Повесть о Куинджи. Глава 2. Страница 1

1-2

Архип прожил в Одессе больше полгода, чем придется зарабатывая на хлеб. После долгих скитаний он узнал, что в городе есть иконописные мастерские и несколько студий художников, но нет художественной школы.

Куинджи мечтал о Петербурге. Живо и очень ярко представлялась ему величественная академия, о которой много рассказывал Мишель, чудились просторные, светлые мастерские, похожие на студию Айвазовского. Все больше и больше хотелось учиться! Архип возмужал. Купленный на одесском базаре поношенный черный сюртук, с трудом натянутый на широкие плечи, неожиданно сделал его взрослым. Первое путешествие казалось теперь полудетской забавой, чем-то очень простым и легким. Осенью Куинджи снова был в дороге, нанявшись в чумацкий обоз, который шел до Киева. Архип покинул Одессу без сожаления. Чужд остался ему этот богатый, нарядный город. Куинджи не нашел в нем того, к чему стремился: цель его — учиться живописи и тут не осуществилась.

Получив свою пару волов и подводу, которую надо было грузить тяжелыми, крепко упакованными тюками, Архип призадумался — он не знал, как приняться за эту работу. Посмотрел на другие подводы: там грузили по двое, по трое. Все чумаки были заняты. Ухватив один тюк, Архип взвалил его на плечи и поволок к подводе. Мешок был большой, неуклюжий, того и гляди, придавит к земле. Казалось, что ноги сейчас подломятся под тяжестью взваленного груза. С трудом дотащив до места, он свалил его на подводу, обтер с лица пот.

Второй тюк, за который Архип постарался взяться удобней, казался полегче. Потом он таскал их один за другим: короткая передышка, и снова на плечи наваливался тяжелый, давящий к земле мешок.

Оставалось уже намного. Архип отдыхал у воза, прислонившись к тюкам спиной.
— Фью, — послышался легкий свист. — Чи копна, чи гора? — опросил из-за воза насмешливый голос.
Куинджи оглянулся. У его воза стоял детина, лихо подбоченившись и широко, словно крепкие подпорки, расставив ноги. Он с насмешкой смотрел на мешки, неумело нагруженные Архипом; чтобы подчеркнуть удивление, он глуповато раскрыл и без того большой рот, потом перевел свой взгляд на Куинджи и так же насмешливо стал рассматривать его.

Обида вскипела в Архипе. Напряженные от тяжести руки сжались в крепкие кулаки. Еще одно насмешливое, неосторожное слово, и Архип бросился бы на этого наглого парня. Тот, взглянув на крепкую, коренастую фигуру Куинджи, видно, понял его, быстро изменил позу, сунул руки в карманы широких штанов и как ни в чем не бывало отошел от воза.

Архип передохнул, принес последние тюки и начал увязывать кладь. К нему подошел невысокий худощавый возчик, оборванный, пропитанный запахом степи, чем-то — повадкой или взглядом — напоминающий того чумака, что растолковывал ему путь в Феодосию. Этот был слабее и ниже ростом, но длинные молчаливые дороги и на него наложили свой отпечаток.
— Выжил из силы, должно надорвался, помоги, хлопец, забросить тюки наверх, — глуховато проговорил он и, посмотрев на Архипов воз, добавил: — Свалится так. Задние мешки поперек надо ладить.
Куинджи пошел за ним к соседнему возу. Немного спустя на подмогу явился еще чумак — одноглазый. Черный глаз его остро выглядывал из-под нависшей брови.
Архип забрался на воз, уложил тюки, как велели, перекинул веревку. Работать втроем было быстрее и легче. Куинджи удивился: угрюмые с виду люди были дружны в работе, будто сначала дичились они нового человека, потом, убедившись в его доброте, подобрели и сами. Архип почувствовал, что принят в артель чумаков, как равный.

Затягивая наверху веревку, он увидел хлопца, посмеявшегося над его работой.
— Кто? — кивнул он в сторону прохожего.
— Фома-насмешник, — ответил с неприязнью одноглазый.
Так же молча и слаженно работали они и у воза Архипа. Мешки были переложены и накрепко прикручены веревками. Как обычно положено у чумаков, обоз снялся в путь с восходом солнца. Сонные волы недовольно мычали. Возы, нагруженные кладью, нестройно скрипели.

...Уже много дней шел Архип с возами; его захватила и понесла, словно вода спокойной реки, размеренная на версты жизнь украинских чумаков. По ночам жгли костры, на привалах ели из общих котлов всей артелью.

Архип попал в вереницу пятым. Спереди один за другим шли уже знакомые ему чумаки. К удивлению Архипа, Фома-насмешник тоже оказался возницей.
Особенно запомнился Архипу вечер у переправы через Буг. До реки добрались еще засветло, но плоты оказались на той стороне. Приходилось дожидаться утра. Куинджи долго бродил по берегу. Одолевало безделье. Медлительность движения обоза больше всего огорчала его.

Когда он вернулся к своим, костер уже ярко горел. Одноглазый помешивал кашу в котле. Остапенко — тот чумак, что в Одессе попросил Архипа помочь ему, — придвинулся ближе к огню и, подогнув по-турецки ноги, что-то чинил, управляясь зараз двумя большими иглами, как сапожник. У костра сидели и лежали еще несколько чумаков. Они лениво спорили о том, сколько времени понадобится на перевоз через реку и когда, наконец, доберутся до Киева.

Архипу стало тоскливо — по их подсчетам выходило, что быть обозу в дороге не меньше недели. Куинджи неудержимо тянуло вперед, хотелось скорее увидеть Петербург, академию, картины, начать учиться рисовать.

Он встал, потянулся и снова побрел по берегу. На выжженной солнцем траве лежала пара волов. Большие задумчивые глаза животных смотрели на Архипа будто с участием. Он погладил лежащего ближе вола. Тот, словно жалуясь, замычал протяжно и скорбно.

— И тебе надоело бродить по дорогам? — спросил он вола, похлопав по жилистой шее. Под рукой вздрогнула натруженная ярмом кожа с вытертой шерстью.
Освещенный красноватым светом заката, он казался красивым и сильным.

Архип достал из-под рубахи тетрадку с крепкими корками, купленную в Одессе на большом базаре. Порывшись в кармане, нашел карандаш, подаренный ему на прощанье Мишелем, и стал рисовать уставшее животное: сначала морду с печальными воловьими глазами, потом натертую ярмом шею с отвисшими складками кожи. Он не заметил, как подошел Фома, остановился, подбоченился, хотел, видать, понасмешничать, да раздумал — заинтересовался, чем так занят Архип. Тот кончил работать, отвел подальше руку с рисунком, посмотрел, улыбнулся.
— Покажи, — попросил Фома.
В другую минуту Куинджи, пожалуй, вспомнил бы о нанесенной обиде, но тут, довольный удачей, он не мог не показать своего мастерства.
— О, — протянул Фома,— да ты малюешь!
Архип снова улыбнулся, сунул тетрадку за расстегнутый ворот рубахи, встал, и они вместе пошли по берегу.

Стемнело. Издали приветливо мерцал огонек костра. Вдали у переправы чуть белелась хатка перевозчика.
На хлопцев, подошедших вместе, Остапенко посмотрел с любопытством: он был свидетелем их столкновения в Одессе. Другой чумак недовольно сказал:
— И чего ходите, есть пора, жди вас тут.

Поев кукурузной каши, Архип растянулся невдалеке от огня и долго смотрел, как вспыхивали стебли сухой травы, подброшенные в костер, потом повернулся на спину. Ночь была теплой, но по-осеннему темной. Небо все искрилось голубоватыми звездами. Тоска Архипа постепенно прошла, растворилась в величии беспредельного звездного неба. Хотелось чего-то большого, смелого. Фома подошел к Архипу, лег рядом.
— Ты сказки знаешь? — опросил он шепотом.
— Какие сказки? — переспросил Архип, не поворачиваясь и продолжая смотреть на звезды.
— Разные... о великанах, о людях, которые могут летать под облаками, о змее, он ночью выползает из-под земли и дышит красными искрами. За день-то намаешься, а ляжешь вот так на землю да сказку послушаешь, так и душа отойдет!
— Фома, за что ты насмехаешься над людьми? — тихо спросил Архип.
— А кто те сказал? — насторожился тот.
— Я ведь и сам вижу, — спокойно ответил Куинджи.
— А за что их любить, людей-то? — бросил резко и зло Фома. — Хочешь, скажу, только смотри — никому!
Архип повернулся к нему, приподнялся на локтях, увидел лицо Фомы, совсем еще мальчишеское, безусое, даже мечтательное. Трудно было поверить, что он произнес сейчас злые слова.
— За что их любить? — снова повторил Фома и стал рассказывать: — Я из Черниговщины, только здесь калякать научился, как малороссы. Бунт в нашем селе был — землю помещик забрал. Тятьку моего до смерти засек, мамку продал — не знаю, куда.
— А ты?
— Я мальчишкой был, убежал. Хозяин нашего обоза меня заховал. А почему? Ему выгодно — он ведь меньше мне платит.

Архип молча смотрел в темноту, на спящую вольную степь, на спокойную широкую реку.
— Так то ж помещик, — в раздумье сказал он, — а Остапенко и другие чем виноваты?
Фома приподнялся, посмотрел удивленно.
— Виноваты? Ничем! Только какие они люди? На людей они не похожи, за себя постоять не умеют! — Он с минуту подумал, потом совсем другим голосом произнес: — Вот в сказках — люди! Один богатырь семиголовое чудовище изрубил, потом на том месте из камней гору сложил, чтобы не ожило чудовище. Говорят, далеко где-то и теперь есть та гора, «Семиглавой» зовется. Ты вот походишь с обозом, тоже сказки больше людей полюбишь. Архип отрицательно покачал головой.
— Люди хорошие, только несчастных много, им помогать надо. А я ведь с вами до Киева. Там, как расчет получу, в Петербург пойду, в академию, учиться. — Ты вольный? — с тоской и завистью спросил Фома.
Архип кивнул. Ему стало жаль этого одинокого мечтательного хлопца, которому весь век и в холод и в зной ходить по чумацкому тракту, понукая ленивых волов. А дальше и податься некуда.
Со следующего утра, переправившись через реку, Архип и Фома шли вместе. Будто и время летело быстрее и дорога казалась короче. Сдружились они. В Киеве, когда обоз подошел к высокому каменному сараю и тюки были уложены под его угрюмыми сводами, чумаки получили расчет. Не замедлив, они отправились в ближайший шинок отпраздновать конец благополучного пути.

Куинджи распрощался со всеми, кроме Фомы, который куда-то исчез. Уже уходя из обоза, Архип встретил его за сараем — Фома запыхавшись бежал навстречу. В руках он держал подовую пшеничную булку.
— Только попробуй откажись, — сказал он насмешливо-весело.
Архип смутился.
— Зачем ты?
Фома замахал руками.
— Тебе ведь дальше идти одному.
Куинджи вынул тетрадку с крепкими корками и протянул:
— Возьми на память мои малюнки.
Фома с застенчивой улыбкой перелистал тетрадь: на первой странице ветряк на пригорке махал своими крыльями, будто стремясь улететь; дальше был берег реки и хата, потом степь; перевернув еще, он увидел нарисованного Архипом вола и с волнением сказал:
— Это ведь ты моего...
Куинджи вышел из города по северной дороге. Еще много раз пришлось ему ночевать у чумацких костров. Вечерами любил он слушать плавные, задумчивые и бесконечные, как дорога, песни чумаков. В них была удаль, и сила, и великая тоска народа, лишенного воли.

Постепенно менялась природа. Не было больше белых акаций, каштанов, малороссийских садочков и праздничных беленых хат. Русские деревни выглядели угрюмыми и темными после станиц и хуторов Украины. Да и осень, такая теплая и мягкая на юге, в средней полосе давала себя знать. Небо заволокли тяжелые дождливые тучи, трудно было шагать по грязным, размокшим дорогам. Неуютно было Архипу на этой земле.

Как-то под вечер, проходя по деревне, он был остановлен группой крестьян, расположившихся у старой избы.
— Эй, молодец! — окликнул Архипа высокий седой старик.
Куинджи подошел к ним.
— Должно, из дальних ты мест? Скажи, христа ради, может, ты слышал указ, будто царь волю дал барским крестьянам, да господа не отпускают?
Архип покачал головой.
— Поговаривает о свободе народ, только я такого не слышал указу, хоть и много прошел.
Он пригляделся к людям. Одни сидели на узлах, другие лежали тут же, на старых бревнах. Бабы держали грудных ребят.
— Чего вы сидите тут? — спросил Архип.
— Продали нас издалека, — угрюмо ответил широкоплечий мужик, сидевший до этого молча, — верст за сто сорок продали. Староста сказал, чтобы ждали, да, видно, про нас позабыл.
Начавшийся утром дождь продолжал моросить. Архип шел по обочине дороги, глядя себе под ноги. Душа разрывалась от горя за судьбу этих людей, кем-то проданных и забытых. При выходе из деревни он обернулся, но крестьян уже не было видно за поворотом деревенской улицы.
— Эх! — громко вздохнул Архип. — Что же это делается?..
Не прошел он и пяти верст, как навстречу промчались отряды конных казаков. Куинджи смотрел им вслед: крепкие кони, широкие спины седоков, наготове нагайки... Видно, недаром чумаки говорили, что всюду поднимаются крестьянские бунты.

Нередко вечерами, шагая к ночлегу, Куинджи видел языки пожаров, обугленные помещичьи усадьбы.
— Волю крестьянам, волю! — слышалось во всех хуторах и станицах, в убогих деревнях русских губерний.
Куинджи все дальше идет на север, версту за верстой, от деревни к деревне. Вон телега завязла в грязи по оглобли. Баба не может справиться с лошадью; плачет маленькая девчонка, хватаясь за материнский подол.

Архип подходит к телеге. Он крепок и силен. Подналег плечом, лошадь рванулась и вытянула воз на косогор. Оглянулась женщина, благодарит. Девчонка перестала плакать, смотрит на Архипа с любопытством, а он махнул им рукой и быстро зашагал своей дорогой.

В Москве Куинджи не задержался, побоявшись опоздать к началу занятий в академии. Древняя столица поразила его своеобразной красотой. Тут легко уживался роскошный особняк, украшенный вычурной лепкой, рядом с покосившимся деревянным строением, обросшим, как пень грибами, пристройками и флигелями.

В каждом квартале можно было увидеть церковь, часовню, а порой и собор, которые в это воскресное утро гудели, перекликаясь всеми своими колоколами.
Куинджи вспомнились слова чумака Остапенко: «Придешь в Москву, послушай, как зазвонят к обедне в колокола... Говорят, церквей там сорок сороков...»
Долго ходил Архип вокруг собора Василия Блаженного, любуясь яркими куполами, разноцветными витыми луковками, всем его видом — стройным и легким. Не утерпел, зарисовал...

Рассматривал он и кремль, восторгаясь его высокими красными башнями, стараясь припомнить скудные знания истории русского государства, полученные в уездном училище. «Подумать только, века стоит!»

Поразила Архипа и железная дорога, которую он увидел впервые. Громадное чудовище, пыхтя и посвистывая, свободно тянуло десяток домов на колесах. Вот это сила! В Петербург Куинджи поехал по железной дороге. Поезд шел быстро. Архип стоял в вагоне третьего класса, прислонившись к оконной раме, и задумчиво смотрел вперед. Тянулись поля, березняк, мелькали деревни и городки. Чем дальше он ехал, тем холоднее становился воздух, бледнее краски природы.

Под самым Петербургом начался дождь. Мелкие капли, переливаясь одна в другую, косыми струйками стекали по стеклу. Что ждет его там, в огромном незнакомом городе?

Исчезли последние деревья, мелькнул шлагбаум, полицейская будка, дома один за другим все больше и выше вытягивались в одну линию.

Прямо с вокзала Куинджи отправился разыскивать Академию художеств. По Невскому спешили люди. Сквозь серую сетку дождя выступали огромные мрачные здания. Оглядываясь по сторонам, неловко натыкаясь на прохожих, он шел вперед, то и дело спрашивая дорогу. Голубовато-серые сумерки сглаживали контуры здания академии. Большой черной тенью возвышалось оно над Невой. В окнах тускло горели огни. Из парадного выходили люди и быстро исчезали в сырой полутьме.

Вот она, долгожданная академия, сколько трудов и сил потрачено лишь для того, чтобы добраться сюда! А впереди еще самое трудное — суметь поступить учиться!

Постояв на набережной, Куинджи пошел разыскивать жилье. Он свернул в узкий, как коридор, переулок и побрел по нему в надежде узнать у встречных, не сдается ли где-нибудь комната. Двух, трех прохожих он пропустил — не решился спросить. Следующим повстречался человек в студенческой шинели.
— Не знаете ли, где можно снять комнату?
В переулке было темно. Человек с трудом рассмотрел Куинджи, потом ответил:
— Не знаю. Да сегодня вам ничего не найти. Поздно, наклеек о сдаче комнат не видно, а хозяева не откроют дверей. Поздно, — еще раз повторил он, особенно звучно делая ударение на «о».
— Эт-то как же? — растерянно переспросил Архип.
— Не знаю, — улыбнулся прохожий, намереваясь пройти. Но ему стало жаль оставлять этого неуклюжего детину на всю ночь на произвол петербургских переулков. Сделав шаг, он оглянулся.

Приезжий взволнованно всматривался в ночную темноту незнакомого города.
— Идемте со мной, — сказал он; в его окающем голосе звучала неподдельная теплота.
Они прошли вместе несколько кварталов, свернули в темный, как колодец, грязный двор, прошли его насквозь до других ворот и снова вышли в переулок.
— Так быстрее, — пояснил Архипу спутник.
В следующем дворе через вход без дверей они прошли на крутую темную лестницу.
— Наверное, вам кажется, что я завел вас бог весть куда! — услышал Куинджи где-то впереди веселый голос. — Утром увидите — все очень просто, обычное жилище студентов.

Архипу стало как будто легче, а то он и впрямь усомнился в честности провожатого.
На лестнице было темно и пахло плесенью. На верхней площадке — Архип это понял, потрогав рукой перила, которые выше не поднимались, — открылась дверь. В глубине коридора стояла пожилая женщина со свечой в руках. Архип разглядел лицо, оно было морщинистым и добрым.

Свечу внесли в небольшую комнату, в которой была кровать, стол, две табуретки и полка книг.
— Ну, вот... — сказал человек, снимая свою долгополую шинель.
Архип увидел, что спутник, пожалуй, немного старше его, такого же роста, только слабее и тоньше. А глаза добрые, озорные.
— Сознайтесь, что испугались, когда мы поднимались по лестнице? — спросил он.
— Пожалуй, немного, — с запинкой ответил Куинджи.
— Давайте знакомиться. Меня зовут Антоном, студент естественного факультета Санкт-Петербургского университета, — в шутку рапортовал он, не переставая улыбаться.
— А я приехал в академию учиться, — смело сказал Архип.
Антон принес самовар, потом большой таз и ведро с водой.
— Мойся, — сказал он. — А можно на «ты»?
— А как же, конечно, — ответил Куинджи, неумело возясь над тазом.
Через полчаса умытый, причесанный, в чистой рубахе, Архип сидел за столом и пил горячий чай. Ему было удивительно тепло и уютно. Очень хотелось спать.
Антон снова ушел в коридор и, вернувшись, сказал:
— Хозяйка обещает освободить тебе комнату. Там жил художник.
У Куинджи заблестели глаза.
— А где он?
— Он умер от туберкулеза. — Лицо Антона сразу опечалилось, — видно, он хорошо знал своего бывшего соседа. — И талантливым был, да выбиться не мог, все бедствовал.

На следующее утро Куинджи снова бродил по набережной около академии. Несколько раз он нерешительно останавливался и наконец пошел к дверям.
Войдя в парадное, Куинджи огляделся: он стоял внизу, на большой круглой площадке, выше амфитеатром поднимались мраморные ступени, которые скрывались где-то вверху за поворотом.

Торжественная тишина наполняла здание. Прислушавшись, Архип пошел наверх, стараясь ступать осторожно. Молча встречали его античные боги. Сотню лет простояли они здесь — в вестибюле, на лестницах, в залах, строго охраняя искусство, чтобы не приблизился к нему простой, не отмеченный даром богов человек. Сколько пришлось им увидеть взлетов и падений, высоких порывов и разбитых надежд!

Архип почувствовал себя каким-то маленьким и ненужным среди дворцовой пышности академического искусства.
Глядя в прекрасные лица богов, Куинджи понял свое бессилие. Его опыт и знания были слишком малы, чтобы попасть в академию. Как в трудные минуты раньше, так и теперь поднялось сопротивление, подобное страсти, — преодолеть!
Твердым шагом вышел Куинджи из высоких парадных дверей, уверенный в том, что вернется сюда.
Антон Никольский уговорил квартирную хозяйку обождать с уплатой за комнату, пока Куинджи не найдет подходящей работы. В маленькой каморке под крышей, половину которой занимала неуклюжая, давно не беленная печка, Архип чувствовал себя хорошо. Правда, из большого полукруглого окна ничего не было видно, кроме стены соседнего дома да тусклого серого неба. Прямо от подоконника начиналась пологая крыша соседнего дома, по которой прыгали нахохленные воробьи.

В наследство от прежнего жильца, одинокого, забытого художника, достался Архипу настоящий мольберт и несколько баночек высохшей краски. Антон часто забегал к Куинджи, заботливо давая наставления. Он был всегда подтянутым и бодрым.

— Ты, Архип, на одном кипятке не сиди, обязательно ходи обедать. Тут за углом есть кухмистерская. На барках, на Большой Невке кормят еще дешевле. Там едят поденные рабочие, грузчики и моряки. По всем линиям Васильевского острова, на чердаках и в подвалах, обитает наш брат — студенты. Почти все, как я грешный, пробиваются уроками, перепиской актерских ролей, копировкой и ретушерством.

Выходя утром из дому, Куинджи наблюдал, как в любую погоду разбегались студенты на лекции или по делам, далеко за пределы Васильевского острова, к вечеру они возвращались обратно, торопясь в дешевую кухмистерскую.

Когда нашлась постоянная работа в фотографии, Архип занялся подготовкой в академию. Вечерами он рисовал, копировал рисунки с гипса, работал упорно и долго, но времени на учебу оставалось мало, — он слишком медленно подвигался вперед.

Изредка посещая академию, он понял, что знание форм человеческого тела и чистота штриха были основными требованиями для поступающих туда хотя бы вольнослушателями в вечерние классы. Рисунки небольших гипсовых фигур выходили у Архипа грубовато и примитивно. Форма ему не давалась. При всем старании он не в силах был хорошо передать основное в натуре — ее истинную форму и материал.

Куинджи неудержимо тянуло к масляным краскам, к простому пейзажу с его пространством, светом и глубиной.

Жизнь столицы, такая новая и непонятная вначале, больше не пугала его. Утром и вечером, делая длинные переходы от квартиры до фотографии и обратно, Архип наблюдал нищенскую жизнь окраин в самое жестокое время года — зимой, когда каждая кацавейка и рваный шарф на согнутом, промерзшем человеке кричали о его бедственном положении... Барски нарядным был только Невский проспект и прилегающие к нему улицы, где Архипу почти не приходилось бывать.

1-2

Тополя (1875 г.)

Красный закат (Куинджи А.И.)

Море. Крым (1898 г.)