Повесть о Куинджи. Глава 3. Страница 1

1-2-3

Долго, очень долго готовился Куинджи к приемному экзамену в Императорскую Академию художеств. Его маленькая комната на чердаке была завалена рисунками с гипса, они лежали на столе, в углу, под окном, были засунуты за печку. Это был труд многих вечеров и ночей, когда Архип, пересилив неприязнь к невиданному им оригиналу какой-нибудь античной скульптуры, копировал с рисунка поворот головы, мышцы тела, изгибы руки.

В последнее время, особенно по вечерам за работой, начинало казаться, что цель достигнута — приобретено необходимое мастерство. Хотелось скорее сдавать экзамен. Архип был уверен, что будет удача. Но вдруг нападали сомнения, и он с раздражением бросал карандаш: «Ведь все равно не сдать, зачем же тратить время!»

С тревогой и волнением поднимался Куинджи по парадной лестнице в конференц-зал, где должен был проходить экзамен. Двери зала были еще закрыты. Около них стояла небольшая толпа.
— Обычно дают рисунки средней трудности, — говорил розовощекий юноша, стараясь скрыть свое волнение.
— Вряд ли, — возразил другой. — Преподнесут нам чего-нибудь покрепче, надо всего ожидать!

Архип внимательно прислушивался к разговорам, присматривался к людям, пришедшим на экзамен. Они были много моложе его. Неотступно мучила мысль: «А что, если действительно выставят сложный оригинал, я же готовился с рисунков, а не с самого гипса».
Двери открылись торжественно, без шума. Архипу стало не по себе. В центре зала на пьедестале высилась огромная гипсовая голова Александра Севера, которую надлежало зарисовать.

Минута волнения, суеты, движения стульев, наконец наступила напряженная тишина.
Куинджи взялся за работу. По плотной бумаге шуршал карандаш. Архип внимательно вглядывался в черты скульптуры, прикидывал, измерял. Вот на его листе обозначились контуры лица, характерный овал, поворот головы, шея и верхняя часть груди.

Первое ощущение бессилия исчезло. Волнение улеглось, штрихи становились смелее и тверже. Архип начинал уже верить в себя: «Ведь не зря работал!»
Когда рисунок был почти закончен, Куинджи отстранился, чтобы полюбоваться издали. Случайно он заглянул к соседу и замер, — все рухнуло: уверенность, хорошее настроение, надежда попасть в академию. Архип был поражен точностью пропорций, выпуклостью и чистотой чужого рисунка. Он всмотрелся в свою работу, — она показалась неумелой и детской.
— Да-с, молодой человек, вам еще рано-с поступать в академию, — произнес за спиной чей-то насмешливый голос, особенно подчеркивая слово: «рано-с».

Быстро оглянувшись, Архип увидел пожилого профессора, с нескрываемой насмешкой смотревшего на его рисунок. Сверкнула золотая оправа очков, и чуть прыгающей походкой профессор направился дальше.
Резким движением Архип положил карандаш и встал со своего места — ему незачем было дожидаться конца экзамена и решения академического Совета. Пришлось уходить.

Хмурился осенний день. Из-за Невы сквозь сероватый туман виднелся силуэт Исаакиевского собора. За мостом пыхтел причаливший пароход. По набережной опешили люди. Спокойно и гордо держали свей каменные головы египетские Сфинксы. Осмотревшись, Архип медленно пошел прочь.

«Значит, напрасно потратил столько труда. Все, все напрасно, не сумел, не смог... А как четко на гипсе ложатся тени, совсем не так, как на рисунках, с которых копировал. Вот, если бы сразу рисовать со скульптуры, давно бы научился».
Куинджи бродил по городу целый день, размышляя, где бы на время достать эту проклятую гипсовую голову. К вечеру он зашел поесть в кухмистерскую на Четвертой линии Васильевского острова, с давних пор называемую «Мазанихой».

Пробравшись в угол, Архип сел на свободное место. Дожидаясь, пока подадут, он наклонился к столу и смотрел в одну точку. За день Архип сильно устал: уже не чувствовалось ни ощущения провала, ни надежды, ни силы. Безразличие сковало мозг. На вопрос: «Что же теперь делать?» — он не смог бы себе ответить.

Место напротив занял темноволосый юноша с быстрым внимательным взглядом. Он несколько раз украдкой посмотрел на Архипа, потом осторожно спросил:
— Случилось что-нибудь?
Куинджи вздрогнул, внутри все сжалось в единый протест: «Жалеть? Меня жалеть?»
Он быстро взглянув в упор. На него смотрели застенчивые, умные серые глаза. Секунду назад готовый вспылить, Куинджи ответил спокойно и тихо:
— Да нет, так, — и его потянуло к этому чужому человеку, типичному провинциалу, не сумевшему или не успевшему стать заправским петербуржцем.
— Приезжий вы? — спросил Архип.
— Приезжий, — ответил тот. — С Украины, чугуевский. Но я давно уже тут, не первый год.

Узнав, что юноша учится в академии, Куинджи оживился.
— Я, эт-то, тоже там буду, вот подучусь и поступлю, — уверенно сказал он, но по лицу скользнула горькая улыбка и сразу исчезла. Архип отвернулся.
Оба долго молчали. Задумчиво смотрел чугуевец на четкий профиль с орлиным носом и бровью, изогнутой подобно крылу большой сильной птицы. Что-то упрямое и гордое было в этом восточном лице.

Возвращаясь домой, Архип шагал уверенно и твердо, — чугуевец обещал достать ему гипсовую голову Антиноя.
Так познакомился Куинджи с Репиным, а потом и с его друзьями, учащимися академии — Евгением Макаровым и Иваном Буровым. Они также приехали из дальних глухих губерний учиться живописи.

Для Архипа началась интересная, волнующая жизнь. Споры об искусстве, обсуждение каждой выставки, появление новой картины напоминали о цели. Архип много работал, а вечера проводил с друзьями в «Мазанихе», которая ничем не отличалась от десятка подобных заведений, разбросанных в разных концах Петербурга. Та же темная лестница в полуподвал, сырость, запах капусты и прогорклого масла. Но нигде не было так шумно и весело, как в этой низкой сводчатой комнате, насквозь пропитанной табачным дымом. Там собирались академисты, начинающие литераторы и прочие любители горячих споров. Обсуждались события дня, порядки в академии, политика, искусство.

В кухмистерскую доносились отголоски идей и мыслей передовых людей. Шепотом произносилось имя Чернышевского. Куинджи теперь понимал, как можно поплатиться за неосторожное слово. О судьбе Никольского он узнал от того же студента, который давал ему книги. Антон был выслан в глушь Астраханской губернии за участие в «политическом преступлении».

Компания друзей собиралась часам к восьми. Первым приходил Макаров. Он не посещал лекций обязательного в академии теоретического курса, предпочитая заниматься самостоятельно, тогда как Илья Репин присутствовал на всех лекциях. У каждого было что рассказать, чем поделиться с друзьями.

Однажды Репин, придя, как обычно, последним, вынул и развернул газету.
— Друзья! Сегодня в «Санкт-Петербургских ведомостях» есть статья Стасова «Славянский концерт господина Балакирева». Чудесно написано! И самое главное — Стасов умеет пробудить гордость за наше искусство. Концерт был устроен в честь приезда гостей из Сербии, Чехии, Польши. Слушайте, прочту концовку:
«...Дай бог, чтоб наши славянские гости никогда не забыли сегодняшнего концерта, дай бог, чтоб они навсегда сохранили воспоминание о том, сколько поэзии, чувства, таланта и умения есть в маленькой, но уже могучей кучке русских композиторов!»
— Хорошо, что Владимир Васильевич защищает русское искусство так вдохновенно и горячо, иначе и живопись и музыку заел бы и высушил академический Нефф,— привстал со своего места Евгений Макаров.
— Кто это Нефф? — спросил Архип.
— Нефф — это моль, которая заводится в добротном сукне и поедает его, — отозвался Илья.
На лице Архипа выразилось недоумение.
— Моль в академии?
— Не в здании академии, а в искусстве. Нефф — старый профессор, немец. Он не понимает русского искусства. Ходит по коридорам вот с такой миной. — Репин сделал выразительную гримасу, которая должна была означать надменность и тупость.

Все засмеялись. Илья и Архип были душой компании. Отсутствие кого-нибудь из них всегда ощущалось друзьями.
Репин, подвижной, остроумный, способный на разные выдумки, талантливо умел передавать характер и интонации любого из профессоров и художников, чем очень веселил компанию.

Куинджи, неповоротливый, очень правдивый, был крайне упрямым в спорах.
Евгений Макаров, огромный детина, всегда начищенный и приглаженный, «бывший барчук», как его нередко называли, не сердился на незлобивые шутки друзей над его чрезмерной аккуратностью.

Однажды Репин, рассказывая Архипу о воскресной прогулке, в лицах представлял смешное происшествие.
— Этот бегемот, — Илья кивнул на Макарова, — свалился с лодки в реку, плавать он не умеет... Так, думаешь, о чем он заботился, погибая? О спасении своих манжет! — Илья, подражая бульканью утопающего, присел на корточки, высоко над головой вытянул руки, потряхивая ими в воздухе. — Вытащили, он сел, молчит и манжеты сушит на солнце...
— Ты уж прикрасишь! Совсем дураком его сделал, — как всегда, пытался защитить друга маленький голубоглазый Ваня Буров.

А какие горячие споры бывали между друзьями!
Макаров любил и защищал творчество Карла Брюллова, восторгаясь точностью и тонкостью его рисунка. Однако он приводил в пример не классические композиции, а автопортрет, написанный Брюлловым быстро и вдохновенно, в реалистических тонах. Куинджи, размахивая руками, кричал:
— Зачем брать обязательно автопортрет, здесь я не спорю! В большинстве полотен он академичен, для него всегда были святы классические каноны. Не трогает меня трагедия его Помпеи с ее тысячелетней давностью!
— Ты, брат, вовсе не понимаешь Брюллова, — возражал Илья. — Он великий художник! ..

Спор неизменно переходил на то, кто может считаться великим в искусстве, что надо понимать под словом «гениальность». Тут был зачинщиком Репин.
— Разные гении бывают, — доказывал он: — одни открывают эпоху; обычно их не признают, часто остаются они непонятыми при жизни. А другие завершают эпоху, раскрывают ее наиболее полно, всеобъемлюще. Их почти всегда признают и почитают. Вот Карл Брюллов был гением второго рода — он завершил академизм.
Так, в дружеских спорах просиживали до полуночи. Первым уходил Архип. У него на ночь было оставлено несколько негативов, которые надо закончить.

Куинджи работал много и умудрялся зарабатывать лишний полтинник, чтобы в трудную минуту сунуть его Илье, который часто нуждался. Без помощи родных, без казенной стипендии Репин бедствовал почти непрерывно в течение всех семи лет обучения в академии. Куинджи доставляло удовольствие вовремя выручить друга и потом, в «Мазанихе», с радостью наблюдать, как Илья веселел, становился разговорчивее, смешливее. Заработанных Архипом денег хватало ему на краски, холсты и кисти, на одежду, находилось всегда и на еду. Репин удивлялся:
— Как ты только, Архип, успеваешь столько работать и заниматься?
— Очень просто, — отвечал он, с удовольствием выслушивая похвалу своей трудолюбивости, — я, эт-то, днем занимаюсь, пока светло, ночью работаю. Я сильный, все могу вынести.

1-2-3

Забытая деревня (Куинджи А.И.)

Лесная поляна (1887 г.)

Лесной пейзаж (Эскиз)