Повесть о Куинджи. Глава 8. Страница 3
1-2-3
Оглядев измятый, перепачканный костюм, Архип Иванович обратился к дворнику:
— Посмотри, дружище, нет ли на углу какой-нибудь кареты, чтобы без хлопот добраться до дому, а то засмеют. Сроду в каретах не ездил!
Прошло около трех лет, пока Куинджи снова смог взяться за кисть. Не было того творческого подъема и вдохновения, с каким писал он лучшие свои полотна. Ничего большого, значительного не получалось. Архип Иванович по просьбе Третьякова стал писать повторение «Ночи на Днепре», но, так и не кончив, отказался от этой затеи.
Мысль о помощи художникам захватила Куинджи целиком. Чтобы достать денег, Архип Иванович решился купить еще один старый дом на Васильевском острове, отремонтировать, продать дороже. Так у художника появился банковский счет. Деньги, вложенные в постройку большого дома еще во время выставки «Ночи на Днепре», тоже принесли солидные доходы.
Не один он занимался всевозможными финансовыми операциями. Чуть ли не каждую неделю можно было услышать, что такой-то профессор, стараясь добыть себе средства на постройку лаборатории, разорился на конном заводе; другой ученый взялся построить бани, чтобы организовать за свой счет научную экспедицию в Сибирь и на Дальний Восток, но средств не хватило, пришлось с большим убытком оставить эту затею.
Архип Иванович почти весь день проводил на стройках. Вернувшись под вечер домой, он с горечью думал, что завтра он снова поедет смотреть, как перекладывают часть стены, чтоб только не остаться с мольбертом наедине.
С наступлением вечера подбиралась тоска. Да еще за стеной появился сосед-виолончелист, — должно быть, ему также не везло в искусстве. Вернувшись откуда-то в сумерки, он брал инструмент и долго с болезненным наслаждением играл, нагоняя на Куинджи еще более мрачное настроение. Архип Иванович, слушая музыку, понимал того человека. Наверное, сидит он с виолончелью у окна, и большая человеческая скорбь, вырываясь из-под смычка, наполняет темную комнату, проникает в соседние квартиры, наводя на жильцов тоску.
Художник не мог не слушать эту песню безнадежного душевного надлома, и в то же время в нем все протестовало. Хотелось броситься к стене, из-за которой доносилась скорбная мелодия, со всей силой забарабанить кулаками и закричать: «Довольно! Не надо! Тоской вы убьете остаток воли!»
Он не любил этой плачущей музыки. Хотелось слушать Мусоргского или Бородина. В их мелодиях звучала сила и гордость, задушевная песня и веселая шутка. Их музыка была художнику близка, как могут быть близки думы единомышленников...
Перелистывая свежие газеты и журналы, Куинджи хмурился: прошло уже несколько лет с последней выставки его картин, и пресса, живущая только сегодняшним днем, в художественных обзорах изредка вспоминала о нем, как о «безвременно сошедшем с путей славы могучем таланте». Наверное, забыла его и публика.
А Куинджи работал, писал этюды, эскизы, разрабатывал новые художественные приемы. Раньше в своих лучших произведениях, чтобы выразить основное, сосредоточить внимание на главном, художник избегал разработки отдельных деталей, стремился упростить сюжет, яснее провести и показать главную мысль — широту и могущество русской земли. Теперь Куинджи, продолжая работать над пейзажами, увлекся решением технических задач. Больше всего его стали занимать проблемы освещения и красок. И незаметно для себя Куинджи впал в некоторую условность, декоративность.
Так было во всем — и в композиции и в колорите, будто художник задался целью написать всю картину заранее выбранной краской... Издали, еще не различив очертаний пейзажа, можно было увидеть, что полотно написано ультрамарином, охрой, кармином, даже белилами с примесью сиреневатого тона.
Так были созданы картины «Красный закат», эскизы поляны в лесу, «Эффект заката» и другие.
Внутреннее чутье настоящего большого художника подсказывало Куинджи, что он отходит от прежних реалистических традиций, теряет что-то основное, драгоценное. Новые пейзажи не удовлетворяли художника, не приносили творческой радости. Он томился в противоречиях: стремясь к новому в творчестве, он понимал, что это новое слабее и хуже того, что уже было достигнуто ранее.
Надо быть великим мастером, чтобы в минуты такого душевного разлада не отречься от прежних достижений, не потерять окончательно чувство меры, выйти победителем в творческих исканиях. И он победил.
Никто, даже самые близкие друзья, не увидел ни одной из этих его работ, пока художник был жив. И много позднее, после великой переоценки всех художественных сокровищ русского искусства, история как бы выполнила желание самого художника — оставить для обозрения народа только то, что хотел показать он сам.
Остальное — его искания, его творческая лаборатория — хранится большим интересным наследством специалистам для изучения. Немало времени понадобилось Куинджи, чтобы окончательно осмыслить свои заблуждения. Наконец он понял, что новаторство в творчестве, как бы ни было оно увлекательно, теряет свой смысл, свою цель, если только посмеет отойти от подлинного реализма.
Уже много позднее, работая над своими светлыми полотнами, он постоянно повторял: «Прекрасное есть жизнь!» Как я посмел это забыть!»
Только на выставках передвижников Архип Иванович чувствовал себя молодым, как прежде. Чем-то свежим и оживляющим пахнуло на него и с двенадцатой выставки. Взволновало не то, что толпа народу подолгу стояла у картин, это бывало и на других, менее значительных выставках, ценным показалось художнику скрытое возбуждение, которое вызвала картина Репина «Не ждали». В семью возвращается ссыльный, он только что вошел в комнату в длинном арестантском халате, который свободно висит на его тощей фигуре. Сколько волнения и тревоги на бледном лице! Ждут ли его дома? Помнят ли? Как по-разному смотрят на него все члены семьи. Мать поднялась с кресла, готовая раскрыть объятья, у жены на лице выражение испуга и радости, — она еще не успела поверить возвратившемуся счастью. Мальчик узнал отца. Он готов броситься ему навстречу, а девочка просто не помнит его и смотрит исподлобья.
Как глубоко, психологически тонко и верно переданы эти разные люди! Как ясен замысел художника: нет, не забыли тебя, ссыльный, жили твоими интересами!
Картина раскрывала правду, волновала людей, возбуждала светлое чувство человечности. В жадно устремленном взгляде, в первой случайной реплике зрителей можно было заметить не простое любование искусством, а искренний взволнованный отклик на изображенное событие.
Куинджи встретился на выставке с Крамским, от радости готов был его обнять.
— Иван Николаевич, как это сильно и мощно! — говорил он, показывая взглядом на взволнованных посетителей.
— Еще бы! — ответил Крамской. — Можно судить даже по тому звериному реву, который подняли наши «уважаемые» «Санкт-Петербургские ведомости», — он с особенной неприязнью произнес последние слова. — Обвиняют Илью Ефимовича во лжи в картине, в его якобы легкомысленном отношении к своему таланту, в кощунстве. Даже имели наглость открыто ставить такой вопрос: «Ужели же возвращение из ссылки стало у нас обычным явлением, достойным кисти художника, да неужели герои этих ссылок так интересны?»
— А ведь у них не получилось иронии, — с усмешкой заметил Куинджи. — К сожалению, верно, что возвращение из ссылки у нас явление редкое, чаще не возвращаются.
Крамской удовлетворенно кивнул и добавил:
— А что касается того, достойно ли это явление кисти художника, могу им ответить — да, достойно и интересно, иначе бы не было у картины столько народу, не было бы такого оживления, активного интереса.
Он осмотрелся кругом, потом совсем тихо добавил:
— Художник мне один писал, что Николай Гаврилович Чернышевский наконец отпущен, живет в Саратове, полон энергии, но очень болен.
Неожиданная радость поднялась в душе Куинджи. Он никогда не видел этого человека, но благодаря Антону верил ему беспредельно...
Возвращаясь вместе с Куинджи домой, Крамской взволнованно говорил:
— Будет новый подъем и в жизни и в искусстве, совсем не такой, как наш был, но верю: будут на Руси великие художники, и век их еще не пришел!
В голосе Крамского слышались смелость и бодрость. Молодым, порывистым движением он опустил воротник пальто, упрямо, как бывало, встряхнул головой. Даже несколько слов сожаления в добавление к сказанному: «Жаль, что мы не увидим этого», — звучали бодро.
Подходя к своему дому, Иван Николаевич замедлил шаги, и, посмотрев на окна своей парадной квартиры, совсем погас. Безжизненно, уныло сказав: «Прощайте», он усталой походкой направился к крыльцу, не дожидаясь, когда Куинджи отойдет. Архипу Ивановичу захотелось побежать за ним вслед и крикнуть: «Не заходите домой, вернитесь туда, где люди, где бурлит настоящая жизнь».
Он еще постоял у крыльца, подумал, потом пошел: «Вот если бы чаще бывали такие выставки, может быть и я смог бы, как прежде, работать...»
Крамской был энергичным, даже веселым только в дни выставок передвижников. С восторгом приветствовал он следующее большое полотно Репина, страшную человеческую драму: отец в гневе смертельно ранит своего сына — «Иван Грозный и его сын Иван». Эта картина произвела на зрителей огромное впечатление, и многие боялись, что царь не разрешит показывать ее широкой публике. Радовался Крамской и новым портретам работы Ярошенки и, вообще, всем удачным произведениям на выставке.
В начале 1887 года Куинджи получил от Ивана Николаевича короткую записку, где тот просил зайти по очень важному делу. Когда Архип Иванович пришел, Крамской заговорил о реорганизации Академии художеств. Многие газеты стали помещать статьи со всевозможными планами переустройства художественного образования.
Иван Николаевич не хотел и не мог оказаться в стороне от переделки старой академии. Он звал Куинджи затем, чтобы убедить его принять участие.
Крамского обрадовало сообщение о том, что Академия художеств собирается сама организовать передвижные выставки.
— Все-таки мы доказали, что были правы. Академия пойдет по нашим следам, — говорил он взволнованно, расхаживая взад и вперед по своему шикарному кабинету. — Правда, есть опасность, что академическая рутина не даст развиться этому делу, как нужно. Когда-то мне говорили: «Вот теперь пора слиться с академией», но я тогда считал это преждевременным. Теперь говорю: «Пора». Чтобы окончательно победить, за это дело надо взяться нашим художникам-передвижникам, а не профессорам академии. Ну, пришло время, Архип Иванович, и вам послужить искусству.
Куинджи сомневался в успехе дела. Крамской настаивал:
— Подумайте, встряхнитесь, примите к сердцу, наше общее дело, и вы убедитесь, что теперь пора!
Архип Иванович не соглашался. Хотя он когда-то и вышел из Товарищества передвижных художественных выставок, но всегда оставался горячим единомышленником передвижников. Академию он по-прежнему ненавидел.
— Там все засушат, облекут в казенную форму, на независимых художников наденут мундир!
И все-таки, уходя от Крамского, он обещал подумать, уж очень обрадовало его, что Иван Николаевич снова был прежним, деятельным, полным желания бороться за русское искусство. «Как конь боевой, хоть болен и слаб стал, а заслышал зов трубы, копытом бьет. И верно, нельзя ему оставаться в стороне от дела, на которое ушла вся жизнь...»
А месяцем позже разнеслась по Петербургу печальная весть: «Скончался знаменитый русский художник Иван Николаевич Крамской». Стоя у незаконченного портрета доктора, который его лечил, он упал и сразу умер, не выпустив из рук палитры и кистей. Говорили, что волнения последнего времени из-за слияния Товарищества передвижных выставок с Императорской Академией художеств ускорили его конец.
Шагая в толпе похоронной процессии, Куинджи думал, что смерть Крамского у мольберта с палитрой в руках вполне искупает ошибки большого человека и большого художника.
1-2-3
 После дождя (1879 г. ) |  Пейзаж (1874 г.) |  Портрет Н. А. Ярошенко |