Повесть о Куинджи. Глава 3. Страница 3
1-2-3
Теперь, любезно, натянуто улыбаясь, он добивался:
— А все-таки, молодой человек, кто вас учил?
— Никто, — твердо повторил Архип.
— Позвольте, но в вашей «Татарской сакле», сколько я понимаю, сказывается влияние профессора Айвазовского.
— Я бывал у него в мастерской.
— Вот как! — неопределенно произнес тот, отходя.
Скоро Куинджи понял значение этого разговора: после закрытия выставки из канцелярии было выдано свидетельство «ученику школы профессора Айвазовского Архипу Куинджи в том, что он за хорошие познания в живописи пейзажной Советом академии признан достойным звания свободного художника».
Это давало ему возможность и право брать самостоятельно заказы, считаться художником без обучения в академии.
— Но почему «ученику школы профессора Айвазовского», — удивился Илья, беря торжественно поданное Архипом свидетельство, — ведь ты у него не учился?
— А потому, что у вас в академии, оказывается, не положено быть ученикам без учителей. Они не верят, что я сам, один, выучился тому, что умею. Им учителя подавай. Вот и приписали меня, спасибо, что к Айвазовскому. Пусть их. Я ведь раньше мечтал стать его учеником!
На следующий день Куинджи вбежал в кухмистерскую, когда товарищи только что начали обедать.
— Вы слышали? — крикнул Архип, задыхаясь от радости. Одним прыжком он подскочил к столу, неистово сжал Репина за плечи. — Илья! Илья! Ты слышишь?
— Чувствую, не только слышу... — ответил тот, делая страдальческую гримасу, пытаясь вырваться из крепких рук друга.
— Эт-то, эт-то... — сразу не мог выговорить Архип.
— Отпусти! — упрашивал Илья, поглядывая снизу вверх.
— Меня в академию приняли! — воскликнул Куинджи.
Все удивленно смотрели на него.
— Как? Ведь тебя вчера званием свободного художника наградили?
— Ну да, так то вчера, а я отказался...
— Что ты! — воскликнул Буров, и на его лице отразился неподдельный ужас. — Отказался?
Архип кивнул.
— И просил вольнослушателем зачислить...
— Здорово, — подхватил Илья, вырываясь из рук Архипа. — Ух, ну и сила!— добавил он, поводя освобожденными плечами.
— Чудак! — выразительно растянул Макаров.
— Сменял бычка на соломинку, — не унимался Буров, — ведь звание-то тебе больше даст...
— Нет, понимаешь, академия! — произнес Архип, вкладывая в одно слово все свои чаяния.
И все его поняли. В душе у каждого невольно шевельнулось чувство уважения к его упорству.
Тут, в кухмистерской, среди друзей Архипу захотелось свершить что-нибудь небывалое, такое, чтоб помнить всегда.
— Вина! — неожиданно крикнул он, обернувшись к хозяйке.
В следующий миг он стоял на высоком табурете. Вся его небольшая, но упругая и сильная фигура выражала единый порыв. Кудрявые волосы рассыпались в беспорядке, глаза блестели.
— За искусство! — торжественно воскликнул он, высоко поднимая стакан.
После зимних каникул Куинджи в первый раз пришел на занятия в академию.
Из вестибюля он свернул в длинный сводчатый коридор, в котором было темно и холодно. Под ногами глухо гудели чугунные плиты пола. Добравшись до класса, Куинджи остановился, заглянул в раскрытую дверь и осторожно вошел.
Вольнослушателями в вечерних классах академии были студенты, гвардейские офицеры, люди купеческого звания, светские денди и даже пожилые дамы. Все они сидели на ступенях, расположенных амфитеатром, тесно прижавшись друг к другу и положив на колени папки.
Класс — высокая, почти квадратная комната — показался Архипу мрачным. Он нашел себе место с краю, около входа, и, устроившись возможно удобнее, стал дожидаться профессора.
В пустом коридоре раздались грузные шаги, и важный генерал, сосредоточенный и неприступный, величественно поклонившись, вошел на кафедру.
Медленно и плавно, как бы любуясь каждой сказанной фразой, он долго и многословно говорил о прекрасном и возвышенном, о несовершенности реальной жизни, которая недостойна искусства, о том, что художник должен воспроизводить натуру соответственно тем образцам прекрасного, которые оставили древние греки в памятниках скульптуры.
— Художник должен быть поэтом, и поэтом классическим!— самозабвенно, как молитву, произносил он. Важнейшей задачей искусства он считал изображение величественных, идеально-прекрасных богов и героев.
— Единственный путь к тому, чтобы быть неподражаемым, — это подражать античности! — торжественно закончил он свою речь.
Профессор сошел с кафедры, повернулся и с высоко поднятой головой покинул аудиторию. К концу лекции он стал еще дальше от слушателей, чем был вначале. Его пытались слушать, записывать, потом оставили карандаши.
Куинджи вышел с первой лекции подавленным и опустошенным. «Неужели за этим я так стремился в академию? Видно, правы были товарищи, когда охлаждали мой пыл! Что он сказал? Подражать древнему, давно отжившему... Зачем подражать античности, когда вокруг кипит живая жизнь, развивается, дышит природа? Почему же этого не хотят понимать профессора — учителя молодежи?»
На занятиях по рисунку Куинджи убедился, как сухо, мертво и однообразно преподают в академии. Изучение форм человеческого тела по гипсовым образцам начиналось с отдельных частей: уши, глаза, потом голова, наконец, целая фигура, и, только собрав нужные «номера» за рисунок с гипса, ученики получали право посещать натурный класс.
Натурщики знали характерные позы всех богов и героев античной мифологии. Сами антики были тщательно подобраны. В академии считали, что греки не передавали личные черты человека: в Юпитере все означало величие, в Геркулесе — силу, совершенное понятие о пропорциях молодого тела давали статуи Антиноя и Аполлона Бельведерокого, олицетворением спокойной зрелости и мужества считалась статуя Германика, женской прелести — Венера Милосская.
Требуя достижения виртуозности в технике, профессора академии всеми силами старались заставить своих учеников забыть о настоящем, жизненном содержании искусства. На конкурсы давались сюжеты только из античности, из скандинавских саг и Ветхого завета. А Куинджи любил природу — настоящую, изменчивую, полную дыхания и жизни.
«Не так, не так это надо», — думал он об академии, о методах преподавания и о казенных отношениях между профессорами и учениками. Его возмущала одна из последних инструкций, данная академии свыше:
«Императорская Академия, как само название показывает, есть высшее заведение для образования художественного, обязанное направлять и поддерживать его в строго классическом духе...»
Глядя исподлобья на влюбленного в себя профессора Неффа, Архип смеялся в душе, вспоминая гримасы Ильи и Ивана Бурова, изображавших типичного представителя академического Совета.
Теперь окончательно поняв сущность Императорской Академии, Куинджи мучился противоречиями: почему, несмотря на казенное обучение, на сухость и отвлеченность, которую всеми силами стараются привить ученикам, из академии выходят талантливые художники, способные на подвиг в искусстве?
Он вспомнил фразу, когда-то брошенную Ильей: «Многие художники наши за последние годы стали известны не благодаря, а вопреки академическому обучению. Теперь почти никто не продолжает их школы, все тянутся к жизни народной».
«Да, Илья был прав», — подумал Архип.
Не прошло и полугода, как Куинджи окончательно разочаровался в академии. Часто Архип не мог себя заставить пойти туда. «Зачем? — уныло размышлял он. — Там не учишься, не совершенствуешься, а, наоборот, теряешь «свое», живое; до цели — стать настоящим художником — теперь еще дальше».
И Куинджи перестал посещать академию.
Он много работал и дома и в фотографии, вступив с хозяином в пай, занимался переустройством всего заведения. Заработок увеличился, но Куинджи мало тратил на себя, он по-прежнему скромно одевался, жил в той же маленькой комнате. Теперь он мечтал побывать на родине.
Когда фотография расширилась и переехала на Невский проспект, ее стали посещать сановные лица.
Не осталось времени для своей работы. Куинджи становился мрачным и раздражительным. Целые дни он сидел в фотографии за перегородкой, исполняя дорогие заказы, уныло посвистывая.
Велико и горько было разочарование академией. Ненужными, проведенными впустую казались годы, потраченные на подготовку в академию.
Он начал писать картину «Рыбачья хижина на берегу Азовского моря», но, не закончив, убрал с мольберта. Такая же судьба постигла «Исаакий при лунном свете», потом — небольшой пейзаж, навеянный картинами Айвазовского, «Буря при солнечном закате».
Куинджи не мог писать, не удавалось. Все, что он делал сейчас, казалось ему примитивным. Порой приходила горькая мысль, что провалы в академии не были случайными. Эти сомнения, отсутствие веры в себя мешали работать, не было того творческого подъема, волнения, которые ему довелось испытать при работе над «Саклей».
Иногда, возвращаясь из фотографии, Куинджи доставал свои неоконченные произведения, ставил на стол и долго смотрел; хватал кисть, клал два-три мазка, всматривался... бросал. И опять на долгие дни не притрагивался к палитре.
Друзья были оставлены. Сначала некогда было повидаться с ними, потом побоялся справедливых упреков. Куинджи сказал им, что собирается уехать в Мариуполь. И все же ему не хватало их. Он часто думал о Репине — отзывчивом, весёлом, близком. Однажды Архип увидел его в Гостином дворе, но быстро ушел из лавки: не хотелось признаться другу, что сдался, забросил искусство, что у него ничего не выходит.
Боялся он встретить укор и в глазах своего нового приятеля, Виктора Васнецова, с которым он познакомился на одной из первых лекций в академии. Васнецов был моложе Куинджи лет на шесть. Этот светловолосый, голубоглазый, несколько наивный юноша был безгранично предан искусству. Виктор быстро освоился в кругу друзей, посещавших «Мазаниху». За добрый нрав и светлую улыбку его прозвали «Ясным солнышком». Как он ценил Куинджи, верил в него!
Вот это «Ясное солнышко» и заглянуло однажды в фотографию в поисках заработка.
Увидев Куинджи, Васнецов изумленно воскликнул:
— Архип, дружище! — Радостно заблестели его голубые глаза. — Вот ты где! А мы-то думали, что ты давно в Мариуполь уехал!
Втайне Архип был рад появлению друга, но он сухо, официально поздоровался с ним, сказал:
— Извини, я занят.
— Что ж ты? — растерянно, с упреком воскликнул Васнецов.
Архип не выдержал, схватил его за плечи и крепко сжал. Васнецов что-то пробормотал, повернулся и убежал. Через час в фотографии появился Репин. Он запыхался, был возбужден.
— Архип, что случилось? Почему ты здесь? Виктор врывается ко мне в мастерскую, кричит: «Беги скорей, а то он скроется!» Куинджи потупился, смущенно улыбаясь.
— Он прав, я боялся встретиться с вами...
— Как ты смел обмануть нас, а еще друг!
Доверчиво, открыто взглянул теперь Куинджи Репину в лицо. Неудержимая сила радости готова была вырваться наружу, хотелось схватить Илью, подбросить его на воздух.
Архип заговорщицки прошептал:
— Пойдем скорее, чтобы хозяин не увидел... Я больше сюда не вернусь. Они бежали из фотографии, крепко держась за руки...
— Пойдем, Архип, в «Мазаниху», там собрались все наши, тебя дожидаются, я обещал привести. Ну, расскажи, что с тобой?
Ведь в Мариуполь ты не ездил? Почему скрывался от нас? — засыпал вопросами Илья.
— Обо всем, обо всем расскажу. Трудное у меня было время. Писать не мог... А сейчас не спрашивай больше... Расскажи лучше, как вы живете, когда выставка в академии? — спросил Куинджи.
— Месяца через два, — ответил Илья. — Ты дашь что-нибудь к выставке?
— Да, теперь обязательно дам. Я закончу пейзажи, они у меня уже начаты. Посмотришь? Там кое-что не так, как надо...
— Конечно. Завтра же посмотрю. А мне ведь писать программу на золотую медаль. Выставка приближается, а я и не принимался еще. Понимаешь, тема — мертвячина в восточном стиле: «Воскрешение дочери Иаира». Вот брошу все, возьму на год отсрочку и уеду в Чугуев или на Волгу этюды писать... Картину задумал!
— А ты, Илья, не горячись, подумай, ведь тебе надо усиленно работать. Меня только что упрекал, а сам...
— «Не горячись», — обидчиво повторил Илья. — Ты бушевал бы, если бы тебе такая тема досталась!
Но на следующий день Илья не пришел.
«Как не прийти? После вчерашнего разговора не прийти? Заставить ждать весь день!» — возмущался Архип и сам побежал к Репину. Поднявшись по лестнице, он дернул шнурок звонка. Готовы были обвинения и упреки, но, увидев Илью, он громко засмеялся.
— Где ты был? Печь перекладывал? — Схватил его за руку. — Сажа! Уголь! Весь вымазался!
Репин пропустил Куинджи в комнату, подвел к полотну, на котором углем были нанесены контуры фигур.
— Не сердись, не смог я к тебе прийти. Со вчерашнего дня работаю, ночь не спал. Понимаешь, представил сюжет не по «божественному», умозрительно, как нас учили, а жизненно, с волнением. Вспомнил сестренку Устю. Будто снова увидел, как она умирала. Представил ту обстановку, полумрак в комнате, слабый свет свечи. Вот и пишу с той минуты...
Молча постояв у полотна, Куинджи пошел к дверям.
— Куда ты? — удивился Репин.
— Работай, Илья, работай, получается! Я скажу, чтобы к тебе никто не приходил. Молодчина ты, Илья!.. А знаешь, и у меня получается! Я тоже пойду работать.
1-2-3
Эльбрус (1889 г.) | Эльбрус (1908 г.) | Эльбрус (1889-1908 г.) |