Повесть о Куинджи. Глава 1. Страница 1

1-2-3

И надо же, чтоб вчера на закате солнца в Мариупольскую бухту влетела, как острокрылая чайка, легкая парусная лодка, ярко освещенная последними солнечными лучами. Чуть вздрагивая надутыми парусами, она рванулась и горделиво подошла к причалу. Архип долго смотрел на нее, запомнил каждый оттенок парусов, и неба, и воды. С востока скользила за лодкой лиловатая, блестящая на всплесках тень.

И утром и в полдень, когда даже мухи устали жужжать от жары, образ легкой лодки с парусами, окрашенными заходящим солнцем, всплывал у Архипа в сознании, увлекая и требуя: нарисуй!

А тут хозяин:
— Архип, опять ты замазал мне все счета, что за дурацкая привычка малевать!

Подрядчик раздраженно перелистнул страницы счетной книги по приемке кирпича, в которой то тут, то там красовались выведенные карандашом, чернилами, даже углем всевозможные рисунки.
— Эт-то, эт-то талант, не привычка, мне сам Гвиани сказал, что у меня талант, — виновато оправдывался хлопец из дальнего угла хаты, приспособленной под контору.
— Талант? — подрядчик угрожающе размахивал книгой. — Эта мазня талант? Да знаешь ли ты, что я по гривеннику плачу за каждый переплет? Тебе и в день столько не заработать!

А Архип в это время, примостившись у подоконника, разрисовывал на чистом от цифр развороте счетной книги большую парусную лодку. Оглянувшись на разъяренного хозяина, он быстро закрыл рисунок ладонями обеих рук.

Час назад этому пятнадцатилетнему хлопцу, приемщику кирпича на постройке церкви, пришла счастливая мысль — волны и берег нарисовать лиловым карандашом, а паруса у лодки и закат — куском обожженного кирпича. Но грубая бумага прорвалась и смялась, кирпичный цвет совсем не походил на переливы света на полотне надутых парусов.
— А кто Гвиани? — пекарь! Много он понимает!— не унимался подрядчик.
— Пекарь он не простой, он в Феодосии жил, самого Гайвазовского знает, видел его марины.
— Для того ли тебя братья в уездном училище обучали, чтобы ты тут «таланты» расписывал?

По двору застучали колеса телег — привезли новую партию кирпича. Архип встал и, оглянувшись на хозяина, перелистнул злополучные страницы.
У изгороди возчики распрягали усталых волов и спрашивали друг друга по-русски или по-украински:
— Где тут счетный?
— Хто буде приймати?

Сидя боком к открытому окну, хозяин то и дело оборачивался и смотрел, как Архип, принимая кирпич, быстро и ловко укладывал одинаковые высокие штабели. «Взял бы его с собой на другие подряды, если б не эта мазня».

Подрядчик, сухой рыжеватый человек из обрусевших немцев, любил аккуратность. С каким вдохновением и осторожностью выписывал он длинные столбцы ровных, всегда закругленных цифр, и особенно тщательно выводил своими крепкими пальцами графы дохода. Церковь уже подводили под купол. Он спешил закончить постройку в Карасевке, предместье Мариуполя, чтобы скорее отправиться в Севастополь, где, как говорили в народе, после Крымской кампании не осталось и камня на камне. «Война с турками закончена, и договор в Париже заключен, только бы ехать теперь в Севастополь, а тут провозишься месяц, а то и два. Этак лучшие подряды на постройки можно упустить. — Ему представлялся этот разбитый город, в котором он когда-то начинал работать у грека подрядчика. — И флот Черноморский потоплен, а какой был мощный парусный флот!»

Приемка кирпича подходила к концу. Подрядчик взял с подоконника счетную книгу. Вдруг его руки вздрогнули и сжались в кулаки: на страницах разворота во всю ширину была разрисована лодка. Да еще кирпичом!

Хозяин соскочил с табурета и высунулся из окна.
— Выгоню! Рассчитаю! — закричал он Архипу, который закрывал ворота за последней подводой.
Архип оторопел: «Теперь попался!» Он постоял у ворот, будто прилаживая засов, потом медленно пошел в контору.
— Семь сотен принял, — сказал он, понуро возвращаясь в хату.
Хозяин сердито отсчитывал деньги.
— Забирай, и это лишко, надо б еще за книгу вычесть. А эту бумагу братьям отдай.
На плотном листе бумаги крупными буквами было написано: «Архипа, сироту сапожного мастера Ивана Куинджи, отпускаю за непригодность к счетному делу. Выдал один рубль осьмнадцать копеек медными деньгами».
Архип взял бумагу и деньги, насупившись поклонился и вышел из хаты. Приходилось возвращаться к братьям.

Род Куинджи был из вольных ремесленников Мариупольского уезда, выписанных из Греции еще Екатериной Второй. В раннем детстве лишившись родителей, Архип привык к самостоятельной жизни, умел работать исправно и честно, со временем стал бы подрядчиком сам, но еще в уездном училище, куда его отдали братья, в складчину внеся за обучение, он пристрастился к рисованию. С тех пор ни уговоры, ни побои не могли отучить его «портить бумагу». Да только ль одну бумагу! Архип рисовал и на прибрежном песке, но волны слизывали его рисунок, и на стенах своей хаты, но тетка Дарья, ворча, замазывала мелом его малюнки. Теперь и подрядчик выгнал. Только пекарь Гвиани любил рисунки Архипа. Он долго рассматривал их, держа в далеко отведенной руке, а насмотревшись, уверенно заявлял:
— Талант!
— Что такое талант? — опросил Архип, впервые услышав новое слово.
Гвиани самодовольно засмеялся — он всегда был рад поделиться своими знаниями.
— Это когда человек ради дела, которое он полюбил, способен одолеть все препятствия и неудачи. Вот Гайвазовский, мальчишкой, в детстве, на стенах рисовал, а теперь знаменитый художник. У него бы тебе поучиться!

Это твердо запомнил Архип из многих пространных рассуждений Гвиани. И теперь он побрел в пекарню, чтобы рассказать о случившемся. На бахчах цеплялись за босые ноги свежие побеги арбузной и тыквенной зелени. Стрекотали кузнечики. Откуда-то издали, должно быть из густого тростника, послышался однотонный посвист какой-то птички. Архип прислушался, попробовал подражать... Будто и птица насторожилась, ответила. Он обрадовался, засмеялся, шире расправил плечи.

«Выгнал, и пусть его, учиться пойду к Гайвазовскому. Буду художником».

Долго сидел Архип в пекарне на низкой табуретке, прислонившись к мучному ларю, и слушал Гвиани, а тот, ни на минуту не переставая месить тесто, рассказывал ему о городах, в которых пришлось побывать. Решение Архипа идти в Феодосию он одобрил; прощаясь, торжественно произнес наставление и чуть не насильно снабдил его хлебом на первые дни пути. А братья махнули рукой:
— Видно, такой непутевый...
Ничем не приметным июньским утром 1859 года Куинджи поднялся с рассветом и, попрощавшись с родными, без колебаний перешагнул порог родной хаты и огляделся; из-за плетня показалась щетинка русых волос, потом невозмутимо спокойное веснушчатое лицо паренька, который, увидев Архипа, перемахнул через плетень и остановился напротив товарища.
— Так ты идешь? — недоверчиво опросил Грицько, поглядывая на мешок, который Куинджи закидывал за плечи.
— Иду, — кивнул Архип. — А ты? Ведь вместе хотели!
— Не, — покачал головой приятель, — батько не пустит... Вот если бы путешествовать... в Африку... можно бы тайком убежать...
Архип не ответил. В его больших черных глазах светился задор, а мысли были в неведомой Феодосии. В Африку он не хотел: «Там рисовать не научишься...»
Грицьку захотелось сказать своему другу что-то необыкновенное, теплое, но он не сумел. Когда Куинджи, махнув на прощанье рукой, исчез за ближайшим кустарником, хлопец виновато вздохнул: «И верно, пойти бы вместе...»

А над степью величаво всходило солнце, освещая холмистую землю, играя на листьях яблонь, зажигая красноватым светом глянец горшков и кринок, опрокинутых на плетни. В воздухе было тихо, по-утреннему прохладно. Хорошо идти так — вперед и вперед, мечтать об успехах и славе.

Мариуполь остался в стороне, но долго еще виднелись крыши и купола церквей. До зноя, пока раскаленный песок не стал обжигать ступни, Архип шагал босиком, перекинув сапоги на палку, положенную на плечо.

Хлопец шел по краю дороги и вглядывался в степь. Будто не знал он с детства этих просторов, этих далеких холмов, до которых идти, идти, да так и к ночи, пожалуй, не доберешься, все будут маячить далеко впереди. Будто впервые вдыхал он свежие запахи трав и вслушивался в звонкую песню жаворонков.

Слева тянется бесконечное поле кукурузы. Молодые побеги только что выбросили зеленоватые шелковистые кисти цветенья. Справа, как войско перед парадом, высятся ровные линии подсолнухов. И невдомек им, что хлопец, шагающий по дороге, готов отплясать гопака, так ему весело!

Босые ноги Архипа уже в пыли. Штаны из грубой клетчатой материи вытянулись на коленях. Пестро вышитая рубаха выпущена из-под жилета. На кудрявых черных волосах еле держится старая соломенная шляпа с широкими полями. Низкорослый, широкоплечий и коренастый, он кажется неотделимым от этой величественной картины украинской степи...

Хлеба и бахчи давно сменились нетронутой целиной. В этих местах степь уже обгорела и выцвела под жарким июньским солнцем. Только по краям дороги, то там, то здесь, поднимаются розовые шапки степных цветов, знакомых Архипу с детства.

Приглядевшись, Куинджи увидел — впереди движутся напруженные возы, издали похожие на вереницу жуков. Вначале трудно было понять, в какую сторону идут волы: навстречу или уходят вдаль. Рассмотрев, что обоз приближается, Архип прикинул: «Хорошо бы с ним повстречаться вон под той ветлой».

Наскучившая было дорога стала интересней, появилась цель — раньше обоза подойти к одинокому дереву. Архип готов был бежать, но волы уже были там, а ему оставалось не менее трети версты.

У дерева возы остановились. Возчики распрягли волов и устроились отдыхать под тенью жидкой ветлы. Усталые животные, сойдя с дороги, ложились в колючую траву и лениво мычали. Подойдя к обозу, Архип поздоровался. Ему ответили приветливо и потеснились, давая место в тени усталому парнишке. Вид чумаков, измученных ходьбой и зноем, вызвал у Архипа сожаление, — были они запылены, с выцветшими волосами и потемневшими лицами.

Архип с удовольствием растянулся, охваченный внезапной дремотой. Когда он проснулся, люди уже собирались в путь. У ближнего воза, в который впрягали пару сонных, понурых волов, сидел солдат в оборванной грязной шинели, один пустой рукав которой был заправлен за пояс. Около него собралось несколько чумаков. Они внимательно слушали солдата.
— ...А народу сколько полегло на Малаховом кургане, и не перечесть... Там и мне руку оторвало. ... Матросы с потопленных кораблей тоже в окопах сражались... Выбили мы французов. За нами победа осталась. Ну, а нелегко она нам далась. Войск вражеских, почитай, раз в пять больше нашего было...
— Расскажи, служивый, как корабли-то наши потопили под Севастополем.
Архип встал, чтобы подойти поближе, но в это время его окликнул старый чумак из обоза, и ему так и не пришлось дослушать рассказ.
— Куда идешь-то? — спросил тот.
— В Феодосию, учиться, — пояснил Архип, с охотой вступая в разговор.
— Доброе дело, — согласился чумак, — доброе. До Феодосии далеко, — в раздумье добавил он, глядя куда-то вглубь степи прищуренными от солнца глазами.— К ночи дойдешь до хутора, там заночуешь, а утром увидишь две дороги: вправо, если по ней не сбиться, то и в Москву-матушку дойти случится. А ко Крыму надо идти, что влево, чтоб на восходе солнце спину грело, — сказав складно, он улыбнулся, и сразу лицо его стало моложе и словно бойчее.
Архип с любопытством смотрел на него. Ему казалось, что такой человек может и за свое дело постоять, и песню сложить, и отплясать.
— К полудню дорога пойдет на ветряк, оттуда свернет ближе к морю, ты все иди... дальше хутор, потом два кургана...
Чумаки столпившись вокруг, одобрительно кивали головами. Было видно, что никто лучше этого человека не знал дороги. Сидя на земле и вытянув уставшие ноги, старый чумак перечислял хутора, кресты, ветряки, которые повстречаются в пути. Он говорил с расстановкой, задумчиво, будто мысленно шел мимо них.

У Архипа давно перепуталась очередность названных старым чумаком примет дороги.
— Как эт-то и запомнить все? — озадаченно проговорил он.
— Запомнить-то? — переспросил возница. — Запомнить-то просто, пройди раз со сто!
Вокруг засмеялись.
— Ты, видно, все дороги в России помнишь, дядя? — спросил Архип.
— Помню! — ответил тот. — Хоть по разу прошел, а помню, и в Сибирь дороги не забыл!
«Беглый, — подумал Архип и посмотрел на чумака с любопытством и уважением. — Не побоялся». О беглых он слышал много рассказов в семье брата.
Вдруг откуда-то издали, от головы обоза, послышалось раскатистое: «Трогай!» Люди нехотя пошли к подводам. Обоз заскрипел и двинулся по направлению к Мариуполю.

Размеренным шагом шел Куинджи версту за верстой. В дороге установился обычай: вставать до восхода, идти по степи — на запад, вечером на ближайшем хуторе купить калач и молока, тут же под навесом остаться ночевать, поболтав с хозяевами. Утром снова — степная дорога, яркое солнце, воздух, пропитанный запахом трав.

Архип на все смотрел с любопытством, — сколько нового, неведомого ранее раскрыло перед ним его путешествие! Мудрость людей, повстречавшихся на дорогах и в хуторах, их меткое слово, веселая шутка радовали Архипа, а вечерами длинные печальные рассказы случайных спутников заставляли думать о жизни. Мысли Архипа, как размеренный шаг по длинной дороге, были медлительны, но непрерывны. Он начинал понимать, что жизнь человека — тот же путь, надо идти только вперед и вперед, как сейчас от ветлы до холма, там до старой часовни, и снова, наметив ближайшую цель, думать только о главной, идти, не сворачивая, не останавливаясь, как бы ни было трудно. Так он добьется своего — научится по-настоящему рисовать.

Вспоминалась родная хата над обрывом на краю предместья Карасевки. В овраге протекает речка. Весной она торопится к морю, а летом течет чуть заметно между большими камнями.
В последний вечер на краю обрыва сидела с ним красивая дивчина — соседка Настя. Заслышав о решении Архипа идти в Феодосию, она вздохнула, безнадежно махнув рукой.
— Что говорить, ведь тебя не удержишь! И отвернулась.
К сердцу Архипа подступила небывалая еще тоска.
— Настя, голубонька, — тревожно прозвучал его голос, — я же учиться иду, ты ведь сама хвалила мои малюнки.
Он осторожно погладил низко опущенную голову Насти. Обрадовала и удивила мягкость ее волос. Он прижался щекою к ее щеке и только тут почувствовал, что Настя неслышно плачет.

Надо было что-то сказать, утешить, но слов не нашлось. Девушка неожиданно выпрямилась, встала и убежала. Архип рванулся за ней, но она уже скрылась в кустах. Было слышно, как хлопнула в хате дверь. Так в ее темном окошке и не вспыхнул свет. Архип постоял и пошел, охваченный многими чувствами: ощущением неповторимости и чего-то недосказанного, радостью и какой-то тоской.

Утром, перед дорогой, ему хотелось увидеть Настю, он ждал ее. Простившись с Грицьком, свернул между плетнями к ее хате, тихонько посвистал, но занавеска в окошке так и осталась задернутой. Может, и видела, как подходил, а не показалась. Гордая дивчина!

В дороге вспоминался и Мариуполь — бойкий, многолюдный город, с шумным и пестрым базаром, где скрип телег, мычанье волов, блеянье овец, пригнанных на продажу, а порою и крик верблюда сливаются в многоголосый нестройный хор. Здесь все было интересно хлопцу: и мешки с золотистым зерном, и огромные серые клади с шерстью, и живые манящие краски заморских и местных фруктов.

Всегда привлекала Архипа лавочка с восточными товарами. Торговал в ней турок с огненно-рыжей бородой. Чтобы привлечь покупателей, он быстро, как фокусник, двигал руками, подкидывая яркую безделушку или играя пестрым куском материи. Любил Архип толкаться и на пристани среди толпы, с любопытством разглядывая русские и иностранные суда.

1-2-3

Вид на Москву с Воробьевых гор (1882 г.)

Вид на берег и море с гор. Крым (1880 г.)

Вечер в степи (1890 г.)