Повесть о Куинджи. Глава 5. Страница 2

1-2

В Петербург Куинджи приехал с женой. Они устроились в маленькой квартире на Четвертой линии Васильевского острова. Вера Леонтьевна долго не могла привыкнуть к большому городу. Свободное время от домашних хлопот она просиживала за рукоделием, и сколько ни старалась Крамская, Верунька смущалась, робела, избегала знакомых и была совершенно счастлива, когда Архип по целым дням не выходил из мастерской, помещавшейся тут же над квартирой.

Куинджи в жизни пришлось испытать многое: тяжесть труда и минуты уныния. Горечь поражения долго жила в его душе. Знал он и радость: творческое вдохновение, отдых в общении с природой, долгожданный приход победы в творчестве.

Не было в жизни Архипа только настоящей любви. И теперь пришло это большое чувство. Как хорошо сознавать, что тут, совсем рядом с ним, близкий, родной человек, его тихая, нежная жена. И работалось Архипу, как никогда.

Задуманная ранее картина «Ночь», как называл он ее про себя, до поездки в Мариуполь еще не созрела в воображении. Чего-то еще не хватало - или умения, или необходимого для художника чувства, когда уже нельзя отложить, не писать именно этого сюжета, долго мучившего своей незавершенностью. И вдруг теперь, будто случайно, найдены необходимые формы для воплощения мысли и чувства на полотне.

Такой работой явилась для Куинджи «Украинская ночь». Это была вторая картина ночи на юге. Первая - «Татарская сакля при лунном свете», раскрывшая художнику двери в недосягаемую ранее академию, уже не удовлетворяла его.

Свежие впечатления после поездки на родину, много сделанных там удачных этюдов заставили его думать над новой картиной. Вспомнилось ему, как в Мариуполе, гуляя с Верунькой в степи, они не заметили внезапного наступления ночи. Темное небо стало как будто глубже, засветилось звездами. На земле все замолкло, лишь изредка перешептывались у воды камыши. И Верунька тоже притихла, стала милее ему и ближе.

И Куинджи молчал, всматривался в окружающий мир, не узнавая его, до того был прекрасен отдых земли!

Вот эту торжественную ночную тишину и захотелось художнику передать теперь на полотне.

Недавно пережитое восторженное чувство где-то в глубине сознания переродилось в творческий пафос, в желание создать картину. Она была задумана просто: у тихой воды высокие стебли камышей, дальше, за речкой, пригорок, на нем беленые мазанки, освещенные лунным светом. Особенно удалось Архипу передать глубину и прозрачность ночного неба, где светились яркие звезды.

«Украинская ночь» писалась легко и радовала художника.
Усталым, но довольным спускался Куинджи из мастерской в квартиру. И тут была радость. Он целыми вечерами просиживал дома, только изредка выбираясь к друзьям. Когда Вера Леонтьевна отказывалась пойти с ним, он не возражал, даже был рад в душе, - он старался уберечь ее от внешних влияний.

Так и повелось, что Куинджи снова повсюду бывал один. Сидя в гостиной Крамских, он рассказывал Ивану Николаевичу свои впечатления о Париже.
- Были с Репиным на выставке Фортуни.
- Производит впечатление? - лукаво спросил хозяин.
- Нет, это не по мне. Я говорю, что я не понимаю, чему французы удивляются. А какие большие деньги платят! Это красивость ради красивости.
- Вы там так и говорили?
- И говорил.

Крамской молчал, поперек лба легла глубокая складка. Зашевелились, задвигались тонкие пальцы обеих рук, расстегивая ворот бархатной блузы.
- Фортуни на Западе - явление понятное, хотя и не величественное, а поэтому мало достойное подражания. Ведь Фортуни - это последнее слово, но чего? Наклонностей и вкусов денежной буржуазии. Какие у буржуазии взгляды? Что она любит? К чему стремится? О чем больше всего хлопочет? - как бы спрашивал себя Крамской. - Награбив с народа денег, она хочет наслаждаться, это понятно. Так подавай ей слащавую музыку, покорное искусство, удобную политику. За такое и баснословных денег не пожалеет. Разве ей нужно другое? Разве вы не видите, что более ценные произведения искусства оплачиваются дешевле? Возвращаясь домой, Куинджи думал: «Илья, Илья, тебе ли, богатырю искусства русского, жить далеко от родины?»

Вскоре Куинджи узнал, что Репин просил в академии разрешения сократить ему шестигодичную поездку за границу вполовину, чтобы остальные три года иметь возможность ездить по России. Спустя еще полгода оказалось, что Илья уже на родине, в Чугуеве.

Среди зимы Архип Иванович получил неожиданно телеграмму.
- От Ильи, - сказал он взволнованно жене. - Видишь, приехал из Чугуева в Москву, шлет адрес, хочет видеть. Вера Леонтьевна подошла сзади и осторожно провела рукой по его волосам.
- Так съезди, - тихо подсказала она, - ведь засиделся, все дома, все в мастерской. Да и Илья Ефимович будет обрадован.
- Дел много. Картину хотел закончить, - ответил Куинджи, взяв ее руки в свои.
- Поезжай.. И возвращайся скорее. Куинджи прищурился, засмеялся:
- Велишь, так поеду хоть завтра.

Москва его встретила приветливо. Несмотря на конец января, по-весеннему светило солнце, капало с крыш. По мостовой стучали колеса экипажей. Когда Куинджи проезжал на извозчике мимо базара, слышал, торговки кричали: «Калачей подовых, горячих!» Куинджи усмехнулся: «Москва, Москва, живая, подвижная, откровенная, совсем как будто простая, по сравнению с официальным Петербургом».

Ехать пришлось через весь город. Художник смотрел и думал: «Как выросла Москва, что понастроили! Тут фабрика, там заведение... Нет, видно не лучше и тут», - решил он, увидев у старой церкви вереницу оборванных промерзших нищих.
Репина пришлось разыскивать у Новодевичьего монастыря, в той тихой, небогатой части Москвы, где в небольших домах сдаются этажи и доживает свой век обедневшая знать.

Илья Ефимович был рад приезду друга.
- А ну-ка покажись, каким ты стал! Известность твоя растет, знаю! - и тут же без передышки начал: - Третьяков-то, видел, какую коллекцию картин собрал? Я диву дался, когда приехал... Хочешь, поедем сразу? - Галерея открыта для всех.
- Устал, дай отдохнуть! - взмолился Куинджи, усаживаясь в глубокое кресло.
Репин посмотрел растерянно, потом вдруг замахал руками:
- Постой, сиди так! Я напишу с тебя портрет, еще в Париже думал.
- Да я же ненадолго приехал!
- Сиди, я быстро. Мы вдоволь так наговоримся, - и Репин тут же начал подготовку полотна...
После сеансов, обычно в сумерки, они бродили по московским улицам, вблизи Новодевичьего монастыря.

Репин рассказывал:
- От этих стен веет глубокой стариной, историей. Тут мне чудятся виселицы, на них стрельцы у окон заточенной царевны Софьи. Слышу я конский топот петровских потешных войск. А за стенами, в тесной келье, как у тигрицы в клетке, клокочет у царевны беспредельный, но бессильный гнев. Софья не может вырваться, но все помыслы ее об этом.

Проходили мимо высоких зубчатых стен. Где-то вдали послышался вечерний звон, ему вдруг басом отозвался монастырский колокол.
Репин вздрогнул от внутреннего напряжения.
- Неужели ты не чувствуешь, о чем я говорю? - Я представляю, но едва ли так образно. Думаешь из этих времен писать?
- Уже начал. Затем я в Москве и поселился. Москву люблю я, как родную мать!
Архип Иванович давно наблюдал за Репиным и видел, как разгоралась и крепла в нем творческая сила...

Работа над портретом продолжалась. Быстро, с вдохновением Илья Ефимович выписал лицо Куинджи, не понравилось, задумал заново его переписывать, заколебался, не знал, что делать.
- Да ведь и так очень хорошо. Я против переделки, портрет же мой! - кричал Куинджи. - Эт-то, эт-то же варварство - уничтожать, что совершил!
Илья Ефимович нахмурился, отложил кисти.
- Будь по-твоему. Ну, а сейчас поедем к Третьякову!

В Лаврушинском переулке у дома Третьяковых Репин сказал:
- Вот тут я отдыхаю от исканий и в то же время нахожу, что искал.

По рассказам друзей, Куинджи знал Третьякова давно. Несколько раз встречал его на выставках, при покупке картин, но близко увидел впервые. Это был человек выше среднего роста, худой, на вид чуть педантичный, глаза смотрели прямо, остро, ни тени улыбки. Только с живописцами он оживлялся, встречая их, как дорогих гостей, приветливо и просто.

Илья Ефимович очень любил Третьякова, ему хотелось, чтобы и Куинджи проникся к нему уважением.
- Павел Михайлович кажется суровым, замкнутым. Это лишь внешне. Он горячий человек, одержимый одной целью.
Создание национальной галереи увлекло его целиком, без остатка. В это дело он вкладывает душу, знания, все свое время.
- Да, великой души должен быть человек, - согласился Куинджи, - который на свои средства собирает у современников все лучшие произведения и создает сокровищницу русского искусства.

У входа в галерею художники встретились с Третьяковым. С каким-то особенным почтением и в то же время независимо он протянул им руку.
- Рад видеть вас! На той неделе привез из Петербурга картины. Они пока без рам, да, пожалуй, и развешивать некуда. Придется делать новую пристройку.
Поговорив еще, он отошел.
- Вы уж простите, дела! По галерее вас проводит мой служащий.

В недавно построенных залах было все приспособлено для размещения картин, а застекленный потолок давал спокойный, мягкий свет.
Художники ходили медленно, рассматривая каждую картину. Вот произведения Федотова - «Сватовство майора», «Свежий кавалер», Перов - «Чаепитие в Мытищах» и «Тройка», туркестанский цикл этюдов Верещагина, пейзажи Шишкина.

Особенно восхищался Репин портретами работы Ивана Николаевича Крамского.
- Смотри, Илья, - потянул его за рукав Куинджи, - в каком мы тут почете! - и он с гордостью показал на свои картины.

Репин долго смотрел на знакомые пейзажи друга.
- Да, тут картины не пропадут, их увидят потомки, - задумчиво проговорил Куинджи.
- Я здесь бываю всегда с особым наслаждением, Архип. Тут все интересно, значительно,- и мысль художников и мастерство. Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность!
- В чем же все-таки ценность художественного произведения? Почему одно переживает века, другое назавтра теряет свое значение? - вслух размышлял Куинджи.
- Мне кажется, - ответил Репин, - что только тому произведению дается серьезно привлекать внимание потомков, в которое вложена идея современности, способная отразить настроение времени.
- Это верно, - согласился Архип Иванович: - только та картина по-настоящему волнует, в которой выражена мысль, близкая и понятная душе.

Художники вышли из галереи и медленно пошли пешком по направлению к мосту. Наступал вечер. Было по-прежнему тепло и сыро. По улицам непрерывно, двумя потоками, шли люди, катились экипажи, расплескивая лужи по мостовой. Думалось о проходящем и вечном, о случайностях и постоянном, о подлинном творчестве, как наивысшей цели всей жизни.

Куинджи взглянул на Репина, тот шел, рассеянно поглядывая по сторонам. Архип Иванович подумал: «Не те ли мысли и у него?»...

В Петербург Куинджи вернулся со своим портретом работы Репина. Он повесил его в столовой на самом освещенном месте стены. Портрет был с восторгом встречен Крамским. Иван Николаевич долго им любовался, старался глубже вникнуть во внутреннее содержание, так мастерски переданное Репиным, думал о манере письма, разглядывал каждый мазок.
- Эх, радостно видеть настоящее искусство! По работе чувствуется, что с вдохновением писал! - говорил он, не отходя от портрета.
- А вы вот напишите ему свои впечатления.

Крамской пообещал в тот же день послать письмо.

«...Этот портрет с первого же раза говорит, что он принадлежит к числу далеко поднявшихся за уровень. Глаза удивительно живые; мало того, они произвели во мне впечатление ужаса: они щурятся, шевелятся и страшно, поразительно пронизывают зрителя. Куинджи имеет глаза обыкновенно не такие: у него они то, что называют «буркалы», но настоящие его глаза именно эти - это я знаю хорошо. Потом, рот чудесный, верный, иронизирующий вместе с глазами; лоб написан и вылеплен, как редко вообще, не между нами только. Словом, вся физиономия - живая и похожая. Кроме того, фигура - прелестная; это пальто, эта неуклюжая посадка, все, словом, замечательно передает восточного симпатичного человека... Кресло решительно ему не идет. Вы его уберите и подложите ему бревно, камень, скамейку, что хотите, только не кресло. Убедившись в том, что Вы сделали чудо, я взобрался на стул, чтобы посмотреть кухню, и... признаюсь, руки у меня опустились. В первый раз в жизни я позавидовал живому человеку, но не той недостойной завистью, которая искажает человека, а той завистью, от которой больно и в то же время радостно: больно, - что это не я так сделал, а радостно, - что вот же оно существует, сделано, стало быть, идеал можно схватить за хвост. А тут он схвачен. Ах, как хорошо! Если бы вы только знали, как хорошо! Ведь я сам хотел писать Куинджи, и давно, и все старался себя приготовить, рассердить, но после этого я отказываюсь. Куинджи есть, да какой! Вот вам!..»

1-2

Этюд. Крым (А.И. Куинджи)

Горы на берегу (Эскиз)

Радуга