Глава VIII. Куинджи-преподаватель. Страница 1
1-2-3
С 1894 года открывается новый, шумный и оживленный период в жизни Куинджи: начинается его деятельность в качестве преподавателя-профессора и члена Совета в реформированной — отныне, можно сказать, «передвижнической» — Академии...
Передвижнической Академия становится в значительной степени благодаря именно ему — Куинджи.
Вице-президент Академии граф И.И. Толстой, разрабатывая новый устав высшего художественного училища и сблизившись в это время с Архипом Ивановичем, конечно, сам симпатизировал именно такой реформе, но, до известной степени, подчинился и обаянию Куинджи... А вечно горевший интересами искусства и принимавший всегда близко к сердцу судьбу художественной молодежи, Архип Иванович всей душой отдался новому начинанию...
Да ведь и было здесь чем увлечься! С молодых лет Куинджи, заодно со всеми сверстниками своими, привык смотреть на Академию, как на вражескую цитадель, как на тормоз для искусства... Но давнишний антагонизм передвижников и Академии приводил во многих отношениях к минусам: он порождал немало практических затруднений (в смысле, например, приискания помещений для выставок, в смысле возможности пользоваться мастерскими и т.п.); а с другой стороны, идейная борьба, конечно, одухотворяла и «подстегивала», вливала энергию в адептов свободного искусства, но в то же время и парализовала влияние передвижников на молодое поколение, которое volens nolens попадало в руки академических преподавателей... И вдруг открывается возможность взять в свои руки высшее художественное училище в стране, с его могущественными средствами... Неожиданно открывается перспектива распространить свое влияние именно на молодежь — да не только в столице, а и по всей России — через посредство подведомственных Академии провинциальных художественных школ и училищ...
Крамской еще в 1878 году излагал в письме к Третьякову свои мечты и проекты по части устройства школы (правда, вполне независимой от Академии). Он мечтал, что именно Третьяков явится основателем «Дома» для передвижников, с помещениями для выставок и мастерских, в которых можно вести и преподавание:
«Что нужно делать, - спрашивал он, — какие шаги должно сделать русское искусство, какие ближайшие задачи исторически на очереди?» — И отвечал: — «Мастерские и школа».
Контингент преподавателей, по его мнению, уже был тогда налицо; но средств и условий для преподавания не было:
«Есть три, четыре, пять человек, которые что-нибудь знают и могут кое-чему научить молодые побеги. Но чтобы научить молодежь, нужна безусловная свобода преподавания. В Академии нельзя излагать предмета без оглядки, в школе живописи в Москве — тоже. Уложения, регламент, чиновничество сидят уже и там. Молодежь в Академии теперь опять пичкается черт знает чем, и она решительно не будет способна продолжать традиции народившегося русского искусства, а молодежь Московской школы приливает опять-таки в Академию и здесь портится. Со смертью теперешних представителей русского искусства самостоятельное развитие замрет опять, и надолго. Товарищество передвижных художественных выставок, исполняя свое дело, может только поддерживать свое собственное существование, но для продолжения рода у него нет условий. Чтобы были дети, надо жениться, желание естественное и самое законное, и если Товарищество не женится, т.е. не устроит школы, курсов, мастерских, оно умрет старым холостяком, самым противным типом человеческой породы. А к тому идет. Это я говорю на основании семилетнего опыта деятельности Товарищества...»
В те годы мечта Крамского не осуществилась. Партикулярной, свободной, общественной Академии у нас не создалось... Теперь, казалось, «гора сама шла к Магомету»: Академия сама шла в плен, простирала свои объятия к недавно предаваемым остракизму «бунтарям»-передвижникам...
Был ли резон отворачиваться от этих объятий?
О, если бы передвижники были еще теми самыми дерзкими новаторами, прокладывавшими пути «партикулярному», свободному и демократическому искусству, какими мы их видели в 70-х годах, — тогда, конечно, этот союз, это «бракосочетание», продолжая метафору Крамского, было бы «мезальянсом», ибо противоречило бы самому духу направления...
Но ведь мы видели, что к середине 80-х годов этот дух постепенно испарялся, прежние идеи изнашивались, теряли свою жизненную силу и содержание.
Можно ли утверждать, что к 90-м годам еще сохранялся какой-нибудь принципиальный антагонизм, какая-нибудь рознь по существу между направлением передвижников и направлением Академии? Мне думается, вряд ли... Тут отчасти сказывалась и победа передвижничества, сумевшего распространить лозунги национальной и реалистической школы, а с другой стороны, именно исчезновение тех специфических черт, той типичности, какою обладало течение в дни своей молодости.
Неудивительно поэтому, что под влиянием настойчивых уговоров Куинджи четверо видных передвижников в 1894 году вступают в лоно преобразованной Академии. Это были: Репин, Шишкин, В. Маковский и Кузнецов. В ту же Академию входит и бывший передвижник — Архип Иванович...
Интересно отметить, что даже Крамской в последние годы своей жизни склонялся к такому «браку»... В опубликованной Стасовым переписке его мы не находим следов этого настроения. Но близкие знакомые Крамского передавали мне, что в своих заботах о «продолжении рода», не имея другого выбора, он склонялся к пути, который рекомендовал и Куинджи1...
В год 25-й — «юбилейной» — передвижной выставки, Товарищество устами (противника «брака») Г.Г. Мясоедова, следующим образом формулировало свое отношение к создавшимся обстоятельствам:
«Реформа Академии не могла быть явлением безразличным в жизни Товарищества... Академии был дан новый временный устав и новый персонал. В новый устав вошли принципы, необходимость которых чувствовалась давно. Академия распалась на две части: на академическое собрание и школу. На Академию легла обязанность следить за развитием искусства в России, устройство новых школ, помощь школам, уже действующим и вновь открывающимся, средствами, картинами, учителями, гипсами и т.д.
Дело высшей школы состоит в обучении искусству на его границе с творчеством, причем признано право молодого дарования следовать своему внутреннему чувству, то есть право искреннего отношения к искусству, как к своему душевному делу.
Такой порядок на Товариществе отразился тем, что, ценя симпатичные стороны его, из Товарищества выделилось несколько его членов на помощь и проведение реформы, верующих, что развитие добрых начал не будет задержано наплывом старых инстинктов...»
Одним из наиболее горячо верующих в такое обновление Академии, в возможность поставить ее на должную высоту, взяв дело в честные и талантливые руки, был Куинджи. Мы увидим, как он впоследствии разочаровался в этих надеждах, — как вековая сила инерции и традиций академической жизни свела почти к нулю все усилия реформаторов... Академия осталась Академией, как всюду такой остается: может быть, в соответствии с общими культурными и политическими условиями, она только выпуклее выявляет у нас присущие любой современной академии бюрократически-консервативные тенденции...
Но, поскольку речь идет собственно о Куинджи и о личной его деятельности на пользу русского искусства, работа его в Академии отнюдь не оказалась бесплодной. За время своей преподавательской деятельности он успел создать целую плеяду выдающихся пейзажистов, успел, можно сказать, создать собственную школу...
С самого начала существования мастерской учениками Архипа Ивановича состояли: Богаевский, Бровар, Вроблевский, Зарубин, Калмыков, Кандауров, Краузе, Латри, Маньковский, Пурвит, Рерих, Рылов, Столица, Чумаков и другие2.
Затем, по уходе из профессоров Академии И.И. Шишкина, бывшие его ученики также вошли в мастерскую Архипа Ивановича: это были Борисов, Вагнер, Рущиц, Химона.
Все это — сравнительно молодые имена. Но ведь почти все они что-нибудь говорят каждому, интересующемуся русской живописью. А иные из перечисленных пейзажистов уже пользуются теперь серьезной известностью...
Нужна ли лучшая аттестация для Куинджи, как педагога?
Конкурсная выставка мастерской Куинджи (1897 г.) — этот публичный экзамен для учеников в той же мере, как и для их руководителей — была отмечена, как совершенно исключительное в жизни Академии явление.
Шеллер-Михайлов писал в редактируемом им «Живописном обозрении»: «Поражает замечательно высокий уровень всей мастерской. Стольких так хорошо написанных пейзажей не было до сих пор ни на одном из предшествовавших конкурсов; и что замечательно,— почти все ученики показали себя оконченными мастерами с большим пониманием технической стороны живописи, а ведь большинство писало картины впервые... Во всех работах чувствуется любовная, отеческая помощь опытного, талантливого художника, замечается чуткость, с которой профессор относился к своему ученику, предоставляя ему быть самим собой. В сюжетах картин — бесконечное разнообразие. Вы видите море, горы, леса, холод зимних пейзажей, мрачность северных морей, и солнце юга, и поэзию лунных ночей, и вид первобытного славянского городка, словом, не чувствуется внушенного стремления к известным излюбленным мотивам и сюжетам. Все остались индивидуальными и все развились в смысле понимания задач и требований в живописи и окрепли опытностью хорошего наставника. Отрадное явление! Так понимаемая школа всегда даст только хорошие результаты...»
В своей заметке Шеллер-Михайлов выделяет мастерскую Куинджи из всего конкурса и, сравнивая с работами «куинджистов» картины учеников других преподавателей, отмечает в последних дух обычной академической рутины... Буквально то же — словно сговорились! — отмечали и все другие рецензенты, писавшие о «конкурсной выставке» 1897 года... Выходило так, что обновление Академии исчерпывалось одной мастерской Архипа Ивановича: все прочее оставалось как было в течение десятилетий перед тем...
Зато здесь, в мастерской Куинджи, действительно повеяло новым, живым духом, тут жизнь закипела вовсю!.. Добившись совместно с И.И. Толстым осуществления своего плана — реформы Академии и вступления в нее новых сил, Архип Иванович, конечно, не «почил на лаврах» реформатора, а самым деятельным образом принялся за преподавательскую работу. И, по обыкновению своему, тотчас ушел в нее весь без остатка, окунулся в нее с головой...
Опять настала яркая, оживленная полоса, - может быть, даже самая оживленная полоса, — в его существовании... С 12 часов дня до позднего вечера, а иногда и до ночи, живет он в кругу молодежи, в своей академической мастерской... Не ведая устали, переходит он от одного ученика к другому, зорко следит за их работой и проповедует свои выношенные, — а после предыдущего изложения я могу сказать: и выстраданные, — взгляды на искусство... С неизменным энтузиазмом говорит он о значении творчества, о задачах художника-творца, о важности и серьезности предстоящего служения искусству, стараясь внушить ученикам свое религиозное отношение к этому служению... Неустанно зовет он молодежь к тому претворению действительности, до которого доработался сам путем долгих исканий, в котором видит условие подлинного творчества. И всегда и от всех требует стремления к тому общему, что живет во всех деталях мира и что составляет сокровенный смысл, объединяющее внутреннее начало, уловить и выяснить которое, по его мнению, призван художник...
И он умел передавать ученикам свое воодушевление и ту любовь к искусству, которою сам горел. Молодые сердца «занимались» — загорались тем же огнем...
Вспоминая впоследствии в одной газетной заметке годы своего ученичества в мастерской Куинджи, Н.К. Рерих метко сравнивает Архипа Ивановича с художниками-учителями эпохи Возрождения:
«Оживал мастер-художник далекой старины... Ученики были для него не случайными объектами деятельности наставника, а близкими ему существами, которым он всем сердцем желал лучших достижений... Как и в старинной мастерской, где учили действительно жизненному искусству, ученики в мастерской Куинджи знали только своего учителя, знали, что ради искусства он отстоит их на всех путях, знали, что учитель — их ближайший друг, и сами хотели быть его друзьями. Канцелярская сторона не существовала для мастерской. Что было нужно, то и делалось...»
1 Упорным оставался убежденный демократ Н.А. Ярошенко. (Левая, радикальная часть Товарищества называла его «совестью передвижников»). Он был очень огорчен, узнав о колебаниях Крамского, и негодовал на Куинджи и Репина. Из-за Ярошенко Архипу Ивановичу пришлось пережить тяжелую минуту: в 1895 году на собрании «товарищей» у Брюллова при появлении Куинджи Ярошенко поставил на баллотировку вопрос о возможности «посторонним» присутствовать на таких собраниях. Большинством 2-х голосов вопрос был решен отрицательно... С этих пор Архип Иванович уже не появлялся в среде передвижников...
2 Из них гг. Бровар и Кандауров к тому времени окончили Академию и пришли к Куинджи уже со званием художника... Г. Латри, внука И.К. Айвазовского, ввел в мастерскую Куинджи самолично престарелый маринист: как передавали мне бывшие ученики А.И., эта сцена произвела сильное впечатление на молодежь...
Предыдущая глава
1-2-3
 Красный закат (1908 г.) |  Крым (1900-е г.) |  Кипарисы на берегу моря. Крым (1887 г.) |