Повесть о Куинджи. Глава 7. Страница 1

1-2-3

К Новому году в Петербург приехала малороссийская труппа во главе с актрисой Заньковецкой. На первый же спектакль Крамской, Мясоедов и Куинджи взяли ложу. Давали «Наймычку» Шевченки. Редко с подмостков театра так громко звучала правда жизни.

Еще не окончилась последняя сцена, когда Куинджи, с шумом отодвинув кресло, выбежал из ложи.
— За кулисы, — с насмешкой прищурился Мясоедов.
— Не похоже, — ответил Крамской.

Буря оваций заглушила его слова. Аплодировали, вызывали, кричали, особенно бушевал раек.

А Куинджи уже не было в театре. Он выбежал из дверей и, секунду задержавшись у подъезда, кинулся к извозчичьим саням. По случаю мороза на площади жгли костры. В красноватом свете колыхались уродливые тени людей и лошадей.
— На Малый! — крикнул Куинджи. — Быстрее!

«Подгулял барин», — знающе определил извозчик, глянув на распахнутую лисью шубу и небрежно надетую шапку.

Архип Иванович не замечал ни свиста ветра в ушах, ни колючих иголок снега, ударявших в лицо. Он опомнился от стука собственных кулаков о дверь, за которой послышался испуганный голос жены. Отворив, Вера Леонтьевна нерешительно отступила.
— Я испугал? Прости... Мне мысль, идея пришла в голову, вот я и торопился.

Ему стало как-то особенно приятно, что дома тепло и уютно, что ждали его прихода. Куинджи порывисто взял жену за плечи и обнял, потом, растерянно потоптавшись в передней, побежал в мастерскую.

Все еще перед глазами были образы героев, понятные, близкие сердцу, в ушах звучала родная украинская речь. Может быть, Настя, подружка детства из мариупольского предместья, пела на сцене о горькой доле? Не она ли грустила о счастье?

Всю ночь художник разбирал свои летние этюды. Под впечатлением украинской природы и быта, мастерски воспроизведенного на сцене, складывалась в воображении новая картина. Ближе стали воспоминания юности: чумацкий тракт, ночевка на берегу реки, Фома-насмешник с его любовью к возвышенным и героическим сказкам. Возник образ южной ночи, тишина, далекие ясные звезды, прозрачная дымка, облаков, медленно наплывавших на луну. Воображение художника рисовало спокойную широкую реку, бесконечную спящую землю и таинственный лик луны.

Так Куинджи начал писать свою замечательную картину «Ночь на Днепре».

Он любил тишину своей мастерской. Весной и летом ее не нарушали даже друзья. Они разъехались на этюды. И Петр снова на лето отправился к отцу в Подмосковье, где тот был лекарем в солдатских казармах.

Куинджи почти не выходил из мастерской. Работа над картиной захватила его целиком. Успех последних произведений был результатом долгих исканий и двух десятилетий труда. Этот успех вдохновлял, открывал новые горизонты для творчества. Благодаря смелому композиционному построению Куинджи удалось как бы расширить рамки картины и этим усилить впечатление необъятности земли и неба, которое он воспевал. Горизонт с боков картины не был замкнут, наоборот — его протяженность подчеркивалась несколькими продолговатыми темными полосами чистого ночного неба между освещенными луной облаками. Линия горизонта была найдена много ниже середины картины, что давало предельную высоту и глубину небес.

И самым смелым композиционным решением художника было направление реки: уходящая вдаль извилистая лента Днепра блестела, отражая лунный свет, между темными берегами, это еще усиливалось контрастом — темным силуэтом мельницы в наиболее освещенном месте реки. Тут художник снова выигрывал в показе пространства, сопоставляя необъятность земли, реки и неба с маленьким, как бы далеким силуэтом мельницы.

Ко всему этому — прозрачная синева ночи и мерцание лунного света. В этой картине художнику все удалось — и большая волнующая мысль о необъятности родины, и смелая композиция, колорит, и особенно свет.

Лунный свет! Это была мечта живописца. Передать его на полотне Куинджи пробовал еще мальчишкой. Сколько раз он начинал — не выходило! Он часто, каким-то внутренним зрением художника, ощущал потоки зеленоватых прозрачных лучей, их переливы. Куинджи был уверен, что настанет время, когда он, наконец, найдет не открытый еще живописцами прием передачи лунного света.

И вот он нашел его. Ему удалось создать такое соединение красок, которое на полотне в сочетании с темными тонами берегов и неба давало ощущение свечения луны и блеска на воде.

Работая только при дневном освещении, Куинджи думал о картине и ночью. Часто он мучительно ждал утра, чтобы внести исправления. Когда «Ночь на Днепре» была почти закончена, ему вдруг показалось, что передний план следовало взять темнее, и, не дождавшись утра, он соскочил с постели, взял со стола горящую свечу и босиком побежал в мастерскую.
Подходя к картине, художник думал только о фоне. Вдруг полотно потеряло свою плоскость. Пейзаж превратился в природу, создавая иллюзию действительного пространства.

Куинджи был поражен. Он случайно нашел то, о чем не смел и мечтать. Как заколдованный, смотрел художник на то великое, что сотворил.
— А что, если взять да поставить ее одну в темноте? ..

Наутро Вера Леонтьевна нашла его спящим на стуле возле мольберта, неодетого, с растрепанными волосами и погасшим огарком в руке.
Вечером Архип Иванович пошел к Крамскому. У него был только пейзажист Клодт.

Архип Иванович быстро зашел в гостиную, окинул присутствующих счастливым взглядом.
— Вы знаете, что я нашел? Чудо! Моя новая картина «Ночь на Днепре» имеет чудесное свойство: при ламповом освещении она теряет ощущение плоскости, — просто окно в природу!
— Может ли быть? — усомнился Клодт. Крамской обрадовался.
— Вот замечательно! Значит, вы не зря трудились столько лет над проблемой света. Расскажите подробнее, как вам это удалось. Когда покажете?
— Увидите, друзья, сами убедитесь! — говорил Куинджи, возбужденно бегая по комнате. — Ничего подобного никому, — понимаете? — никому еще не удавалось! Я сам не могу еще прийти в себя... Надо так устроить свет на выставке, чтобы создавалось впечатление настоящей ночи, чтобы кругом было темно, только картина освещена!
— Не будет ли это искусственно или фальшиво? — спросил Крамской.
— Нет! В том-то и суть, что получается реально! Я сегодня завесил в мастерской окно и весь день проверял, освещение разное пробовал: и свечами и керосиновой лампой. На выставке должны быть лампы с обоих краев картины... — продолжал с увлечением говорить Куинджи.
— А как же другие полотна? — прервал его Клодт; в голосе и в косо брошенном взгляде мелькнуло раздражение: он не забыл обиды, невольно полученной на прошлой выставке, и не простил художнику его успеха.
— Зачем другие? Одну поставить, приспособить придется...
— Очень сложно, — сказал Крамской, вставая с кресла. — У нас всегда мало выставочных залов. Помните, сколько было картин на последней выставке?
— Как, выставлять одну? — Клодт встал и направился в дальний угол комнаты, стараясь показать, что не намерен участвовать в подобном разговоре.

Крамской молчал, его длинные пальцы по привычке теребили пуговицы бархатной куртки, то расстегивая, то снова застегивая ворот.
— Это будет нарушением устава. Правление Товарищества не согласится. Мне кажется, не стоит поднимать этот вопрос, тем более, что к моменту выставки в восьмидесятом году будет десятилетие нашего Товарищества.

Куинджи горячился:
— Но я иначе не могу, эт-то как же? Написать картину полностью, а выставить только наполовину? Могу же я показать картину в подходящей для нее обстановке?
— А если Товарищество будет против? — спросил Крамской и внимательно посмотрел на Куинджи: хотелось убедиться, твердо ли его решение.

Выражение лица Архипа Ивановича было на редкость серьезное, сосредоточенное; он схватил Крамского за руки, стиснул, взволнованно проговорил:
— Понимаете, я должен это сделать не для себя ведь, для картины, для народа!
Крамской отошел, достал из камина красный уголек и прикурил. Он старался понять Куинджи, — получается, что это не эгоизм, не каприз, а необходимость ради созданного произведения.

Вслух он сказал:
— На это нечем ответить, может быть вы правы.
Куинджи молчал, и казалось — он не в гостях, а в своей мастерской перед законченной картиной. Задорно, радостно прищурены глаза, по губам блуждает улыбка.
Не отходя от камина, Иван Николаевич курил, барабаня пальцами по изразцам. Вдруг раздался резкий голос Клодта:
— Вы гордец!
Архип Иванович изменился в лице.
— Эт-то оскорбление, эт-то... — он был возмущен и расстроен. — После такого... Я думал раньше писать заявление и просить исключения для одной картины в правлении Товарищества, а теперь не буду писать, не могу, не хочу! — упрямо твердил Архип Иванович, одеваясь в передней.

И сколько после ни старался Иван Николаевич уговорить Куинджи, — не помогало, тот официально вышел из Товарищества. Многие художники его осудили, никто не понял причины, и только Крамской заступался:
— Бог с ним, с Куинджи, видно иначе он не мог. Душой он все равно с нами.

Город наполнился слухами о картине.
Когда в ноябре 1880 года ее выставили в Обществе поощрения художеств одну, как и хотел Куинджи, освещенную лампами в зале с затемненными окнами, произошло небывалое. Весь Петербург осаждал помещение выставки. Кареты выстраивались в очередь по пять кварталов. На ближайших улицах трудно было проехать.
Люди толпились по обеим сторонам тротуара. Во избежание давки, на выставку пускали группами. В то время как одни находились подле картины, другие вереницей ждали на лестнице и толпой стояли у подъезда. Газеты печатали хвалебные отзывы, журналы помещали статьи и даже стихотворения, посвященные «Ночи на Днепре».

Люди всех чинов и званий спешили смотреть картину. Студенты, военные, ученые, чиновники, разряженные барыни стояли стеной, давя друг друга на лестнице и в коридоре. С трудом пробравшись к таинственной двери, за которой висела картина, посетители говорили:
— Что делается!
Архип Иванович вынужден был наводить порядок, устанавливать очередь. Любопытные барыни, не попав к картине, успокаивались на том, что видели самого Куинджи. Нерусская фамилия, густая черная борода, горящие счастьем глаза превращали его в мифического мага и чародея, переодетого в светский костюм. В тесноте на лестнице, посмотрев на художника, то и дело подходившего к кассе с просьбой прекратить продажу билетов, барыни с трудом выбирались на улицу, где все еще стояла огромная толпа, и многие, так и не дождавшись, возвращались домой.

У картины создавалась давка, слышались возмущенные голоса:
— Пустите, подвиньтесь! Что вы других не пускаете, дайте взглянуть!

И действительно, отойти от картины было трудно. Хотелось смотреть и смотреть на эту тихую светящуюся даль, казалось — нет больше зала, нет взволнованных людей, а течет здесь совсем недалеко вольная, спокойная река и торжественно светит луна.
— Какая тишина! Какой спуск туда, к реке! А дальше, у самого берега, замечаете, красный огонек. .. Это чумаки кашу варят.
— А Днепр, Днепр! .. Вглядитесь, ведь рябь на реке трепещет, искрится, да как тонко! Это надо в бинокль!
— А луна-то живая!

Рябь на реке, чуть заметный пар и сияние лунного диска заставляли некоторых зрителей просить разрешения заглянуть за стенд, на котором висела картина: «Уж не устроено ли там хитрости? Может, она на стекле написана и освещается сзади?»

Петербург знал много выставок и академических, и передвижных, и «весенних». Иногда, по случаю юбилея, выставлялись картины одного художника, но только Верещагин решился показать публике отдельный цикл.
— Как у Куинджи смелости хватило выставить одну картину? — спросил у Мясоедова пейзажист Орловский.
— Да ничего, батенька, «смелость города берет». Вот и он взял Питер. Около картины была такая давка, как во время крестного хода подле святой иконы, — ответил он насмешливо.

Помимо художественной ценности, картина Куинджи интересовала пейзажистов новым подходом к изображаемой натуре: передача яркой светотени, дополнительные тона, смелость контраста. Серьезные художники принялись за изучение открытия сочетания красок, а некоторые старались уменьшить поразившие всех достоинства. Нашлись и завистники. Тут же, за стенами выставки, можно было услышать злые, клеветнические слова:
— Фокусничество! Славу раздули! .. А рисунок-то видели? Наивный, детский рисуночек-с... Освещение-то освещением, во надо бы и над деталями поработать, а тут, видите ли, у нас умения не хватило! Да и где ему, бывшему гусятнику, образования-то нет! ..

Особенно много злословил Клодт. Он никак не мог успокоиться. Везде, где только можно, зло критиковал картину. Однажды, сидя в гостиной Крамского, он возмущался:
— Несомненно одно — недостатков масса, рисунок слаб, никакой композиции: убогая простота, до наивности — река да пара хат. Свет луны слишком яркий. Как хотите, но картина не сумела подделаться под действительность, как ни старался Куинджи. Ведь все лишь световой эффект!
Иван Иванович Шишкин не терпел несправедливости.
— Ну уж, простите, но световой эффект, подобный натуре, — это изобретение художником солнечного света, которого до сих пор еще не изобрели. Чтобы воспроизвести на полотне свет, равный реальному, надо открыть закон, а это не легко! Архип Иванович новатор. Он много лет работал в этом направлении, прежде чем совершил открытие... Никто до него не давал такого освещения, таких натуральных красок...

Куинджи был счастлив. Это была победа, победа многих лет труда. Сколько энергии, сил, борьбы он отдал, чтобы достичь желаемого!
Теперь он думал уже о будущих своих произведениях. Солнечный свет — теплый, радостный, приносящий жизнь, еще больше стал привлекать и волновать художника.

Пейзажист Орловский не спал ночами, стараясь проникнуть в сущность открытий Куинджи. Вначале он невольно пришел в восторг, но вскоре заговорила зависть. Лавры Куинджи не давали ему покоя; особенно, когда об успехе художника заговорили все газеты и журналы, Орловский совсем разозлился — ему казалось, что Куинджи незаслуженно захвалили. Всюду, где только можно было высказать свое «просвещенное» мнение, Орловский критиковал картину. Но внутренне он был все же потрясен необычайным освещением и решил открыть «тайну» Куинджи.

Желая увидеть картину при дневном свете, Орловский дождался, когда выставка была закрыта, сунул сторожу целковый и получил разрешение любоваться «Ночью на Днепре».

Вот оно «петербургское чудо»! При дневном освещении терялось впечатление «окна в природу». Это была только картина, но никем еще не превзойденная. Чуть мимо полотна падал из окна яркий солнечный свет, при котором картина выигрывала в тонкости красок, в нюансах и в общем колорите. Наперекор всему, на картине светилась луна, горели огни, искрился, переливаясь, Днепр, и сказочная южная ночь была перед глазами во всей красоте и силе.

1-2-3

Лесное озеро, облака (1882 г.)

Лес (1887 г.)

Лесок с березой (1890 г.)