Повесть о Куинджи. Глава 11. Страница 2

1-2

Архип Иванович говорил обиженно, со всей горечью, — только ему, Антону, и можно излить свою душу, он все поймет, а в суждениях будет прав, как бывало раньше. Никольский долго молчал, на лбу, поперек, пролегла глубокая складка. Он совсем не походил на прежнего Антона, студента, но что-то близкое, понятное, почти родное слышалось в его голосе:
— Ты понимаешь, декаденты выражают мысли отжившего мира, они боятся правды, правда против них.
Куинджи кивнул.
— Вот-вот, верно. Я давно замечал, что Рерих не хочет писать натуру, он боится, что не сумеет ее написать!
Антон усмехнулся.
— Нет, немножко не так. Хотя и отсутствие мастерства тоже является одним из признаков разложения искусства. Тут дело глубже! Раньше мы боролись за народ в одиночку, нас ссылали и вешали, а теперь нас много и нас боятся... — Антон понизил голос: — Понимаешь, сам народ — фабричные, мастеровые начинают заявлять свои права на жизнь. И они ее завоюют. Для них, для тех, кто по-настоящему трудится, будет все на земле, в том числе и искусство. А эти, декаденты и прочие, совершенно чужды народу, их выкрутасы в живописи направлены на то, чтобы отвлечь от показа настоящей жизни, от правды жизни. Эти декаденты боятся за свое будущее, им кажется, что наступит конец мира, потому они и беснуются. Наоборот — будет только начало. Большое, великое!
Куинджи смотрел на Антона внимательно, слушал его с большим интересом: опять его друг говорил что-то непонятное, явно запретное...
— Ты такой же непоколебимый, — сказал он. — Помнишь, как рассказывал мне о Чернышевском?
Антон снова чуть печально улыбнулся.
— Мне бы хотелось прожить еще полсотни лет, чтобы своими глазами увидеть все то, за что мы боролись всю жизнь!
— Ты и сейчас борешься? — спросил Архип Иванович. — Тебя могут снова сослать? — в его словах звучало беспокойство. Никольский как-то неопределенно пожал плечами.
— Не привыкать... А насчет борьбы... Теперь и молодых много! Чем могу, помогаю... Поборемся... — И, будто меняя тему разговора, Антон мимоходом спросил: — А ты как?
— Я в политике не разбираюсь, — добродушно-ворчливо произнес Куинджи. — Мое дело — искусство!
— Искусство тоже политика! — сказал серьезно Никольский. — Вот ты, Архип, и раньше отмахивался от политики, а когда приходило время действовать, почти всегда поступал правильно: чутье, душа народная выручали. А если и ошибался, то так, по своей доброте сердечной!
— В чем же эт-то я ошибался, позволь узнать?
— Хотя бы с куплей и продажей домов, с накоплением денег.
— Так ведь не для себя, для нуждающихся художников...
— Только их не убавилось, этих нуждающихся, а, пожалуй, наоборот.
Куинджи с горечью посмотрел на друга и тихо сказал:
— Знаю, на всех у меня бы не хватило!

На следующий день Куинджи, задумавшись, шел по улицам. Над городом хмурилась ранняя петербургская весна. Сердце заныло и сжалось: «Жизнь прошла тут, на этой набережной. А след остался? — Он отогнал эту мысль. — Конечно, остался... И не только мой: у меня есть ученики, и они будут вкладывать свое... Будут помнить и наших славных художников Крамского, Шишкина, как помнят сейчас многих мастеров прошлого... Может, не забудут и мои пейзажи — широкие, вольные просторы родины».

Архип Иванович поднялся по лестнице в одну из частных мастерских, которую снял для своих учеников. Там его ждали. Снимая в передней шубу, Куинджи думал: «Столкновение неизбежно, а если так, пусть оно будет сегодня!»

В мастерской его окружили.
— Архип Иванович, мы так боялись, что вы не придете!
— Пришел, коли сказал. — Он смотрел на них, приветливо щурясь. — Вас мало, а где же остальные?
Ему не ответили.
— Они, наверное, в «Мире искусства», там бал сегодня по поводу провалившейся выставки. Поздравляю! — Он старался сдержать себя, потом закричал: — Так знайте, кто будет выставлять у Дягилева, кто будет слушать Бенуа, тот больше мне не друг! С тем будет, как с Рерихом.
В мастерской нависло тяжелое молчание, в котором таился протест.
Куинджи быстро посмотрел им в лица. «Богаевский, Рылов, Химона, Зарубин, Калмыков — все свои, а остальные смотрят в сторону, в пол, нарочно избегают взгляда». Раздался нерешительный голос:
— Они хоть куда-то зовут!
— Ваше творчество тоже двадцатилетней давности! — вызывающе произнесли из дальнего угла. — Нового-то вы ничего не даете.
Куинджи замер, горячей волной подступила обида.

— Эт-то критики «Мира искусства» говорят, что творчество мое устарело, что искусство стало выше моего понимания. Ложь! Если хотите видеть мои новые картины, пожалуйста, покажу! Приходите завтра ко мне в мастерскую в два часа дня. Я писал эти годы и буду писать, потому что я художник и могу думать только с кистью в руках. А не показывал — ждал, пока будет подходящая выставка. Не у декадентов же выставлять!
Он махнул рукой и повернулся к выходу. Ученики не успели опомниться, как уже хлопнула входная дверь.
Рылов и Химона рванулись вслед. Их удержали. В мастерской начался ожесточенный спор.

Старые приверженцы Куинджи защищали художника, а другие, которые стали посещать мастерскую уже после его выхода из академии, нападали:
— Распетушился! А что он покажет? Ведь нечего!
— Куинджи никогда не обманывал.
— Так он и сейчас уверен, что он гениален! Аркадий потянул Богаевского за рукав.
— Пойдем, этот спор бесполезен.
— И я, Костя, с вами! — подхватил Калмыков, присоединяясь к товарищам.
Куинджи всю дорогу торопил извозчика. Ночью они с Верой Леонтьевной носили картины из мастерской в квартиру, устанавливали на мольбертах, на стульях, приводили в порядок комнату.

Уже рассвело, когда они закончили расстановку. Архип Иванович прилег отдохнуть, но в дверь осторожно постучали. На лестнице стояли Рылов, Богаевский, Калмыков и Химона.
— Вчера вы обещали показать нам свои картины, — начал, запинаясь, Костя. — Мы рассудили так: если вы не показывали их раньше, значит имели основание. Мы не хотим воспользоваться вашим, быть может, случайным словом.

У художника задрожали губы, он потянулся к ним, готовый обнять.

— Благодарю вас, вы хорошие люди, бережете меня, старика, только Куинджи не такой: что сказал, то и сделать должен, а то как же? Мое слово крепко! Приходите все вместе, как мы условились вчера.

В тот же час приехал Менделеев, предупрежденный Верой Леонтьевной. Пришли и ученики, человек восемнадцать.

Архип Иванович жестом пригласил собравшихся в столовую. Там стояли мольберты, закрытые черной материей. Он быстро сдернул одно покрывало. Зрителям открылась светлая, солнечная картина «Днепр». У Богаевского невольно вырвалось восхищение:
— Как светло и как просто!
В левом углу картины — трава с торчащим бурьяном, дальше — тихая река, за ней бесконечные дали и прозрачное небо, высокое, теплое от солнечных лучей.
Когда Куинджи снова закрыл картину, осталось впечатление золота и серебра.

Все стояли молча, пораженные свежестью и новизной, несмотря на то, что это был вариант уже известной картины «Днепр в туманное утро».
Дмитрий Иванович закашлялся, — сердце охватило каким-то новым, еще неизведанным чувством.
— Вы кашляете? — спросил Куинджи как ни в чем не бывало.
— Я уж шестьдесят восемь лет кашляю, это ничего, а вот картину такую вижу впервые!
Снято еще покрывало. Картина «Дубы» поразила зрителей могучей ясной мыслью художника. Кряжистые, раскидистые дубы были выписаны на первом плане. Дальше — широкая поляна, она окаймлена зеленовато-голубой полоской леса. Простор и воздух, свет и тишина.
Следующее полотно — новый вариант залитой солнцем «Березовой рощи», и снова глубина, прозрачность нагретого солнцем простора.

Последней он показал «Туман на море», написанную после поездки с учениками в Кекенеиз, — с полным правом она могла равняться с лучшими полотнами художника. В ней удалось передать равномерный и бесконечный бег небольших легких волн на песок. С истинным вдохновением работал Куинджи над этим полотном, передавая неторопливый ритм вечного движения моря. Богаевский смотрел на картину, затаив дыхание, и думал: «Никому из нас не передать на полотне столько жизни, радости бытия, молодости человеческой души!»
Аркадий ему шепнул:
— Мы ведь там вместе были, сами видели, а никогда не сумеем так!
Куинджи задернул покрывало. Все взгляды обратились к нему с восхищением и с благодарностью.
Художник стоял счастливый и гордый своим трудом.
— Там, на этой проклятой выставке декадентов, я слышал, будто наш век прошел, а двадцатый будет их веком. Ложь! Не им судить о силе и величии настоящего творчества. Оно будет жить, как живет у людей мечта, как жива и прекрасна природа, сколько бы ни лгали одиночки из «Мира искусства» об их «особенном», «неповторимом» восприятии мира. Пусть воспринимают, как им вздумается, а мир любит и будет помнить художников-реалистов!

Эпилог

За три года до смерти Архипа Ивановича Куинджи, в 1907 году, было создано Общество его имени, которое имело цель: «...оказывать как материальную, так и нравственную поддержку всем художественным обществам, кружкам, а также отдельным художникам; содействовать им устраивать выставки как в Петербурге, так и в других городах и за границей; оказывать им постоянную поддержку покупкой у них лучших их произведений, чтобы образовать национальную художественную галерею...»

Куинджи пожертвовал этому Обществу все свое состояние и землю в Кекенеизе, оставив жене небольшую пожизненную пенсию.

Общество имени Куинджи просуществовало более десяти лет, и польза его была ощутима особенно для начинающих художников. В начале 1911 года в тех же знакомых залах Академии художеств была организована посмертная выставка произведений Куинджи, который умер полгода назад. Выставку организовало Общество его имени, в которое входило большинство его учеников — Химона, Рылов, Богаевский, Калмыков, Зарубин и другие. Всем хотелось, чтобы память об их учителе осталась светлой. Подбирая картины к выставке, взятые из частных собраний, а также из мастерской художника, где они хранились долгие годы, ученики Куинджи как бы заново пересматривали все его творчество, изучали каждую картину, любой, даже маленький этюд. Многие работы художника приходилось им видеть впервые. Среди них было несколько неоконченных картин, были и неудачные произведения. Прав был Архип Иванович, никому не показывая этих вещей. Плохой картиной он не хотел портить своего доброго имени.

В последний вечер перед открытием выставки в залах все было уже размещено и прибрано. Произведения Куинджи, труд всей жизни, собранные в одном помещении, создавали впечатление радости и света — солнечные лучи на зеленой траве, глубокое без края небо, лунные блики на темной воде.

Вот «Исаакий при лунном свете» — это начало пути. Дальше «Осенняя распутица», «Забытая деревня», «Чумацкий тракт», «Украинская ночь», «После дождя», «Вечер на Украине», «Березовая роща» — напоминают о лучших годах творчества, о передвижниках. Вершина славы — «Ночь на Днепре» — была помещена одна в конференц-зале. К великому горю художников, тех, кто видел ее во всем неподражаемом сиянии красок, она уже несколько поблекла, как и предсказывал Крамской, в ней уменьшилась сила фантастического свечения, но все же и до сих пор сохранилась прелесть и величие южной ночи. Потемнели и другие картины, особенно «Украинская ночь», менее естественным стал свет в «Березовой роще». И все же это были полотна великого мастера.

Совсем небольшой этюд привлек внимание собравшихся учеников: огненно-красное солнце заходит за тучи, зажигая воду и небо, кажется — все горит. Он выполнен много поэтичнее, чем большая картина «Красный закат», помещенная тут же рядом.

«Вот ведь эта же самая красная охра, о которой говорил Архип Иванович тогда у моря. У него светит, горит, а у меня не получилось», — невольно вспомнил Богаевский один из разговоров с учителем на черноморском берегу.

Рылов долго смотрел на это полотно: «Сколько силы и жизни было у Куинджи даже в последние годы, но стилизация все же чувствуется в этюде, особенно в картине. А нас от этого старался уберечь!»

В парадных залах академии, затихших перед завтрашним торжественным открытием выставки, все напоминало о художнике. Так и хотелось услышать знакомое, такое привычное для слуха словечко: «Эт-то, эт-то», которое обязательно произнес бы Архип Иванович, увидеть его небольшую крепкую фигуру с красивой гордой головой.
— Аркадий, — тихо позвал Химона, — поедем к Куинджи. Там недавно памятник установили.
— Поедем, — сразу согласился Рылов, — зови остальных.

Все зашумели, стали собираться, вышли на набережную нанимать извозчиков.

Рылов переходил из одного зала в другой, выключая свет. Бледные лучи от фонарей из окон освещали картины. В конференц-зале Аркадий задержался: «Ночь на Днепре», почти как прежде, стала глубокой, светящейся, величественной. «Напрасно горевал Куинджи, картина еще жива. И сейчас она прекрасна, как прежде, наполнена светом и воздухом. Не хочется от нее отходить», — размышлял он.

Когда Рылов вышел на улицу, компания уже разместилась на трех санях. Аркадий прыгнул на последние. Лошади взяли враз, Рылов покачнулся, чуть не упал, его схватили и обняли сильные руки друзей.
— На Смоленское кладбище!

Извозчики погнали лошадей по затихшим улицам столицы. Скрипел под полозьями снег, в открытых местах и на пустыре перед кладбищем дул леденящий ветер. Луна освещала заиндевевшие деревья у ограды.

Сторож, седой и старый, похожий на сказочного деда-мороза, не хотел пускать компанию ночью на кладбище, но его сумели уговорить.
По колено в снегу, натыкаясь на занесенные могилы, пробирались вереницей к памятнику.
Вот он — выложенный из тесаного гранита крымский колодец, домик с прямоугольной крышей. У самой ниши — пьедестал, на нем установлен бюст. На пьедестале надпись:
Куинджи.

Сторож принес фонарь. Микола Химона поднял его над головами. Красноватыми бликами засветилась бронза, оживляя образ человека непобедимой воли, великого художника с неиссякаемым темпераментом творца.

1-2

Д.И. Менделеев и А.И. Куинджи (фот. И.И. Глыбовского)

Лес (А.И. Куинджи, 1878 г.)

Портрет госпожи В.Л.К. (А.И. Куинджи)