Повесть о Куинджи. Глава 4. Страница 1

1-2-3

Поздняя осень. Куинджи шагал по боковой аллее Летнего сада и с удовольствием вдыхал бодрящий осенний воздух. Направляясь в Общество поощрения художеств, он прошел по набережной несколько лишних кварталов, чтобы побродить по саду. Стоял хороший денек, небо было по-осеннему прозрачное, синее, под ногами похрустывали сухие листья. Радовала тишина. На душе у Архипа спокойно и легко. Уже около трех месяцев он снова с друзьями, снова пишет свои любимые пейзажи, работает много и с удовольствием.

Сейчас самому трудно поверить, что мог почти забросить искусство, отойти от прямого пути, к которому так упорно, наперекор всему, шел он долгие годы. «Правы были тогда друзья, когда, вытащив меня из фотографии, привели в «Мазаниху» и крепко, но по-братски отругали... Страшно даже вспомнить, сколько времени проведено попусту в этой проклятой фотографии!
Непростительно бесполезно потрачено время... Надо суметь наверстать его! — думал Куинджи, шагая по улице. — Пейзажи уже закончены. Один из них, наверно «Исаакий», надо представить в академию, чтоб доказать им, что я не сдался, а два других постараться устроить на выставку в Общество поощрения художеств. Там они будут проданы еще до открытия выставки, если понравятся меценатам».

Вот за этим и шел сейчас Куинджи в Общество на Большую Морскую, чтобы сразу обо всем договориться.
Дойдя до Общества, Куинджи поднялся по лестнице, заглянул в комнату, где обычно заседали члены правления, но там были совсем другие люди, — большая оживленная группа художников, которые взволнованно разговаривали. Какая-то особенная радость объединяла их. Голоса громкие, возбужденные.
Куинджи остановился: что-то очень значительное должно было произойти, если так взволновались художники.

У окна стоял широкоплечий человек с окладистой бородой. Это художник Шишкин. Архипа недавно познакомили с ним, и сейчас Куинджи сразу направился к нему.
— Здравствуйте, Иван Иванович, что случилось? Почему все так возбуждены?
— А, Куинджи, и вы здесь? — приветливо пробасил Шишкин. — Случилось многое, друг мой! Новая эра в жизни изобразительного искусства начинается прямо на наших глазах. Раньше мы трудились разобщенно, в одиночку, а теперь будем вместе, и дело наше пойдет! Вы знаете, кто сказал, что произведения искусства должны объяснять явления жизни?
— «Объяснять явления жизни»? — переспросил Куинджи, с опаской посмотрев по сторонам, и подумав: «Ведь это же Чернышевский писал. Что это он так прямо, в открытую?» Но тут же, устыдившись своей тревоги, добавил: — Знаю. Это слова Чернышевского.

Иван Иванович засмеялся. Смущение Куинджи его забавляло.
— Так вот, идеи Чернышевского начинают воплощаться в жизнь!
— То есть? — не понял Куинджи. Он бесцеремонно потянул Шишкина за рукав. — Отойдемте в сторону, — и настойчиво попросил:
— Расскажите подробнее, Иван Иванович.
— Да вы, видно, тоже приверженец реалистического направления!— обрадовался тот. — Праздник у нас: художники Москвы и Петербурга решили объединиться и устраивать совместные ежегодные выставки, чтобы возить их по городам России. И, понимаете, не только в обеих столицах, но и в провинциях народ увидит настоящие картины русских художников. И там зародится большая любовь к искусству! Отныне творчество наше будет известно народу, будет учить его... Вон, видите, там, за столом, только что подписали устав Товарищества передвижных выставок.

Несколько месяцев тому назад Мясоедов специально приезжал от группы московских художников с предложением объединиться. Его горячо поддержал Крамской. И вот сегодня состоялось это объединение!
— Кто возглавляет? — спросил Куинджи.
— Перов, Мясоедов, Саврасов, Крамской. Архипу многое хотелось еще узнать, но Шишкина подхватили его друзья, заговорили с ним, увели. Тот только издали улыбнулся, как бы прося извинения: мол, сами видите, торопят!

А из глубины комнаты, где за столом сидели художники, слышался уверенный голос:
— Искусство сломало замки, распахнуло двери частных галерей и дворцов, наконец-то вырвалось оно к народной жизни! Пусть семидесятый год девятнадцатого века станет вехой в истории русского изобразительного искусства!..
Вечером Архип передал содержание разговора Репину.
— Я знаю об этом, — сказал тот. — Разве ты забыл? Я же тебе говорил, что я был приглашен на «четверг» к Крамскому и там тогда впервые заговорили о передвижных выставках.
— Так то «говорили», а эт-то, эт-то же действительность! — Волнуясь, Архип никак не мог обойтись без своего любимого словечка.
Обоим стало радостно от нового чувства взаимной творческой дружбы. Объединение художников прежде всего создавало реальную опору для творчества, для воплощения в полотнах новых идей и мыслей, для смелого движения вперед без боязни остаться непонятым и одиноким.

Картины Перова и Мясоедова, представителей московской школы живописи, Архип Куинджи знал очень мало, но по рассказам художников составилось мнение, что они талантливые жанристы и портретисты, лично познавшие тяготы жизни народной. Но произведения Крамского Куинджи знал хорошо: это были портреты известных в Петербурге людей. Художнику удавалось передать основное в характере изображаемого человека. Интересна была и жизнь Крамского. Родом из бедной семьи, он с трудом сумел попасть в Академию художеств. Заканчивая ее одним из лучших учеников, он во главе большой группы конкурентов отказался участвовать в конкурсе на золотую медаль, получение которой давало право на шестилетнюю поездку за границу за счет академии. Это был «бунт четырнадцати» — бунт против академического искусства, против дипломной работы на тему из древних скандинавских саг.

Демонстративно выйдя из академии без чинов и званий, вчерашние ученики столкнулись сразу со всеми тяготами ремесла живописцев: поиски заказчиков, случайный заработок, отсутствие мастерской и средств для работы над своими произведениями. Но молодые художники хотели независимости и творчества реалистического, народного, национального.

Они объединились в артель, наняли общую мастерскую и дом. Хозяйство артели вела молоденькая жена Крамского — Софья Николаевна. И что больше всего нравилось художникам, объединяло их, — это вечерние занятия в общем зале, когда все занимались своим трудом, а кто-нибудь, обычно из гостей, читал вслух интересную книгу или позировал для желающих писать портрет.

На таких вечерах в расцвет работы артели удалось побывать и Репину. Его — как особенно одаренного молодого художника — с уважением принимали в среде уже маститых живописцев. Некоторые представители артели вошли теперь в Товарищество передвижных художественных выставок. В их опыте была порука для успеха нового большого предприятия.

Картины Куинджи, выставленные в Обществе поощрения художеств, произвели на зрителей сильное впечатление, и на них быстро появился желанный для художников ярлык: «Приобретено...» Имела успех и картина, показанная в академия. После закрытия выставки Совет академии разрешил ему сдавать экзамены на звание классного художника, в виде исключения освободив его от общеобразовательного курса — истории изящных искусств, археологии, анатомии, перспективы, архитектуры. Теперь жизнь Куинджи была направлена по одному определенному руслу — к накоплению профессионального мастерства. Два больших события за эти несколько лет нарушили размеренный темп его жизни.

Первым было открытие передвижной художественной выставки поздней осенью 1871 года.
Долгожданная, взлелеянная мечтами художников, она оказалась неожиданной для тех, кто не принимал в ней участия, не выставлял своих картин.
Широко распахнулись двери академических залов, и зрителям открылась выставка особенная, еще небывалая. Картины отличались от произведений академической школы своей правдивостью в изображении жизни. Как замечательно они подходили одна к другой по настроению, по мысли разных, но близких по духу художников!

Картин и рисунков было не много, не больше полсотни, и две-три скульптуры, но выполнено все было мастерски, с душой. Характерной для выставки была небольшая картина Прянишникова «Порожняки»: морозный зимний день подходит к концу, проселочной дорогой возвращается из города порожний обоз в несколько старых розвальней. На последних, съежившись от холода, едет юноша, очевидно студент, со стопкой книг. Он попал на сани не за деньги, куда там! Просто по доброте мужиков. Может, возвращается он к родным на каникулы, может, так — немного подкормиться. Учение без средств дается нелегко!

Привлекала внимание картина Николая Николаевича Ге — Петр Первый в кабинете своего маленького дворца в Монплезире допрашивает сына Алексея. Художник показал мощь человека, радеющего во славу своей отсталой, но великой страны, и недомыслие, тупость царского наследника. Гнев, презрение горят во взгляде Петра. Противник, сын его, ничтожен в своем безволии и трусости.

Еще картина из жизни Петра, и она не случайна, два разных художника думали о возрождении своей страны после глубокого, тяжкого сна. Это историческая картина Мясоедова — «Дедушка русского флота»: Петр, еще мальчик, приходит в восторг от показанного ему в селе Измайловском английского ботика. Картина свежа, интересна по мысли.

«Привал охотников» Перова очень понравился зрителям. Картину хотелось рассматривать в деталях, запомнить характерные типы трех охотников, случайно встретившихся поздней осенью после охоты. Все они разные по характерам, по взглядам, по отношению к охотничьему рассказу, которым так увлекся один из них.

На выставке были портреты работы Перова, Крамского, его «Русалки» из «Майской ночи» Гоголя, много хороших пейзажей, и среди них выделялась своим поэтическим настроением картина Саврасова «Грачи прилетели», — все это ценно, интересно по замыслу, близко русскому сердцу. Все собранное вместе, показанное на первой передвижной выставке, радостно встречено публикой. Репин, Куинджи, Васнецов и их друзья, младшее, еще не вошедшее в эту группу художников поколение, чувствовали себя на выставке передвижников не в гостях, не на приеме знатного сановника, как это бывало на академических выставках, а попросту, по-братски, в своей семье. Они горячо принимали каждую картину нового направления, — ведь теперь они тоже представители и проповедники этого нового национального искусства.

В журнале «Отечественные записки» появилась статья Салтыкова-Щедрина, где он писал: «.. .русское искусство отныне вышло из стен Академии и сделалось достоянием всех, искусство перестает быть секретом, перестает отличать званых от незваных, всех призывает и за всеми признает право судить о совершенных им подвигах».

Вторым событием этих лет была картина Репина «Бурлаки на Волге», показанная публике в 1873 году на академической выставке художественных произведений, отправляемых на Всемирную выставку в Вену. Большой радостью для передовых русских людей было появление этой совершенной по мастерству картины молодого талантливого живописца.

Холст, растянутый в ширину: бескрайный простор над Волгой, а навстречу зрителю, выбиваясь из сил, тянут бечеву одиннадцать оборванных, опаленных солнцем людей. Они разных возрастов и характеров, начиная от шагающих впереди — могучих и сильных — до чахоточного старика и мальчишки, которым лямка не под силу.

Несколько лет Репин работал над этюдами к этой картине. Бурлаки, встреченные им когда-то на Неве, не давали покоя его творческому воображению. Позднее он ездил на Волгу в поисках типичных образов бурлаков. И вот они найдены, вдохновенно и мастерски переданы на полотне. Это живые люди со всеми своими чувствами, разумом, муками, доведенные рабским трудом до разряда рабочего скота, простого тягла. Но нельзя забывать, что они люди, и именно людьми показал их Репин. В этом звучал громкий голос художника, протестующего против рабства и угнетения, против существующей действительности, унижающей человека.

Здесь, у картины, в первый раз Куинджи посмотрел на Репина как бы со стороны. Перед ним стоял человек невысокого роста, подвижной, с пышной копной волос и курчавой бородкой клинышком. Он чуть застенчиво улыбался советам, которые давали ему признанные художники. Архипу казалось, что, выслушав все, Репин в будущих полотнах непременно поступит по-своему, как подскажет ему талант, и это будет единственно верно.

Куинджи ясно представлял себе, как Илья повстречался на берегу с бурлаками. Наверное, он говорил с ними, трогал их руки, литые из чугуна, с жилами, толстыми и натянутыми, словно веревки, видел эти лохмотья, нужду, загрубелость. Но больше всего художника, должно быть, притягивали к себе их лица — порою добрые, порой угрюмые и глаза их, отражающие внутренний мир, природную неисчерпаемую мудрость.

Тут же, на выставке, Куинджи впервые близко увидел Стасова — глашатая и пропагандиста русского реалистического искусства. Это был человек лет пятидесяти, высокий, крепкий и сильный. Он смотрел в упор, говорил громко, значительно:
— Художественная ценность вашей картины огромна. Это праздник в русском искусстве, дорогой Илья Ефимович!

Архипу вспомнилось, что противники, приверженцы академического направления, называли Стасова «иерихонской трубой». С истинным чувством и радостью Владимир Васильевич поздравил Репина, пожал ему руку, пожелал и впредь трудиться столь же успешно.
Стасов отзывался о «Бурлаках» с неподдельным волнением и жаром. После напыщенных лекций академических профессоров Куинджи казалось удивительным, что Владимир Васильевич говорил так образно и просто.

Архип смотрел на него с уважением и интересом, но вдруг появилась озорная мысль. Он толкнул Васнецова под локоть.
— Знаешь, Виктор, что мне представилось: его надо вместо коренного бурлака поставить, — кивнул он на Стасова и на картину, — а другими художниками, что создали Товарищество передвижников, остальных бурлаков заменить.

Виктор недоуменно посмотрел на Архипа.
— Что ты вдруг?
— Они русское искусство вперед тянут. Васнецов, не оборачиваясь, улыбнулся краешком губ, потом не утерпел, добавил:
— Для полноты картины пририсовать академическую рутину в образе ведьмы. Она мешает движению вперед.

Архип засмеялся, прикрыв ладонью рот.
— Чему вы? — спросили товарищи, стоявшие рядом.
Виктор ответил:
— Да так, сочиняем аллегорию на заданную тему, как положено в академии.

1-2-3

Украинская ночь (1876 г.)

Чумацкий тракт (А.И. Куинджи, 1875 г.)

Украинская ночь (А.И. Куинджи, 1876 г.)