Повесть о Куинджи. Глава 9. Страница 1

1-2-3-4

Как-то  под вечер Архип Иванович зашел к Менделеевым в их университетскую квартиру.  Через раскрытые настежь двери он увидел, что в коридоре были разбросаны вещи,  как обычно бывает при срочном отъезде хозяев.

Куинджи заглянул в кабинет. Рабочие выносили письменный  стол и стулья, помогали Менделееву разбирать химические приборы, которыми  раньше была заставлена вся комната.
— Дмитрий Иванович, куда это вы? — заговорил Куинджи с  порога.
Менделеев обернулся к нему.
— Я оставил университет, вернее — меня отстранили от  университета.
— Дмитрий Иванович, как может такое быть?
— Э, батенька, — горестно усмехнулся Менделеев, — при  таких порядках все бывает...

Он беспокойно оглянулся кругом, махнул рукой.
— Не разбейте, прошу вас, осторожнее! — закричал он,  обращаясь к рабочим, которые выносили большой деревянный ящик, наполненный  стеклянными приборами.
Через полчаса кабинет опустел. На стенах, в тех местах,  где висели портреты ученых, писанные Анной Ивановной Менделеевой, остались  квадраты обоев, сохранившие яркость рисунка. Дожидаясь следующей подводы, на  которой должны были вывезти оставшееся оборудование маленькой личной  лаборатории, Менделеев большими шагами ходил по комнате.

Куинджи присел на подоконник рядом с забытым гипсовым  бюстом Сократа.
— Оставить сейчас университет, — говорил взволнованно  Менделеев, — когда так необходимо просвещение, знания, молодые образованные  умы! Сейчас, как никогда, необходимо развитие промышленности! Трудно себе  представить, насколько быстро надо развиваться сейчас России, чтобы сохранить  свою независимость.
— Но как могло это получиться, чтобы вас отстранили от  университета? — недоумевал Куинджи.
— Печально, но просто. Вы ведь знаете, что министр  просвещения граф Делянов издал свои «Правила об отдаче в солдаты студентов за  беспорядки». За какие-то малые провинности из университета подлежали отправке в  солдатчину три студента старших курсов. И более того — не по своей вине, а в  назидание другим. Студенты заволновались, не хотели идти на лекции. Я с трудом  уговорил их вернуться в аудитории, пообещал сам передать их требования. За это  и поплатился.

Куинджи соскочил с подоконника.
— Эт-то, эт-то как же так: взять троих, чтоб другим  неповадно было, да и в солдаты, а профессора — из университета?
— Эх, вы! Ничего-то не знаете! Вот что значит быть в  стороне от политики... Свой курс я решил дочитать, в будущий вторник последняя  лекция.

Куинджи снова вернулся к подоконнику, сел, поло жил руку  на голову Сократа.
— Они думают, — остановился против него Менделеев, — что  этим можно водворить благоденствие, наоборот, — сила России в развитии  промышленности, в развитии образования, в приумножении ее богатств. Пока я жив,  буду служить своему делу устно и письменно, с кафедры, исследованиями, научными  трудами, я все равно буду помогать России развиваться и крепнуть. Куинджи  подумал, потом заговорил горячо, убежденно:
— Вы правы. Правы тысячу раз были тогда, когда упрекали  меня в том, что я отказываюсь вмешиваться в дела академии. Надо вмешиваться.  Это я понял сейчас.
Чувство горечи за друга, за ученого смешалось с  восхищением смелостью его мыслей. Теперь для Куинджи и свой путь стал яснее,  определеннее.

Предчувствуя что-то недоброе, Архип Иванович пришел на  последнюю лекцию знаменитого химика и решил ждать его за дверями, но, заметив,  что студенты приходят с других факультетов, тоже вошел в аудиторию и поместился  с краю в последнем ряду. Он сознавал свою беспомощность, но в то же время хотел  быть рядом, хотел быть полезным для Менделеева, если это будет необходимо.

Шумная, взволнованная толпа притихла, как только профессор  появился в дверях. Вдруг раздались дружные аплодисменты. Менделеев прошел по  аудитории, поднялся на кафедру и сделал знак рукой, чтобы вернуть тишину.

Куинджи видел, как вздрогнуло его лицо, как он молчал,  желая полностью собой овладеть. Тишина, наступившая после аплодисментов,  становилась все напряженнее, все тяжелее.

Но вот профессор гордо поднял голову, словно хотел дать  понять, что он не сдался. По аудитории пролетел и смолк единый вздох  облегчения.
Неожиданно в напряженной тишине прозвучал удивительно  спокойный, густой и мягкий голос:
— Приятно видеть, что нынче столько любителей химии, —  сказал Менделеев с улыбкой, глядя в переполненную аудиторию. — Итак, тема нашей  сегодняшней лекции: «Распределение полезных ископаемых по территории России».
Куинджи слушал его, затаив дыхание, вытянувшись, чтобы  русая кудрявая голова сидевшего впереди студента не заслоняла лица Менделеева.  Тот стоял на кафедре и вдохновенно говорил о средствах и возможностях  дальнейшего развития России. И то, что было сказано Архипу Ивановичу  взволнованно и наспех в день отъезда Менделеева из университетской квартиры,  теперь преподносилось студентам как стройная система.
С поднятой вверх рукой, с разметавшимися по плечам седыми  волнистыми волосами, опальный профессор показался Куинджи вдохновенно красивым.  Особенно хороши были глаза, умные, проницательные, печальные.

Лекция подходила к концу. Менделеев говорил о науке,  которая должна облегчить труд человека, в особенности в недрах земли — в  рудниках и на шахтах. Он говорил и о том, что страна не может быть независимой,  если она слаба экономически. Он верил в развитие и силу России и говорил это в  своей последней лекции, как завещание.

Какие-то неприятные звуки нарушили внимание Куинджи.  Что-то звякнуло, скрипнули сапоги, раздался торопливый топот десятков ног.  Архип Иванович оглянулся: сзади, около всей стены, плечом к плечу стояли  полицейские. Первым его желанием было протестовать, но он удержался и осторожно  осмотрелся: по угрюмым, напряженным лицам студентов было видно, что все  заметили полицию, стоявшую у стен и в проходах всех трех дверей.

Чуть вздрогнув, Менделеев продолжал читать. Кончив  последнюю фразу, он помолчал, потом изменившимся голосом произнес:
— Покорнейше прошу не сопровождать мой уход аплодисментами  по множеству различных причин...
Он вышел в соседнюю с аудиторией комнату и сел, опустив  голову на руки.

Медленно, бесшумно, как с похорон, расходились студенты.  Многие шли, не поднимая глаз, другие затравленным, беспомощным взглядом следили  за полицией, неподвижно стоявшей у стен. Куинджи осторожно прошел за Менделеевым.  Дмитрий Иванович не поднял головы.
«Так надругаться над храмом науки! Пригнать полицейских на  лекцию по химии», — с горечью думал Куинджи, не решаясь его тревожить.  Дождавшись, когда топот полицейских, наконец, утих, он подошел к Менделееву.
— Дмитрий Иванович! Нельзя же так. Давайте лучше поедем за  город, в Парголово или куда-нибудь подальше от этих стен.

Менделеев встал, тряхнул головой, подозвал служителя,  стоявшего в почтительном отдалении.
— Сходи ко мне домой, передай жене, что я поеду с Архипом  Ивановичем за город. Коли спросит, какое, у меня настроение, скажи — хорошее.  Понял?
— Понял: сказать, кажись, хорошее, — ответил служащий, не  глядя Менделееву в глаза.
Отойдя в угол аудитории, он вынул красный в клетку платок  и стал сморкаться, скрывая слезы. Наняв на набережной экипаж, Куинджи и  Менделеев поехали молча, только изредка Архип Иванович просил извозчика:
— Поскорей поезжай, пожалуйста, поскорей. Наконец они  выехали за город. Экипаж покатился ровнее по мягкой грунтовой дороге. Казалось,  что Менделеев спит, волнение постепенно улеглось. Куинджи с удовольствием  поглядывал по сторонам, любуясь свежей, еще не совсем развернувшейся зеленью.  Ясный майский день играл голубизной. Мерно покачивался экипаж. Чуть сыроватый  ветер обдувал лицо.

Дмитрий Иванович открыл глаза.
— Вот сидишь все время в городе, в сутолоке, и начинаешь  забывать, что существует такая прелесть, как весенний день в лесу, небо, трава,  деревья. — Он потянулся, сел удобней и снова прикрыл глаза.

Архипу Ивановичу тоже не хотелось шевелиться. Пригретый  весенним солнцем, он полулежал на своем сиденье, прищурившись смотрел на  горизонт. Яркие солнечные лучики, попадая между прикрытых ресниц, поблескивали  всеми цветами радуги. Кругом было тихо, спокойно. Горожане еще не выбрались на дачи.  Окрестности Петербурга, пыльные и шумные летом, еще не потеряли своей весенней  чистоты.

Пообедав в маленьком загородном кафе, друзья направились к  ближайшему лесу. Куинджи рассказывал о своих прежних путешествиях. Менделеев  после пережитых волнений был задумчив и молчалив. Он прислушивался к шелесту  листьев, к щебету птиц, отдыхал в тишине.
— А все-таки недаром Стасов называет вас чародеем.  Заколдовали вы, Архип Иванович, и меня и мои горести в этом сказочном лесу, —  говорил Менделеев, растянувшись против Куинджи на мшистой полянке. — До чего же  хорошо тут, а все, что было, будто когда-то давно, а не сегодня утром. Не  представляю, что я стал бы делать, если бы вы не вернули меня к природе.
— Эт-то, Дмитрий Иванович, я уж давно приметил: если  случилось человеку плохо, надо напомнить ему, что кругом существует жизнь,  природа, солнце. Тогда любое горе станет незначительней. Солнце — самое лучшее  лекарство. Я солнцепоклонник, — добавил он, широко улыбнувшись.
Когда возвращались, на Петербург спустилась белая ночь. По  мостовым отчетливо и одиноко цокали копыта лошадей. Экипаж встряхивало на  неровно уложенных булыжниках. Пустынно, чисто. То тут, то там открывались  перспективы улиц и проспектов. Как будто прекрасные ансамбли великих русских  зодчих были созданы для этого мягкого голубоватого света, когда с удивительной  отчетливостью выступают всеми очертаниями отточенных форм величественные здания  с богатой скульптурной отделкой: колонны, легкие фигурные ограды парков и  садов.

Менделеев снова молчал, будто впервые рассматривал город.
— А знаете, будет прекраснее в тысячу раз, когда на  перекрестках уничтожат эти балаганы, — сказал он Архипу Ивановичу, показывая  через плечо на полосатую полицейскую будку.

Выходя из экипажа около своей новой квартиры, он крепко  пожал художнику руку. Потерянное утром равновесие было восстановлено.
Если Менделеев продолжал бороться за развитие русской  науки, то как же он, Куинджи, отмахнулся от переустройства старой академии, как  он мог допустить, чтобы там продолжали хозяйничать чиновники от искусства?

После увольнения Менделеева из университета Куинджи  вернулся к активной деятельности. Прежде всего он отправился к Репину. В дверях  мастерской, не успев еще снять пальто, он возбужденно спросил:
— Способен ли ты на подвиг во имя искусства?
— Откуда столь пышные фразы? — удивился Илья Ефимович.
— Это не фразы! — с жаром ответил Куинджи. — Хочу  выступить против старой академии. Еше Крамской перед смертью сказал: «Пора».  Докуда же обходить молчанием вопрос воспитания наших художников?
— Браво! Узнаю неистового Архипа академических лет!  Заговорило в тебе ретивое, ты ведь давно сердит на Академию художеств.  Правильно, подошло время, передвижники не занимались системой образования, а  России необходима новая академия, свободная от затхлости. Я уж давно подумывал  об этом!

Репин стал излагать свои планы переустройства академии.  Чем больше мечтал он, тем быстрее и легче казалось ему переделать  художественное образование не только в академии, но и по всей России.

Куинджи давно знал эту черту своего старого друга —  увлекаться до самозабвения, обещать невиданные успехи, превышая возможности, и,  наконец, терять реальное представление о трудном, нежелательном, что  обязательно встретится на пути к намеченной цели. Архип Иванович всегда  удивлялся, как легко и быстро строились у Репина идеальные планы, которым  суждено быть разрушенными жизнью. Но Куинджи поддерживал искреннее увлечение  друга, он знал, что вдохновенный порыв великого художника заставит других людей  тоже увлечься его идеей.
— В новой академии профессор будет не только учителем, — с  восторгом говорил Репин, — он будет и наставником, поводырем молодого  поколения! Можно будет воспитывать новых людей такими, как мы хотим, какими они  должны быть для возрождения великого искусства. Я уверен! Руку, Архип, я на  подвиг готов!

Куинджи широко и счастливо улыбался.
— Эт-то очень хорошо будет. Необходимо, чтобы молодежь  обучали лучшие художники, самые лучшие и известные, которые могут и имеют право  судить о способностях и талантах. Мы соберемся вместе, и кто чем силен, тот и  будет учить работать грядущее поколение!
— А сколько будет треску от этого разрушения! — заранее  радовался Илья Ефимович.
— Не будет, — категорически заявил Куинджи, — треск  бывает, когда рушится что-нибудь мощное, могучее, как крепкий дуб в грозу, а  это труха, развалится, подняв столб пыли или смраду.
Репин согласился.
— Сейчас необходимо бросить клич — привлечь к преподаванию  всех лучших передвижников.
— Еще бы, есть где развернуться!..

Первым откликнулся Шишкин. Он был согласен учить молодежь,  передать ей свой опыт, свое понимание природы.
Владимир Маковский, отдавший свои лучшие силы Товариществу  передвижников, не прочь был участвовать в создании новой школы. Один за другим  присоединялись передвижники к затее переделки Императорской Академии. Кто  больше ее ненавидел, тот скорее давал согласие бороться не против, а за нее —  обновленную, разумную, доступную для народных талантов.

Многим захотелось протянуть руку, приложить свою силу,  плечом навалиться, как говорил Илья Ефимович Репин: «подтолкнуть развалившуюся  постройку старой художественной системы обучения, существующую с екатерининских  времен, с коих ее изредка чистили, подправляли, подмалевывали снаружи, но в  самой сути она оставалась прежней — приютом для отживших методов, приказов и  повелений свыше, с профессорами в чинах, со званиями, с полным непониманием  между старым и молодым поколением». Наконец, под давлением общественного  мнения, в конце 1889 года министерством императорского двора для наведения  порядка в академии был назначен новый вице-президент — граф Иван Толстой.

В следующем году «воспоследовало высочайшее повеление»  императора об учреждении комиссии «для всестороннего обсуждения необходимых в  уставе Императорской Академии художеств изменений, для составления  соответственного этим изменениям проекта нового устава».

1-2-3-4

Москва. Вид на Москворецкий мост, Кремль и храм Василия Блаженного (1882 г.)

Море

Московский вид