Повесть о Куинджи. Глава 5. Страница 1

1-2

В июне 1874 года Куинджи был уже за границей. Он почти не останавливался в дороге, мечтая скорее добраться до Парижа. Репин жил на улице Верной в тех кварталах Монмартра, где в редком доме наверху не было устроено мастерских художников. В первых этажах помещались антикварные лавки, магазины красок, продавались костюмы для натурщиков и другие вещи, необходимые для живописцев.

Отыскав квартиру Репиных, Куинджи вбежал на пятый этаж в мастерскую. Хотелось скорее увидеть Илью, наговориться с ним за целый год разлуки.
Репин стоял на табурете, спиной к дверям, перед огромным полотном. Оглянувшись, он быстро спрыгнул, бросил на стол палитру и кисти.

Друзья обнялись.
- Не иссякла твоя богатырская сила, - смеялся Репин, стараясь вырваться из объятий. - Хорош! Ни телеграммы, ничего! Явился!

Куинджи хитро прищурился.
- Так к тебе торопился, что и телеграммы дать не успел! Да ведь неожиданная встреча приятней!

Илья был рад приезду Архипа, очень рад. Нигде так не веселит душу встреча с друзьями, как на чужбине! И Куинджи был счастлив, он всей своей широкой душой любил Илью.
- Вот ты какой! - не переставал он оглядывать друга. - Совсем заморским стал. И волосы по моде постриг, и костюм, как у настоящего художника: модная бархатная блуза!
- А разве я не настоящий? - будто удивляясь, спросил Илья.
- Не только настоящий, но и будущий великий русский художник! - в тон ему ответил Куинджи.

Он подошел к картине. Полотно было едва подмалевано. В нескольких местах, в особенности по краям, виднелись контуры, нанесенные углем.
- Что это?
- «Садко». Тут, на чужбине, мне вспомнился сюжет былины: на дне морском перед Садко проходят красавицы всех наций, а вдали, в самом конце - простая русская девушка. И смотрит Садко только на нее.
- Скучаешь по России?
- Конечно. - Илья улыбнулся: - Знаешь, я тут немного хотел закончить. Разрешаешь?

Архип уселся в старую качалку.
- Ну, как Париж?
- Париж меня сильно разочаровал, - сказал Илья, забираясь на высокий табурет.
- Этого и следовало ожидать, - подхватил Куинджи.
- Ладно, будет об этом. Сам-то ты давно из Петербурга?
- Еще с зимы. А что?
- Недавно получил от Крамского письмо. Он пишет, что ты оказался прав относительно академии. Она пошла в наступление против передвижников. Почти все профессора подписались под бумагой, где говорится, что передвижная выставка соблазняет, отвлекает молодежь от академии. Поэтому они решили запретить профессорам, и тем более пенсионерам, выставлять свои новые произведения где-нибудь, кроме академических выставок.
- Ведь ты собирался выставлять у передвижников свои картины и этюды? За это академия лишит тебя пенсионерства.
- Я написал Ивану Николаевичу, что не отказываюсь и теперь. Сюда они запрета не посылали. Ну, а ты академию так и не кончил?
- Бросил, - виновато усмехнулся Куинджи. - Понимаешь, у вас, жанристов, она воспитывает технику, знание человеческих форм, а пейзажных классов в академии нет, вот и приходится пейзажистам учиться только у природы - в степи, в лесу, у моря, чтобы понимать, чтоб чувствовать гармонию.
- А как добивался! - не утерпел упрекнуть Илья.
- Так ведь и добился! - с гордостью сказал Архип, потом задумчиво добавил: - Моряк один рассказывал на корабле: нашли ларец, богатый с виду, подумали, что там сокровища, трудились долго над замком, когда открыли, оказалось там - пусто, одна паутина.

Репин обернулся.
- Как ты сказал? Богатый с виду, а внутри лишь паутина? Ну, насчет академии я не совсем согласен, все же знания мы там получали... А ко многим современным западным художникам такое сравнение пойдет... Посмотришь, тут и техника, и колорит блестящий, а по существу - пусто, паутина, нет, мысли, нет души. Они не замечают, как опускаются... Для этих художников жизни не существует, она их не трогает. Идеи их дальше сбыта в картинной лавочке не поднимаются...
Вечером друзья вдвоем отправились гулять. Бульвары были заполнены народом. Центр Парижа бурлил, наслаждался, жил своей шумной вечерней жизнью. Горели тысячи газовых фонарей. Сверкали, отражали зеркала. «Пользуйтесь жизнью, прожигайте ее... Тратьте, тратьте, тратьте!» - звали ярко освещенные кафе и магазины.
Репин расспрашивал о родине, грустил и жаловался, что в этой сутолоке он словно разучился писать, что даже в «Садко» вместо фантастического подводного царства «выходит какой-то аквариум».

Когда возвращались домой, Куинджи начал говорить о Мариуполе. В немногих сбивчивых словах Архипа звучало счастье.
- Кто она? - неожиданно спросил Илья. - Рассказывай!
Архип широко улыбнулся. В этот момент он увидел прямо перед собой, освещенные желто-зеленым светом витрины, холодные зовущие глаза и густо накрашенный рот нагло улыбавшейся женщины. Он отвернулся, нахмурился и замолчал.

Репин сказал:
- Завтра я покажу тебе этюды к «Парижскому кафе», там я работал над такими типами лиц.

В следующие дни Куинджи осматривал город. Он обошел большинство салонов и выставок, побывал в Лувре. Вместе с Репиным они посетили посмертную выставку Марьяно Фортуни, о котором много говорилось в художественных кругах. Куинджи уже привык относиться с недоверием к европейским авторитетам.
- Смотри, одна мишура! - обратился он к Илье. - Если бы эту картину выставили у нас в России, ее бы не заметили. А тут вокруг каждой новинки устраивают ужасную шумиху. Почему это?
- Шумиха создается, чтобы продать дороже. Но ты не вполне прав, у Фортуни есть прекрасные вещи!

Архип поморщился.
- Тебя академия отравила. Это Нефф говорил: «Что в России - то плохо, что в Париже - то хорошо».
- Почему ты сегодня такой сердитый? - удивился Илья.
- Пустоты здесь много, звону, блеска, а души нет.

Архип остановился около небольшой картины Фортуни из африканского цикла.
- Вот, что тут написано, каков замысел художника?
- Африканка, - тихонько ответил Илья, почувствовав, что земляк своим громким голосом привлекает всеобщее внимание.
- Он технику свою показывал: вот, мол, как я умею! И все...
- Но ведь, согласись, прекрасно написано! - снова возразил Илья.
- Техника не плоха, согласен. Мысль, какая? А если мысли нет, то что же тут прекрасного?
- Сейчас я равнодушен к Фортуни, охладел. А вот если бы ты мне это сказал год назад, я б, наверное, тебя растерзал! - усмехнулся Репин.

Куинджи воспользовался этим признанием.
- А настоящее произведение искусства тем и отличается от подделки, что чем больше всматриваешься в него, тем больше видишь глубины, понимаешь художника, значение картины.

Репин смущенно похлопал его по плечу.
- Вот ты, брат, как заговорил! Значит, годы даром для тебя не пропали!

С выставки Куинджи ушел недовольным. Ему, искренне принявшему лучшие традиции передвижников, была совершенно чужда подчеркнутая красивость и пустая изысканность модного испанского художника.

Перед отъездом, прощаясь с Репиным на перроне, Архип уговаривал его скорее вернуться в Россию.
- Поедем домой, Илья! Вспомни своих бурлаков. Здесь ведь тебе так не написать.

Репин ему не ответил...
Куинджи уехал из Парижа в Марсель, затем в Рим, но и там оставался недолго. Его тянуло в Россию, с ее бесконечными просторами и тишиной полей и лесов.
И древний Рим, где на каждом шагу теснятся памятники искусства и старины, не задел Куинджи. Художник чувствовал себя затерянным среди постоянной сутолоки туристов всех национальностей, роскоши и нищеты, звона мелкой монеты и крикливого говора.

Навсегда осталась в памяти только Венеция с Дворцом дожей и мрачным сводом тюрьмы над спокойной водой каналов, то и дело менявшей свою окраску. С утра до поздней ночи Куинджи катался в гондоле, пристально вглядываясь в поверхность воды. Утром преобладали розовые, потом золотисто-сиреневые тона, отражалось яркое южное небо. На закате вода загоралась кроваво-красным огнем, казалась густой и вязкой, но скоро она остывала, превращалась в зеленовато-бурую. А ночью, когда поднималась луна, вода становилась свинцовой, металлическим блеском светились тяжелые капли, падавшие на поверхность с весла гондольера.
Почти не стихая и ночью, шумела пестрая оборванная толпа. Гондолы, торговцы фруктами, загорелые тела и лица, цилиндры иностранцев и нарядные зонтики дам, плывущие по каналам апельсиновые корки, непонятная напевная речь, - все это бестолковое, крикливое и чужое попросту раздражало Куинджи.

Гуляя по набережной, Архип случайно задел пожилого господина. Извинившись, прошел вперед, потом оглянулся. Тонкий аристократический профиль напомнил ему о чем-то давно прошедшем.
- Мишель! - невольно воскликнул Архип.
Это действительно был Дуранте, но совсем не такой, как прежде. На нем был модный суконный плед с кистями до самой земли, холодное, окаменелое лицо напоминало желтоватый восковой слепок, на котором изредка вздрагивали полуприкрытые веки. Когда-то яркие голубые глаза выцвели и потускнели. В них не осталось былой веселости и добродушия.

Вечер и ночь Куинджи и Мишель Дуранте провели на веранде маленького ресторана. Мишель расспрашивал, слушал и много пил, Архип говорил о том, как шел в Петербург, как стремился попасть в академию, с каким трудом добивался, чтобы его приняли, и как разочаровался преподаванием.
- Я недавно видел твою картину «Снег» на Всемирной лондонской выставке. Какой путь! Поразительно...
- Я закончил ее больше года назад, тогда еще не был в Товариществе передвижников. На выставке в академии ее не заметили, а на Всемирной - бронзовой медалью наградили.
- Значит, расправляешь крылья? Куинджи открыто улыбнулся.
- Уже расправил... Собираюсь солнечную картину писать. Давно уж задумал...
- Значит, контрастом к действительности. Теперь ведь новая мода - тенденция к разоблачению. А ты прав - в жизни нет радости, так хоть в искусстве...

Куинджи посмотрел на него отчужденно, даже отодвинулся. После таких слов с другим бы не стал и разговаривать, но ведь Мишель был его первым учителем. Архип всегда вспоминал его с благодарностью.
- Нет, эт-то не так! - Он помолчал, подыскивая подходящее слово. - Это не будет контрастом... Хоть много плохого, но все же Россия родная прекрасна.
- А где радость увидел ты в русской жизни? - Мишель усмехнулся.

Снова чужой и холодной показалась Архипу эта невеселая гримаса. Горячая волна подкатила к сердцу. Куинджи уже не мог, он должен был доказать этому барину, как тот заблуждается.
- Русская действительность тяжела, согласен! Убогость деревень, нищета городов - знаю! Стоны слышал! Видел нагайки, аресты! Но сила в народе есть! Я верю в эту силу, крепкую, «солнечную силу», если хотите знать. С волнением Архип Иванович взглянул на Мишеля, но тот остался спокойным, даже скучающим. Куинджи умолк - разве докажешь ему, сколько этой силы у простых людей? Разум и вдохновение у Репина - он ведь простой, Чугуевский; воля и твердость у Антона, радость даже в подневольном труде у мариупольского рыбака... Чувство веры в людей у Архипа было горячо, волнующе, но невыразимо.
Уже за полночь. Опустели на столе бутылки, за соседними столиками почти не осталось посетителей, а два русских земляка, такие различные по взглядам, по общественному положению, говорили, говорили без конца. Облокотившись на край стола, Дуранте задумчиво смотрел на темную воду канала, где, искрясь и переливаясь, плыли огни гондол. Он прислушался, попробовал насвистывать принесенную ветром чужую мелодию, потом заговорил опять, постепенно оживляясь. Но не мечта и бодрость, даже не печальная мудрость прожитых лет, а безграничная тоска и усталость от бесцельно потраченной жизни звучали в его словах. В эту темную южную ночь, беседуя со своим соотечественником, известным художником, горячо любящим жизнь и искусство, Мишель невольно подводил итог своей неинтересной, бесцельной жизни. Поглядывая на возбужденного, смело отстаивающего свои взгляды Куинджи, Дуранте невольно завидовал ему. Ни богатство, ни путешествия, ни женщины - ничто не могло сделать его таким жизнерадостным, уверенным в своей правоте, как этот художник, когда-то бездомный мальчишка, бедняк.
Куинджи старался не смотреть в лицо Мишеля: безвольное, унылое, безразличное ко всему, оно вызывало у Архипа неприятное чувство. Выждав момент, он спросил:
- А где вы берете средства для жизни?
- Средства? Отец дает. Имение, конный завод, в Сибири какая-то фабрика. - Мишель поморщился и усмехнулся: - Приумножать я не способен.

От вина и воспоминаний порозовело лицо, заблестел и оживился потухший взгляд. Он посмотрел на Архипа, махнул безразлично рукой и добавил:
- А знаешь, странно, что именно тебе я рассказал то, о чем всегда молчал. Если бы мне твой талант, я был бы не таким сейчас.
- Нет, пожалуй, виноват не талант, - ответил ему Куинджи.
Утром они простились, и каждый отчетливо понял, что встречаться им больше незачем.

Возвращаясь обратно на пароходе, Куинджи старался решить вопрос: что погубило Мишеля и почему он не нашел себе места в жизни?
В последнюю ночь заграничного путешествия, уже перед самой Одессой, Куинджи долго оставался на палубе. На горизонте, за дымкой тумана, взошла луна и зажгла зеленоватым светом бегущие волны. Вдали разноцветными огнями заблестели маяки Одесского порта. Архипа охватило особенное волнение: он возвращался на родную землю! «Мишель позабыл свою родину, поэтому стал ненужным другим и себе».

Это был вывод из всех тех мыслей, что были передуманы на корабле.

1-2

Снежные вершины.

Восход солнца.

Березовая роща (А.И. Куинджи, 1881 г.)