Повесть о Куинджи. Глава 11. Страница 1

1-2

Куинджи получил пригласительный билет на выставку недавно образовавшейся в Петербурге художественной группы «Мир искусства», организатором которой был делец, балетоман, музыкант, поклонник всех и всяческих течений в западном искусстве Сергей Дягилев.

Пригласительный билет был отпечатан на дорогой сиреневой бумаге с золотым обрезом. В тексте словно ненароком оговаривалось, что приглашают таким образом только самых почетных и уважаемых представителей петербургского общества.

Архип Иванович брезгливо бросил билет на стол. Вере Леонтьевне, передавшей ему приглашение, не понравился этот размашистый жест.

— Ведь тебя не забыли пригласить, решили уважить как известного художника. Значит, они тебя ценят.
— Ценят? — переспросил недовольно Куинджи. — Нет, заискивают. У меня после этого приглашения такое противное чувство, будто мне взятку дали, чтобы я потом похвалил их в благодарность за этот билет! Взяток я в жизни не брал и хвалить их не буду, ни за что! На выставку пойду как простой зритель, без приглашения. Нарочно пойду, чтобы правду в глаза им сказать!
Куинджи не терпел модных веяний в искусстве. Возмущение новым, непонятным ему творчеством отнюдь не было боязнью уступить дорогу молодым или желанием сохранить свои позиции. Новая художественная школа пришла извне, проникла в русское искусство из западноевропейских салонов вместе с проповедью крайнего индивидуализма. И это новое — декадентское направление в искусстве было далеко и непонятно всем, кто любил Россию.

Вступая в открытую борьбу с художниками-декадентами, Архип Иванович не хотел уступить ни одного из завоеваний передвижников. Художественную группу «Мир искусства» и их журнал он возненавидел, как только мог. Для него это были враги, враги непримиримые и — как самый худший из видов врагов — опасные не в открытом бою, — нет, там у них не всегда хватало силы и мужества противостоять великим реалистам. Куинджи считал, что вредны и опасны они были даже и не тем, что выставляли много плохих, а подчас нелепых полотен, — они были страшны своей теорией, как яд проникающей в душу художников в часы сомнений, вытравляя из них все живое, своим неверием в лучшие общественные идеалы. Они призывали любоваться только собой, передавать на полотне только свои личные впечатления, какими бы незначительными и пустыми они ни были. Их девиз: «Искусство ради искусства».

Все это было противоположностью убеждениям и благородному горению лучших передвижников.
Куинджи пришел не к открытию выставки «Мира искусства», как его приглашали, а несколько дней спустя; покупая билет, он и тут, не утерпев, заметил:
— Видно, всему городу разослали приглашения, никто билетов не покупает!
С тревогой и неприязнью заходил он в давно знакомые залы Академии художеств: «Надо полагать, что передовых идей в картинах не сыщешь, а то бы в Императорскую Академию не пустили, как это часто бывало с передвижными выставками».

Вот они, высокие залы академии, большие окна, закругленные сверху, величие и парадность восемнадцатого века. Вспомнилось, как впервые пришел он сюда лет сорок назад неопытным юношей, полным надежд и стремлений, но не был допущен. Потом он явился в академию как победитель, как реформатор и учитель молодого поколения художников и снова был изгнан. Но в своих убеждениях он остался тверд и непреклонен. Никаких ухищрений, никакой фальши он не терпел. Правда жизни, народность в искусстве — вот что было его девизом, за него он боролся и будет бороться. Сейчас, в этом стане врагов, куда он снова пришел, он покажет себя ярым, непримиримым противником. Он заранее знал, что будет возмущен этим фальшивым, безжизненным, модным искусством.

— Так и есть, — проворчал он при входе, посмотрев на афишу, — собрали каких-то Бакстов, Боткиных и Бенуа, которые и знамениты только своими выкрутасами. Весь выставочный зал был поделен перегородками на небольшие ячейки, в которых развешаны картины, этюды, эскизы. Такое разделение зала подчеркивало замкнутость выставки, ее салонность: негде развернуться, посмотреть картину на расстоянии, оценить сравнением.

Архипу Ивановичу было трудно сосредоточить свое внимание на произведениях живописи. На столиках, на подставках стояли горшки с цветами, привезенные из теплиц. На других подставках красовались изогнутые графинчики из глины, какая-то утварь неизвестного происхождения и назначения.

В следующем зале расположилась выставка резной стилизованной мебели, гобеленов и драпировок.
— Что эт-то, — спросил недоуменно Куинджи, — выставка картин или мебельная лавка в Гостином дворе?
За плечом он услышал приглушенный смешок. Обернувшись, Архип Иванович увидел сочувственную улыбку пожилого человека.
— Цветы, изволите видеть, поставлены тут для очищения воздуха, чтобы гнилью не так несло!
Куинджи присмотрелся к публике: несколько торопливых, все отрицающих, явно случайных посетителей. Они проходили мимо всех экспонатов, даже не остановились. Другие — «свои», очевидно, — медленно двигались от перегородки к перегородке, восклицали, ахали, умилялись. Общая черта объединяла их всех: холодность, безразличие, безжизненность в глазах, в движениях, даже в восторгах.

Художнику показалось, что все это какие-то обветшавшие, но когда-то именитые господа. Куинджи подумал с горечью: «Такие люди сбивают с пути талантливую молодежь, обманывают фальшивыми теориями, противопоставляют искусство жизни».

Ощущение лживости и пустоты усилилось, когда художник стал внимательнее рассматривать картины. Настоящих картин на выставке не было. На стендах висели этюды, недописанные наброски, эскизы декораций к каким-то фантастическим постановкам. Архипа Ивановича поразило отсутствие натуры, естественности. Все преувеличенно, расплывчато, неумело.

Он остановился перед портретом двух женщин и тщетно пытался вникнуть в суть. Они изображались длинными, худыми, с распущенными волосами, лица их были плоски и неровны, как отражения в плещущейся воде. Такое ощущение подчеркивалось и тонами: мутными, сероватыми, грязными.

Рядом с ними висело изображение арлекина. Он был в ярком клетчатом костюме, но совсем плоский, будто вырезанный из картона. «Эт-то что же — насмешка над публикой или бред сумасшедших?» — и тут же он услышал пояснения к этим картинам:
— Мы хотим показать то, чего никогда не было и не будет, хотим пополнить ощущения изысканной души, заблудившейся в ужасах жизни.
Куинджи раздраженно фыркнул и, обернувшись, увидел низенького вертлявого человека, картинно рисовавшегося перед дамой в дорогих мехах. Архип Иванович постарался поскорее отойти, но из-за другой перегородки он услышал такой же бред:
— Мы поколение, жаждущее красоты. Мы ищем ее повсюду — в добре и зле. Мы каждый в себе носим свою красоту. Этот год, уже нового, двадцатого века, знаменателен для нашего нового искусства. Художники прошлого не оставят следа. Будет жить красота вечная, красота нетленная, грезы души и призрак фантазии.

Больше Куинджи терпеть не мог. Стремительно войдя за перегородку, он чуть не столкнулся с говорившим. Это был человек неопределенных лет. На нем была пара сиреневато-серого цвета, яркий цветок в петлице. Жидкие волосы на лысеющей голове как-то неестественно блестели, намазанные новейшим парижским снадобьем. Увидев Куинджи, он воскликнул:
— О! — изысканно наклоняясь ему навстречу, и губы сложились в слащавую улыбку. — Привет, привет знаменитому художнику!
— Эт-то, послушайте-ка, господин, жаждущий красоты! — почти закричал Архип Иванович, наступая. — Что за чушь вы здесь несете? О каком новом искусстве проповедуете? Эт-то что же? Будто реалистическое искусство, передвижники, по-вашему, устарели? А Репин, а Ярошенко, а Верещагин? Нас всех вы, видно, похоронили! Ложь! Сумасшедший дом! Наше русское искусство будет жить вечно, потому что это настоящее искусство, а у вас мазня, выкрутасы, никому они не нужны! — Куинджи задыхался от возмущения, кулаки его напряглись, того и гляди, прижмет к стене и поколотит эту тощую сиреневую фигуру.
Дама в мехах испуганно прошептала:
— Уйдемте, это безумец!
Вокруг начала собираться толпа. Одни глядели с любопытством, радуясь бесплатному зрелищу, другие смотрели на этого представительного старика с почтением и явным сочувствием: «Чаще бы им правду в глаза говорили!»

Высокий, скромно одетый посетитель в очках поклонился художнику и с удовольствием сказал:
— Так им и надо, господин Куинджи! Может, впредь постесняются выставлять такую мазню!
Архип Иванович, поняв, что может начаться скандал, повернулся, махнул рукой и направился к выходу.

В соседнем зале, взглянув на стенды, он вздрогнул, кольнуло сердце, — целая стенка была завешана работами Рериха. Куинджи растерялся: «Как же не удержал его? Зачем тратил зря время? Вкладывал душу! Хорошо, что хоть Рерих, а не самые любимые: не Богаевский, не Химона, не Рылов!» Он не мог согласиться с мыслью, что его ученик — и вдруг декадент! Навстречу ему шел Рерих. Увидев возмущенное и взволнованное лицо профессора, он нерешительно стал оправдываться:
— Архип Иванович! Эта выставка всего лишь коммерческое объединение по сбыту картин!
Куинджи гневно отстранил протянутую им руку.
— Объединение для обмана публики, для проповеди лжи и бредовых идей о грезах и призраках! — прохрипел он, задыхаясь, и прошел мимо, больше не взглянув на своего бывшего ученика.

Вдруг что-то знакомое донеслось до слуха, он сначала услышал, потом увидел Владимира Васильевича Стасова. Громогласный, седобородый, могучий, как глыба гранита, стоял он в последнем перед выходом зале и зло, возмущенно кричал на жалкую кучку людей. Среди них Куинджи увидел издателя и коммерсанта Дягилева, который почему-то всегда представлялся ему в позе лакея с салфеткой: «Чего угодно-с?» За ним стоял и быстро перебирал своими кривыми ручками Александр Бенуа, теоретик и вдохновитель декадентского журнала «Мир искусства», дальше будто прятался от стасовских слов ничем не примечательный Бакст. И не они, устроители выставки, а возмущенный Стасов был хозяином положения.

— Это не художники, а пачкуны! — раздавался его раскатистый бас. Повелительный взмах руки обращался к картинам. — Пачкуны могут плевать, если им угодно, вместе со всякими декадентами на наше искусство, которое всегда брало одну и ту же ноту правды и реализма с Пушкиным, Грибоедовым, Гоголем, Тургеневым, Островским, — Стасов передохнул и весомо добавил: — и, наконец, Львом Толстым. Они могут плевать, если им угодно, но от этого дело ни на йоту не переменится. И мы, русские, все-таки останемся верными сторонниками и поклонниками того, что русский талант и гений создал не мало великого и несокрушимого — картины Репина, Верещагина, Куинджи, Маковского, Сурикова, Шишкина и лучших их товарищей!

Он окинул всех орлиным оком, презрительно сморщился.
— А тут все неважно: как скудно, как робко, как ограниченно! Все это, — Стасов еще обмахнул выставку одним жестом, — глуповато по содержанию, плоховато по исполнению!
Ни на кого не глядя, он вышел из зала. Публика задвигалась в волнении. Многие не знали, что им делать — аплодировать или молчать. Раздалось несколько робких хлопков, но декаденты зашикали, зашипели.

Куинджи догнал Стасова на парадной лестнице.
— Владимир Васильевич, я счастлив, что слышал вашу защиту искусства, а то хоть в петлю!
Стасов пожал ему руку.
— И вы смотрели эту мазню! Самое скверное в декадентском деле то, что эта компания часто пачкает и марает совращенных ею художников и стягивает их с высоты в болото!
— Я, знаете, эт-то взбунтовался сейчас, накричал на них, не утерпел...
— Мне уж сказали, — сочувственно улыбнулся Стасов, — так им и надо! Рад я, что вы по-прежнему неистовы!
Он взял Куинджи под руку, и они вместе вышли из здания академии и направились по набережной Невы к мосту: разные внешне до противоположности, единые общими мыслями.
На Невском, недалеко от Публичной библиотеки, где чуть ли не половину века работал Стасов во имя русской культуры, облегчая труд многим художникам и композиторам в подборе тем и исторических материалов для своих произведений, Владимир Васильевич остановился.
— Простите, Архип Иванович, одну минуту, журналы свежие продают, — заговорил он, поглядывая через головы прохожих в газетный киоск.
Продавец, такой же старик, как Стасов, с особым почтением подал ему журнал. Владимир Васильевич на ходу перелистал страницы, остановился, захохотав.
— Нет, вы посмотрите, Архип Иванович, ну и молодец же Щербов!
— Щербов? — Куинджи насторожился. Лет двадцать назад он боялся отточенного карандаша прославленного карикатуриста, который не раз создавал шуточные композиции, изображая Куинджи изобретателем «солнечных» и «лунных» красок. Стасов протянул ему открытый журнал. Карикатура изображала Дягилева, посаженного на кол. Вместо настоящего кола Щербов посадил его на шпиль Академии художеств, одетого в балетный костюм.
— Вот здорово! — засмеялся Куинджи. Он больше не помнил обид, нанесенных карикатуристом. Архипу Ивановичу хотелось остановиться на перекрестке и всем показывать, как замечательно изображен провал декадентов.
Вернувшись домой, Куинджи долго не мог успокоиться. Он сидел в своей мастерской и думал, что предпринять, чтоб удержать своих учеников от ложного шага, чтобы они не погнались за модой, не приняли фальшь за правду.
Под вечер пришел Никольский. Он часто теперь заходил, и Архип Иванович всегда с нетерпением ждал его прихода.
— Понимаешь, я был сегодня на выставке у декадентов. До сих пор не могу успокоиться. Только и радости, что Стасов разбил их. Те не знали, куда деваться! Никольский внимательно слушал.
— Там один проповедник философствовал, я его знаю. Несколько лет назад мы с ним столкнулись, он до сих пор помнит — не здоровается! «Вы, говорит, импрессионист». Ты понимаешь, Антон, каким словом меня назвал! Я ему отвечаю: я, де, не знаю, что это значит. Он тужится, объясняет: «Перевод с французского, значит «впечатление», — ваши картины были не суть воспроизведение действительности, а первое впечатление, не так, как есть, а как могло показаться художнику».

Я тогда рассердился и говорю: «Вы натуры никогда не видали! Жалко мне денег вам на билет. Займите у кого-нибудь да поезжайте на Украину, посмотрите, так ли? Там убедитесь, откуда мои картины!» А теперь, говорят, Бенуа везде проповедует, будто я тогда только художником стал, когда побывал в Париже, будто там и писать научился, а не в России. Как тебе это нравится?

1-2

Украинская ночь (1876 г.)

Березовая роща (1879 г.)

Эльбрус. Лунная ночь. Этюд (1890-1895 г.)