Глава девятая. Страница 6

Жена продолжила чтение, выделяя голосом места, которые, были особенно приятны ей. В статье давалась общая оценка мастерства художника, разбирались его картины, представленные на передвижных выставках, начиная с «Забытой деревни». «Он сделался любимцем значительной части эстетически развитой России, но крайней мере, в тех пределах, до которых достигают эти выставки»,— писал автор.

Куинджи слушал рассуждения незнакомого критика о картине «Забытая деревня» и все больше проникался уважением к нему. Он понимал, что в социальном плане о ней прямо не скажешь, поэтому автор в форме отрицания проводит мысль: «Что же это такое — этнографическая иллюстрация, федита, скопированная с натуры, или обличение в живописной форме: на, мол, полюбуйся на житье «забытого брата»?

Архип Иванович восторженно воскликнул:
— Надо же так! В самую точку! Молодец! Старков говорил, на нее смотрели ре...— Он осекся и быстро поправился: — Эт-то, публика смотрела с интересом.

«От радости расхвастался,— выругал себя мысленно.— Зачем пугать Веру революционерами». Попросил читать дальше. Оригинально Шкляревский оценил «Чумацкий тракт»: он увидел в нем рассказ об упорной воле человека, о культурном подвиге чумаков, некогда проторивших путь из житницы России к Черному морю, что вызывает чувство гордости и почтения. Простыми художественными средствами Куинджи создал картину, «которая затрагивает в нашей душе весьма серьезные струны». До вселенских размеров выросла под пером критика «Степь». Своим незатейливым пейзажем художник заставил задуматься человека над внутренней жизнью степи, где происходит драматическая борьба за существование. А ведь природа неотъемлемая часть общей мировой жизни.

Голос Веры Леонтьевны взволнованно возвысился, когда она стала читать об «Украинской ночи». Картина рождалась уже при ней, и она словно разделяла успех мужа:
— «Художник как будто хотел сказать нам: для того чтобы отыскивать поэзию, не нужно отправляться за моря и горы — смотрите! И с наших глаз как будто упала завеса: мы действительно увидели искры неподдельной поэзии и красоты в близких нам, тысячу раз виденных предметах... Рядом с нею стояли произведения таких мастеров пейзажа, как Шишкин, Клодт и другие, большая публика гораздо чаще останавливалась, спорила и увлекалась не перед их картинами, а перед их счастливого соперника...»
— Ага! Эт-то... Я говорил! — воскликнул Архип Иванович— И тут в самую точку. Иван Иванович — гениальный. Интересно, удивительно пишет. Но у публики все же нужно душу задевать... А Клодт не нравится мне. Сухарь... Тратит силы на зависть, на пейзажи не остается.
— Архипушка, про «Лес» я два раза читала и что-то не пойму,— призналась Вера Леонтьевна.— Слишком мудрено.
— А ты еще разок, я послушаю,— попросил Куинджи.

Пока шли рассуждения о трудности отображения оптических комбинаций, возникающих на грани света и мрака, о расщелине, из которой льется золотистый свет и якобы освещает лес, Архип Иванович согласно кивал головой. Но сразу насторожился, услыхав, что деревья, «ограничивающие огненную полосу, вовсе не освещены ею... Тогда как ближайшие к нам, т. е. более удаленные от полосы, деревья как бы наперекор оптике, явственно отливают на краях своих золотистым светом». И совсем удивился заявлению о существовании другого источника света и на картине, а также о слабом отражении огненной полосы в небольшом водоеме. Огненная полоса только кажется яркою. Критик ссылался на расчеты и открытия физиков и сделал вывод, что «видимая полоса в действительности (реалитет) только вдвое ярче своего изображения в воде. Если она нам кажется так поразительно яркою, то только в силу оптического обмана, в силу контраста с окружающими нас и ее темными предметами».
— Вера, откуда это все? — спросил он.— Физики, оптический обман. Я искал такой свет в натуре. Нашел... Правда, искал и думал о сильных людях. Свет солнца проникает в темные места, и ему радуется все живое. Душу человека освещает среди темной жизни. Какой здесь оптический обман?
— Но он тебя хвалит,— отозвалась жена и продолжила чтение.

Куинджи внимательно слушал рассуждения автора об эффекте удавшегося «пятна», о настоящем источнике света, невидимого глазу, о том, что у действительного художника даже самые произвольные аксессуары всегда находятся в удивительной внутренней гармонии с идеей произведения.
— Ну и молодец этот господин! — не сдержался Куинджи.— Все понял. Вот надо же, Веруша. А ведь филин не случайно попал на картину. Я его посадил, чертяку, на свет, чтобы он испугался ярких лучей.
— И Шкляревский об этом пишет,— сказала Вера Леонтьевна.— А вот название картины «Солнечный закат в Малороссии» он считает неудачным.
— Читай, читай,— нетерпеливо попросил Архип Иванович.
— «Явление изображено в колористическом отношении совершенно с натурой... Тем не менее мы не можем скрыть, что картина оставляет несколько холодными зрителей. Отчасти это может зависеть от самой необычности изображенного явления, которое представляется многим утрированным, не будучи таким. С другой стороны, в композиции ландшафта слишком явно звучат воспоминания об «Украинской ночи».

Она мельком бросила взгляд на мужа, он сидел задумчивый, подперев голову кулаком. Смотрел на жену и, казалось, не видел ее.
— Архипушка, что с тобой? Ты не слушаешь? — спросила Вера Леонтьевна.— Надо было не читать этого. Вот и расстроился.
Он улыбнулся и тихо сказал:
— Наверное, он прав. Не понимают.
— Просто не видели такого заката. А ты видел, и Репин видел. Ты сам говорил.
— И Менделееву свет понравился. Буду у него — расспрошу... Веруша, ты напиши господину Шкляревскому. Поблагодари. Правду написал, все угадал. Не то что столичные... А что он скажет про новые картины?

Увлеченный новым замыслом, Куинджи не изменял своей привычке, проводил утро в мастерской. Один за другим рождались эскизы лунной ночи на Украине. Но художник был ими недоволен, пока, наконец, не пришла мысль написать серебряный блеск на широкой реке. Ну, конечно, на Днепре, славном, воспетом в народных думах и песнях, могучем Славутиче.
Последний этюд писал с воодушевлением, спохватился — время кормить птиц — и, не снимая халата, заторопился на крышу. Появился на ней вместе с выстрелом пушки Петропавловской крепости. Разномастные голуби, озабоченно урча, сидели на карнизах и трубах. Вокруг них шмыгали непоседливые воробьи, прыгали у кормушки неугомонные синицы. Несколько ворон, завидев Куинджи, всполошенно поднялись над крышей. «Новые гости,— подумал он.— Не привыкли еще». Подошел к кормушке и стал сыпать в нее просо. Птицы, как по сигналу, бросились к нему, чуть ли не выбивая из рук торбочку.

Хлопотливое крылатое хозяйство принялось за трапезу, а их бескорыстный кормилец выпрямился, расправил плечи и с удовольствием вдохнул прохладный воздух полной грудью. В город пришла весна, и он почувствовал ее запах. Апрель начинался с высокого синего неба и просветленного солнца. На улицах сошел снег, только из затененных каменных дворцов-колодцев тянуло сырой снежной прелью, подувало холодным ветерком со скованной льдами Невы. Щурясь от полуденных лучей, Архип Иванович разглядывал Петербург, плавающий в сизой дымке, и улыбался, радуясь доброму дню. У ног раздалось жалобное урчание, он наклонил голову и увидел серо-пепельного голубя с распростертым обвислым крылом. Быстро схватил его и словно человека озабоченно спросил:
— Что с тобою — заболел? — Стал перебирать перья на крыле и обнаружил рану.— Как они тебя... Больно, сердешный. Ну, потерпи, потерпи. Помажу бальзамом, перевяжу... Какому негодяю ты помешал? Сегодня тебя ударил, а завтра человека.
С голубем возвратился в квартиру и вместе с Верой Леонтьевной оказал ему помощь.
— Пока окрепнешь, поживи у нас,— сказал он.

На следующее утро жена, придя с рынка, не выдержала и нарушила установленный порядок: оторвала Архипа Ивановича от занятий. Протянула ему газету и со слезами в голосе проговорила:
— Опять покушение на государя.
Он неторопливо положил на тумбочку палитру и кисть, подошел к Вере Леонтьевне. Обнял за плечи и попросил:
— Успокойся. Не надо... Живой он?
— Не пишут...
— Не пишут, значит, живой... А ты... Сердешная моя... Успокоилась? Ну и хорошо, голубушка. Скоро я приду завтракать.

Оставшись один, Куинджи внимательно прочитал газетное сообщение. Некто Александр Соловьев 2 апреля стрелял в императора Александра II на Дворцовой площади. Злоумышленника схватили. Архип Иванович глубоко вздохнул и сразу же подумал о Старкове и Шалованове. «Что-то будет теперь? Опять начнутся казни... Страшное время. До картин ли публике...»
После полудня пошел на выставку. Залы гудели от публики, будто в столице ничего не произошло. Возле Репинской картины «Царевна Софья Алексеевна» толпились зрители. Может, вчерашний выстрел в Александра вызвал повышенный интерес к царскому роду и заставил повнимательней приглядеться к одной из его представительниц. Подошел к картине и Архип Иванович. Какой ненавистный и пронизывающе-неприятный взгляд у царевны, сколько сановитой горделивости в неженственной фигуре! Странно, он видел Александра, и у того такая же неотесанная и рыхлая фигура. Сзади послышались приглушенные мужские голоса:
— Так провидению угодно. Что переживать? При данном положении ему насильственная смерть придаст ореол мученика за дело народное.
— Пожалуй,— отозвался другой.— Но богу пока не угодно забирать его душу. Третий раз — и неудачно. Еще круче...

Дальше Куинджи не услыхал, собеседники ушли, и он увидел их спины. Судя по одежде, это были представители высшего света... Что же, в самом деле, происходит в стране, если даже они не встревожены покушением на государя и считают это божьим провидением?

Архип Иванович подошел к портрету писателя Салтыкова-Щедрина кисти Крамского. И здесь внимание привлекли глаза. Но как разнится взгляд мыслителя от глаз своенравной властительницы! У писателя он полон душевной глубины, общительности и доброты. Черты лица не броские, но все они — высокий лоб, глубокие складки на переносице, чуть сжатые губы с едва-едва просвечивающейся улыбкой из-под рыжих усов — полны огромного обаяния. «Великий мастер Иван Николаевич,— подумал Куинджи,— не успел я его поздравить».

Ему не хотелось покидать выставочный зал, знакомых не было, можно подолгу и внимательно рассматривать картины своих коллег и товарищей. Глядя на Васнецовский «Преферанс», улыбнулся. Виктор Михайлович после открытия выставки сразу же покинул Петербург. У него спросили, почему так поспешно, он ответил:
— Понимаете, какое дело. Кто-то из преферансистов узнает себя и в суд потянет. А нам с Александрой Владимировной волноваться нельзя.— Васнецов скосил взгляд на беременную жену.— Вот мы и катим в Москву. Должно, навсегда.

Академию он оставил еще в 1875 году, посчитав, как и Куинджи, дальнейшее пребывание в ней бесполезным: нового она ничего не давала созревшему художнику. Летом минувшего года, возвратись из-за границы, поехал в Вятку за своей невестой Александрой Рязанцевой, привез ее в Петербург, и они поженились. Молодая пара дважды приходила к супругам Куинджи. За непременным самоваром велись беседы о картинах, о планах, Виктор Михайлович говорил о своей мечте писать на темы русских народных былин и сказок.
— Древняя столица Русью пропахла. Понимаете, какое дело, мне нужен воздух ее,— признавался он.— Чопорный Питер — город чиновников и вельмож. Им не до народной души. И то сказать — я перед Петербургом не остался в долгу. Написал предостаточно столичных сцен.

Одна из них, последняя работа Васнецова, висела перед сосредоточенным Куинджи. Минорные картины москвича Поленова «Заросший пруд» и «Бабушкин сад» навеяли на него грусть, заставили вспомнить свои радужные полотна. Он быстро направился к ним, но подойти близко не смог — вокруг толпилась публика. Ну что ж, можно спокойно возвращаться домой — зрители и статьи критиков в оценке пейзажей единодушны: они своеобразны и оригинальны.

1-2-3-4-5-6-7

Казбек

Туман в горах. Кавказ (1908 г.)

Тополя (1875 г.)