Повесть о Куинджи. Глава 4. Страница 3

1-2-3

Вскоре Архип решил писать картину степи: солнечную высь, простор и весеннюю свежесть земли. В хате негде было поставить мольберт. Приходилось искать мастерскую.

В праздничный день на базаре Куинджи встретил купца Шаповалова, хозяина бывшей его квартиры. Он по-прежнему носил запорожские усы и начисто брил лысеющую голову. Узнав Архипа, купец отошел от возов с кукурузой, смахнул с шаровар приставшую пыль и поправил папаху.
— Леонтий Игнатьевич! — обрадовался Куинджи земляку.

Через час они вместе подходили к двухэтажному домику, обнесенному новой изгородью. На крыльце стояла девушка и улыбалась. Архип посмотрел на нее, и ему почудилось, что еще светлее и радостнее стало вокруг, — такие добрые, приветливые были у нее глаза.
— Верунька, дочь, — торжественно представил Шаповалов.
— Я вас знаю, — поклонился Архип.
— Меня? — неуверенно переспросила она.
— Вы были совсем маленькая, бегали босиком по двору, — пояснил он, приветливо глядя на нее.

Верунька смущенно улыбнулась.
Леонтий Игнатьевич провел Куинджи в небольшую светлую комнату, заставленную цветами. Он усадил гостя в красный угол, старался занять разговором. И как не занять, ведь гость приехал из Петербурга, образован, известен и не кичится в простой семье!

Архип Иванович разговаривал с удовольствием, смеялся от души. Давно он не чувствовал себя так легко и спокойно, как тут, на родной земле, среди людей, когда-то близких ему. Нравилось все: и холодный грушевый взвар в кувшине с аляповатой росписью, поставленный Верунькой на стол, и широкие вышивки на концах полотенца, спущенного из-за иконы в углу, и пестрые тканые дорожки, застилавшие пол.

Леонтий Игнатьевич предложил под мастерскую мезонин, потом долго расспрашивал Куинджи о Петербурге, о его работе, особенно интересуясь доходами художников.

Архип Иванович рассказал ему о своей жизни, о друзьях, о том, как любит он искусство, о признании публикой его картин и о желании поехать за границу, чтобы познакомиться с творчеством художников Запада.
На следующий день Архип Иванович был в своей маленькой комнате с покатым в обе стороны потолком. Прошло пятнадцать лет, а тут все было по-прежнему. Будто снова возвратилась юность.

Он подошел к открытому окну, с удовольствием вдохнул свежий запах цветущих яблонь, посмотрел кругом и улыбнулся: здесь он натянул свой первый холст на самодельный подрамник, здесь мечтал о настоящей картине. Сколько мыслей родилось тогда! По тропинке между стройными стволами яблонь прошла Верунька. Она подняла голову и приветливо улыбнулась. Архип залюбовался ее свежим, чуть загоревшим лицом.
Тут, в своей первой мастерской, Куинджи принялся за «Степь в цвету». Работалось спокойно и легко. Светлые, весенние тона картины будто сами ложились на холст, соответствуя настроению художника.

Правда, уже через неделю после приезда Куинджи стал ощущать, что ему не хватает петербургских друзей, споров об искусстве, художественных выставок.
Однажды ясным, солнечным днем он бродил по степи: все кругом распускалось, цвело; дикий ирис спрятался у камня, его лиловые лепестки, причудливо изгибаясь, тянулись к солнцу...

Архип шел напрямик, целиной, посвистывал, подражая птицам.
В полдень налетела гроза. Темная фиолетовая туча быстро закрыла небо. Испуганно метнулись птицы. Оранжевая молния рванула низкие клубившиеся облака. Грянул и перекатами прокатился по степи гром. Захваченный порывом разбушевавшейся стихии, Куинджи готов был кричать от восторга.
Первыми крупными каплями прибило на дороге пыль, и вдруг полил буйный южный дождь.

Скоро гроза пронеслась, но туча еще закрывала даль. На темном фоне, вдали, под ярким солнцем виднелся хутор и ветряная мельница. Поблескивала мокрая трава. «Только бы суметь передать все это, только бы не забыть», — думал Архип.

Насквозь промокший, но особенно радостный, Куинджи возвращался домой. У калитки стояла Верунька. Ее большие темные глаза смотрели встревоженно, но губы улыбались.

Она виновато сказала:
— Я беспокоилась за вас.
— За меня беспокоились? — переспросил Архип, взглянув в ее лицо. Ему никогда не приходило в голову, что кто-то о нем беспокоится. — Хорошая вы какая! — произнес он, улыбаясь, невольно задержавшись у калитки.

Вечер и ночь чудился ему ласковый взгляд Веруньки. Казалось, будто в ее простых словах скрывался особый для него смысл. Через несколько дней они случайно встретились у маленькой пересохшей речки у самого моря. Верунька поднималась вверх по уступам камней. Куинджи шел ей навстречу.
— Если бы я знал, что вы куда-то собирались, обязательно пошел бы с вами.
— Я ходила в шалаш к рыбакам, но там нет никого. Баркасы придут на закате.
— На закате баркасы? Это красиво! Хочу их увидеть.
— Чего ж проще, пойти и посмотреть!
— Пойдемте вместе! — обрадовался Куинджи. Он потянулся к ней, хотел взять за руку, но она, задорно улыбнувшись, убежала вверх по тропинке.

А он устроился с этюдником между камнями, выбрал удобную позицию: с одной стороны берег острым мысом уходил в море, с другой — беспредельная морская ширь. Равномерно набегали на камни небольшие волны и с плеском уходили назад. Во многих местах вода казалась прозрачно-зеленой. По небу медленно двигались облака.

Проработав без отдыха часов пять или шесть, Куинджи растянулся на большом плоском камне. Он долго смотрел в небо и незаметно заснул. Легкий морской ветерок приятно обдувал лицо. Солнце, склонившись к западу, уже не припекало так сильно. Сквозь сон Куинджи почувствовал, будто мошка ползет чуть повыше усов. Он постарался смахнуть, но через мгновение снова что-то шуршало у подбородка. Окончательно просыпаясь, Архип вдохнул тонкий запах цветущей сирени. Радостное чувство поднялось в груди. Не открывая глаз, он тихо сказал:
— Не уходите!

Ветка сразу исчезла с лица. Архип приподнял голову и посмотрел: Верунька сидела на краешке камня, готовая вскочить и исчезнуть в любую секунду. В опущенной руке еще покачивалась свежая кисть сирени.

Взгляд ее, в одно и то же время задумчивый и озорной, скользнул по его лицу и, будто испугавшись, перебежал куда-то вдаль, к бескрайному морскому горизонту.

Куинджи снова опустил голову на камень и, глядя вверх, в вечернее небо, снова повторил чуть слышно:
— Милая, не уходите! Мне так хорошо!..

Он сам не узнал своего голоса — столько в нем было ласки.
И она не ушла, а только чуть отвернулась. Архип молча смотрел на ее длинные опущенные ресницы. Верунька не могла скрыть волнения и радости. Она показалась ему еще красивей и неожиданно близкой.

— Вы хотели видеть рыбачьи баркасы, а сами спите! — сказала Верунька, стараясь показать, что ничего не произошло. Но нового тревожного чувства скрыть уже было нельзя ни в голосе, ни во взгляде, ни в движении рук, теребивших ветку сирени. — Пойдемте, — почти неслышно добавила она, вставая.
Куинджи поднялся, взял этюдник и пошел вслед за ней по тропинке вниз. Неожиданно стало весело. Он, как мальчишка, перепрыгнул через камень, догнал Веруньку и засмеялся.
— А здорово вы меня уличили! Хорош художник — пошел картину писать, и спит себе, растянувшись!
— Я увидела ваш ящик с красками, подумала — забыли. Подхожу, а вы и о себе забыли: и пообедать забыли.
— Ведь верно, забыл! — снова засмеялся Архип. — А где же ваши рыбаки?

Она молча кивнула в сторону: у небольшой скалы покачивались у берега три старые рыбачьи лодки. Около них возилось с сетями несколько человек.
— Дядя Панас, — позвала Верунька.

Крепкий, мускулистый рыбак поднял голову, но не бросил своей работы.
— Что надо? — спросил он густым и хриплым голосом.
— Батько велел зайти.

Тот молча кивнул и снова наклонился к сетям.
— Торопятся засветло кончить починку, сети у них все рваные, — пояснила Верунька.

На обратном пути шли молча. Небо потемнело, кое-где зажигались звезды. Море равномерно плескалось о камни. При повороте на крутую тропинку Куинджи подал Веруньке руку. На этот раз она не отстранилась, пошла рядом, притихшая, робкая. Архип посмотрел ей в лицо. Оно светилось неподдельным счастьем.
На следующее утро около большого камня он нашел завядшую ветку сирени. Архип обрадовался находке. Он постарался расправить свернувшиеся лепестки, потом осторожно убрал ее в этюдник.

Весь оставшийся день он провел у себя наверху. Пробовал работать, не получалось, шагал по комнате и думал, то хмурился, то улыбался. Когда стемнело, он долго стоял у окна. Где-то в степи прокричала ночная птица.

В конце сада, в одноэтажной конторе Шаповалова горела на столе керосиновая лампа. Архип отправился туда. Леонтий Игнатьевич сидел за столом, распоясанный и сонный, рылся в своих бумагах, щелкал костяшками счетов, вслух повторяя каждую цифру. Услышав шаги, он вздрогнул, непонимающе раскрыл глаза.

Куинджи, волнуясь, начал говорить о петербургской жизни, о семье Крамского. Купец удивленно смотрел на него, потом вдруг ухмыльнулся.
— Жениться задумал, с того б и начинал!
Леонтий Игнатьевич, как истинный купец, боясь продешевить, стал говорить, что замуж Веруньке рано, что много он в приданое не даст.
— Как? Я не приданое прошу, я сам сумею заработать!
— А без приданого я тоже не отдам. Тебе не заработать столько... — Он на минуту замолчал, для большего эффекта... — Тысяч десять! — самодовольно хлопнул он ладонью по столу. — Но только ждать придется год.
— Целый год! — воскликнул Архип Иванович.
— Ну, половину. Ты говорил, что за границу собирался, вот и поезжай на полгода. И решение свое проверишь за это время. А Верунька и подождать может...

Пришлось согласиться. Куинджи сказал, что отправится к Репину в Париж, потом вернется через Одессу в Мариуполь.

Утром Архип вышел в сад. Осыпался яблоневый цвет. Под деревьями лежали только что опавшие, еще свежие лепестки. После вчерашнего разговора с Леонтием Игнатьевичем ему захотелось скорее увидеть Веруньку. Из открытого окна донесся девичий голос, она тихонько пела, накрывая на стол. Куинджи снова стало необычайно радостно и легко. Он протянул руку и осторожно потряс за ствол молодую яблоню. Частым дождем посыпались розоватые лепестки. Засмеявшись от удовольствия, он быстро пошел к крыльцу.

Верунька стояла у буфета спиной к дверям.
— Вера Леонтьевна! — еще с порога начал художник.
Девушка обернулась к нему, веселая и счастливая. Остановившись посреди комнаты, Куинджи неожиданно для себя сказал скороговоркой:
— Я уезжаю в Париж!

Это было совсем не то, о чем он так много думал. Ему хотелось сказать, что он одинок, что с тех пор, как увидел ее, в жизни появилась большая радость. Так бы хотелось, чтобы она была с ним, навсегда только с ним. И вдруг: «Я уезжаю...»

Улыбка исчезла с лица Веруньки. Она смотрела серьезно и опечаленно.
— Вы правы, Архип Иванович, ваше место среди образованных, а не таких, как мы.
Девушка быстро отвернулась к окну, но Куинджи успел заметить, как дрогнули ее нахмуренные брови.
— Вера Леонтьевна! Я скоро вернусь, приеду обратно, сюда. Можно? Вы будете ждать?
Она хотела уйти, но остановилась и как-то сразу поверила его голосу, словам, выражению лица.
— Вернетесь? — нерешительно спросила Верунька. — Вернетесь!..

Перед отплытием старого парусника, на котором должен был ехать Куинджи, они с Верунькой, не сговариваясь, пошли к большому, обтесанному бурями камню и долго сидели там, любуясь спокойным морем.
— Посмотри, — сказал Архип, показывая в сторону небольшой лужицы на берегу, оставшейся после весеннего потока. Там плескалось несколько скворцов. Один из них, взъерошенный и мокрый, сидел на тонкой, только что зазеленевшей лозе дикого виноградника.
— Вот забавно, — понравилось Веруньке, — сохнуть на ветку повис!

...Парусник давно уже плыл на запад, а у Куинджи в памяти то и дело возникало ее лицо, то печальное перед разлукой, то смешливое и веселое.
Архип редко умел быть спокойным и счастливым до конца, но в эти дни хорошо ему было.

За несколько дней до отъезда он был свидетелем гнетущей сцены. Его будущий тесть, купец Шаповалов, торговался, покупая новый улов у того рыбака, которого вечером на берегу Верунька назвала Панасом. И в рваной, как у нищего, одежде и во всей его фигуре было что-то приниженное и угнетенное.
Шаповалов развалился на лавке и размеренно ударял большим волосатым кулаком по столу.

— Мало, говоришь? Не дам больше, пусть вся твоя рыба сгниет, не дам! И никто больше не даст...
И Панас, должно быть отчаявшись уговорить его, вынужден был за бесценок отдать весь улов.
— Бери уж, знаешь, что некуда деться...

Он вышел из конторы, безнадежно опустив свои крепкие узловатые руки.
Всмотревшись в лицо рыбака, медленно шагавшего к берегу, Архип узнал в нем когда-то самого отважного и гордого человека в округе. Раньше казалось, что нет такой силы штормов и бурь, чтобы покорить этого рыбака, теперь его согнули нужда и бесправие.
— Дядя Панас, — окликнул его Куинджи, — возьми меня рыбу ловить!
— Для интереса? Полюбопытствуй, как она достается нам, рыбка! Старыми сетями ловим, их рыба рвет и уходит, и нам только дыры...
— Так приду, не прогонишь? Рыбак понуро кивнул.

Куинджи пришел к рыбакам на закате. Они сидели на земле и хлебали уху, собравшись у одного котла. Архип поздоровался, ему ответили хмуро, недружелюбно.
— Эх, дядя Панас, — лукаво улыбаясь, упрекнул он, — помнишь, как ты собирался меня за уши драть? А теперь и признать не хочешь!
Рыбаки от удивления даже есть перестали — одет как барин, а говорит такое...
— Забыл; видно, как мы с Грицьком твою лодку за мыс угнали?

Панас бросил ложку, быстро взглянул в лицо Архипа и, молодо засмеявшись, крикнул:
— От бисов хлопец! Так это ты, Архипка?
Куинджи шутя подставил ему правое ухо. Панас качал головой:
— Ну и ну... — Вдруг он нахмурился: — Барином стал?
— Не барином, а художником, картины пишу, понимаешь, рисую.
— Помню, помню, — снова засмеялся Панас, — весла у меня все гвоздями исцарапал — рисовал!
— Вот-вот, — обрадовался Куинджи.

Рыбаки потеснились, Архип сел с ними на землю, кто-то сунул ему деревянную ложку, подал большой ломоть хлеба. Его перестали сторониться. Под утро Куинджи на первом баркасе ушел в море, вместе с рыбаками.

Ветхие снасти не могли удержать хорошего улова, и часто, потратив время и силы, люди поднимали пустые сети: рыба прорывала их и уходила в море.
Архип теперь видел, с каким трудом достаются рыбакам гроши, уплывавшие потом в глубокие карманы Шаповалова. На следующий день Куинджи ходил по базару, приценялся к сетям, торговался, спорил. Наконец он купил оснастку на целый баркас. Дорого отдал, но что поделать, жаль людей!

Тут же вместе с хромым стариком, что плел и продавал сети, Архип снес их в лодку, нанятую у мальчишек, сел сам на весла и направился к шалашу рыбаков.
— Принимай! — закричал он, увидев на берегу Панаса, выбиравшего улов. — Моими завтра будем ловить, — сказал Архип, когда Панас и еще два парня подошли к причалившей лодке.
Они с завистью осматривали сети, приговаривая:
— Вот это снасти! Такими можно ловить!..

На рассвете все три баркаса были уже далеко в море. Помогая рыбакам, Куинджи наблюдал, как спорилась их работа, как весело они поднимают сети, полные живой, трепещущей рыбы.
— Век не работали так, — говорил Панас, когда они вернулись на берег. Он бережно раскладывал намокшие снасти на горячем прибрежном песке. — Раза в два больше рыбы взяли. Бери половину.

Архип покачал головой.
— Мой пай продайте... — Он посмотрел на небо, солнце уже заходило. Надо было торопиться, чтобы застать Веруньку в саду.
— Завтра придешь? — спросил его Панас.
— Нет, — ответил Куинджи, — сети берите и завтра.
Он махнул рыбакам на прощанье рукой и ушел по тропинке в сторону города, а они постояли на берегу и снова принялись за работу.

Куинджи, повстречав Веруньку у калитки, в первый раз назвал ее просто по имени.
— Веруня моя, — сказал он, взяв ее руки в свои, — не грусти, родная, ведь я ненадолго, как-нибудь вытерпим. Завтра проводишь меня на корабль?
Открытым, преданным взглядом посмотрела она в лицо Архипу и молча кивнула.

Не выпуская рук ее из своих, Куинджи продолжал:
— А потом, под вечер, сходи к рыбакам, скажи им, что сети я покупал для них. Ни рыбы, ни денег мне с них, понятно, не надо, — уж больно бедны...
Она опять посмотрела на Архипа, так же серьезно и нежно, потом сказала:
— Спасибо вам, за них спасибо...

1-2-3

Закат (1890 г.)

Закат солнца в лесу (1878 г.)

Зима (1890-1895 г. )