Повесть о Куинджи. Глава 9. Страница 3

1-2-3-4

Он  посмотрел в их лица: некоторые слушали с вниманием, другие с сомнением — не  устарел ли взгляд профессора, пришедшего в новую академию, не устарели ли сами  передвижники, возглавившие борьбу со старой академией?

Архип Иванович насторожился: так, значит будет борьба в самой  мастерской с этими искажающими реализм течениями, которые непрерывно наплывают  с Запада. Модерн — новый стиль — становится оружием против идей и творчества  передвижников, против их самобытности и реализма.

Куинджи пристальнее, напряженнее всматривался в лица  учеников, выполнявших первое пробное задание. «Кто из них замахнется на лучшие  традиции русских художников, кто изберет модерн своим идейным и творческим  знаменем? Неужели вот этот? .. — думал он, незаметно рассматривая лицо  Константина Богаевского, склонившегося над рисунком. — Нет, — постарался  отогнать Куинджи навязчивую мысль. — Он молод, крепок, улыбчив, он не поддастся  влиянию безжизненного искусства людей, у которых нет ничего за душой ни сейчас,  ни в будущем».

От ученика к ученику переходил Куинджи с недоверием, с  сомнением, с надеждой.

Николай Рерих — высокий, черноволосый, с продолговатым  смуглым лицом старовера. На суховатом иконописном лице противоречиво и  кокетливо, будто случайно приклеенные, торчали черные усики, закрученные вверх.  Такое же неестественное противоречие можно было заметить в костюме, в прическе,  в самом характере, насмешливом и вместе угрюмом.

Дальше сидели два друга — Аркадий Чумаков и Григорий  Калмыков. «Максимов и Буров также держались вместе», — вспомнил Архип Иванович.
Посмотрев еще раз, Куинджи задумчиво отошел: «Время  покажет».
— Принесите на следующее занятие ваши летние этюды, —  попросил он учеников, когда те закончили работу.

На другой день этюды обсуждались всей мастерской. Первым  решился показать Химона. Он вышел к столу смущенно, не зная, как встать, куда  положить руки.
— Як же я буду? Що ж я скажу?
— Вы украинец? — улыбаясь его растерянности, опросил  Куинджи.
— Украинец, батьку, — ответил Химона и окончательно смутился:  за мольбертами кто-то, шутливо передразнивая, добавил: «Батько профессор».
Куинджи сам развернул этюды.
— Посмотрим, что вы писали.

Он долго молчал, прищурившись рассматривая работу Химоны.
— Правильно, это мне нравится, — заметил он, указывая на  небольшой рисунок быстроногой степной дрофы, которая прицелилась схватить  добычу. — А это гораздо хуже, — заметил он об этюде восхода солнца. — В такие  моменты и природе и человеку становится радостно, а на вашем этюде этого нельзя  увидеть. Вместо утренней дымки тумана — грязная мазня. В картине должно быть  что-то свое, внутреннее, чтобы настроение, которое вы хотели передать, было  понятно зрителю.

Несколько дней спустя в мастерскую пришел Аркадий Рылов —  молодой голубоглазый человек в военной форме. На него Куинджи обратил внимание  еще на приемных экзаменах. Аркадий был молчалив, любую просьбу исполнял  по-военному, будто приказание; и только живой, наблюдательный взгляд с  интересом следил за всем, что происходило в мастерской.

Когда Рылов принес показать свои летние этюды, ученики,  собравшись у стола, заспорили громко, непринужденно. Аркадий насторожился,  удивленный, даже обиженный свободным вмешательством в его разговор с  профессором.

Куинджи объяснил:
— У нас уж так принято. В спорах рождается истина. Полезно  учиться думать, глядя на чужой рисунок, — сказал он Рылову. — Так почему вы  думаете, что этот этюд значительней?
— Мне показалось, в нем больше свежести, — отозвался Костя  Богаевский.
— Если хотите, Рылов, ваши этюды можно показать на  отчетной выставке.
— Я еще не являюсь вашим учеником, Архип Иванович.
— Так это можно исправить, — заметил Куинджи. — Как у вас  там в классах с натурщиком?
— По рисунку у меня хорошо, а вот по живописи застрял на  третьей категории.
— Получите вторую и идите ко мне в мастерскую, — просто  сказал Куинджи.
— Постараюсь, — ответил Рылов и, попрощавшись, ушел.

Куинджи в раздумье прошелся по комнате и вдруг возбужденно  заговорил:
— Послушайте, Химона, верните сейчас же Рылова. Вышло так,  будто я диктую ему свои условия, стесняю его свободу выбора мастерской. Может,  он хотел записаться к Ивану Ивановичу?

Куинджи встретил Рылова в дверях, отвел в сторону.
— Эт-то, простите, как же я не спросил вас: может, вы к  другому профессору хотели пойти, а не ко мне?
— Что вы, Архип Иванович, моя мечта — поступить именно к  вам.
— Ну, смотрите, — сразу успокоился Куинджи, — рад.  Надеюсь, что будете из лучших.

Быстро проходили недели и месяцы, Куинджи с увлечением  работал с учениками, а Репин быстро охладел к своей педагогической карьере. Его  мучило, что в мастерской надо было присутствовать постоянно, а он не мог и не  хотел часы вдохновенного труда затрачивать на что-либо другое, даже очень  важное. Илья Ефимович стал реже появляться в своей мастерской, но когда  приходил, всегда давал советы ученикам, и это оставляло у них неизгладимый  след, творчески обогащало. Рабочего настроения хватало до следующего прихода  великого художника.

Шишкин работал в своей мастерской с большим интересом, но  особый, созданный им метод изучения природы скоро наскучил ученикам, и они  коллективно перешли в мастерскую Куинджи. Из академии Иван Иванович уходил без  всякого сожаления, обиженный. Своей школы ему создать не удалось, да и не было  в академии обещанной свободы. Он возненавидел академический Совет, а вместе с  ним и Архипа Ивановича.
— Все сумеет, всегда настоит на своем, — недружелюбно  ворчал он, поглядывая на художника. Каким эгоистичным и чужим казался ему  Куинджи: к нему ушли его ученики, он в Совете до хрипоты отстаивал свое мнение,  упрямился, кричал и стучал кулаком по столу: «Эт-то я не хочу так, я не  позволю!»

Честность подсказывала Шишкину, что Куинджи прав, и если  кричит, волнуется, так только потому, что хочет удержать направление, которое  было намечено передвижниками, сохраняет обещанную независимость, и в то же время  Ивану Ивановичу казалось, что со временем Куинджи может превратиться в  бесцельного говоруна или хуже — в реакционера в искусстве.

Почетными членами, имевшими право голоса в Совете, были  всевозможные «сиятельства», аристократы и меценаты. Из педагогов в Совет  входили, кроме передвижников, старые профессора академии и разные дельцы от  искусства. Они давно привыкли к удобствам и льготам, которые предоставлялись им  министерством императорского двора, прижились на несуетном месте с большим  окладом, они не хотели уступать своих привилегий. А Куинджи сердился:
— Академия для кого? Для учащихся или для профессоров?  Если для учащихся, так надо так сделать, чтобы им учиться легче было, чтоб  могли они стать настоящими художниками!

Волнения и неурядицы в Совете академии не мешали Куинджи  работать с учениками. Ему нравилось целыми днями просиживать среди них,  радоваться успехам, выручать в неудачах.

Особой программы обучения в мастерской не было. Профессор  предлагал каждому заниматься отдельно, стараясь сохранить самобытность. Одни  копировали оригиналы, другие писали натюрморт, для желающих позировал натурщик.
Куинджи долго думал об оригинале, который можно было бы  дать Рылову, чтобы заинтересовать способного ученика.
— Аркадий, — сказал он однажды, подходя к его мольберту, —  я дам вам копировать пейзажи Федора Васильева, — талантливый был художник!  Вечером я расскажу о нем подробнее.

Рылов был отпущен из гарнизона. Он с увлечением занимался  искусством. Куинджи часто за ним наблюдал: вот приветливое, добродушное лицо Аркадия  хмурится, он начинает пристально вглядываться в работу, смотрит сосредоточенно,  не моргнув. «Недоволен», — примечает Куинджи.
Часто такое настроение у Рылова продолжалось по нескольку  дней, потом Куинджи неизбежно узнавал, что этюда или картины молодого художника  больше не существует.
— Зачем вы сделали так, к чему? — возмущался Куинджи. —  Надо было ее отложить, через месяц вы сами бы поняли свою ошибку.
Рылов соглашался, чувствовал себя виновным, но следующий  неудавшийся этюд снова пропадал бесследно.
— Не получился, — коротко пояснял он, — не то, Архип  Иванович!
Внимательно присматривался Куинджи и к другому своему  ученику — смуглому, подвижному, будто всегда весело взволнованному, Виктору  Зарубину, привлекавшему своим темпераментом.
— Архип Иванович! Не вышло! И тут не вышло и там!
— Да что вы, Виктор, не пугайтесь, у вас не так уж плохо,  просто вы окончательно не проработали, — уговаривал его профессор.

Часто, особенно по вечерам, когда учащиеся собирались в  мастерской для вечерних занятий, возникал горячий спор: что должен отражать  художник в своем творчестве, каким путем можно достичь наибольшей  выразительности в живописи, всегда ли выручает прием контраста.

Куинджи смотрел работы, слушал, метким словом менял  направление спора. Он старался, чтобы каждый сам продумал все основные вопросы  искусства.

Вечерами Архип Иванович полулежал на низенькой кушетке и с  удовольствием слушал учеников. Среди молодежи он переставал ощущать свой  возраст и усталость: «Эх, хороша ж молодость! Сколько в ней бодрости и смелой  замашки!»

А спор кипит, все в мастерской оставили работу, громкие  возбужденные голоса усиливаются до крика. Куинджи привстал с кушетки. Гудит по  мастерской его густой баритон.
— Нет, я не согласен, когда Рерих нелестно отзывается об  идейном направлении передвижников. Вы не сумели понять их, за что они боролись.  И почему вы, Рерих, против идейной школы?

Тот мрачнеет, молчит, а спор, притихший на минуту, снова  разгорается и крепнет.
Куинджи задумался: «Откуда только берутся такие мечтатели,  как Рерих? Этюды его всегда придуманы и фантастичны: то первобытные люди ему  мерещатся, то сказочные города. Может, он не знает действительности? Нет, он  почему-то боится ее». Услышав разговор о новых течениях в живописи, Куинджи  снова вступает в спор.
— «Изысканность», «прекрасное вне жизни», говорите вы. Да,  классическая академическая школа шла под этим же знаменем, но она была много  выше нынешних исканий, хотя бы по мастерству, там был свой здоровый культ —  преклонение перед прекрасным человеческим телом, потому они и подражали  античной скульптуре. Сейчас художники, особенно заумные, стремятся так  изобразить, чтоб ни на что не похоже было! Какие-то фонтаны, приукрашенная  старина, скучающие девицы екатерининских времен, каких и не было вовсе даже в те  времена... Искусство должно быть бодрым. На Западе — модерн, это не то, что  нужно для искусства, совсем не то...

Когда темнело, за окнами зажигались тусклые фонари.  Густые, синеватые тени от переплетов рам и от мольбертов ложились на пол и на  стены мастерской. Было видно, как за окнами кружились снежинки.
— Костя, — просил Куинджи Богаевского, — сыграйте нам  что-нибудь простое и звучное.

1-2-3-4

Море

Дали. Крым (1889 г.)

Лес у воды (1872 г.)