной фабрики Торнтона шестнадцатилетнего Яшу Потапова. Именно он развернул алое полотнище над первой в России революционной демонстрацией. А к борьбе за свободу призывал студент горного института Георгий Плеханов, которому удалось уйти от полицейских ищеек.

Первые месяцы 1877 года Петербург жил сообщениями о суде над демонстрантами на Казанской площади, затем о процессе 50-ти. Газеты печатали отчеты о них, показывая социалистов и бунтарей, как самых заклятых врагов Российской империи.

1-2-3-4-5-6-7

Предыдущая глава

Степь (1875 г.)

Осенняя распутица (1872 г.)

Лунная ночь. Раздумье (1890 г.)