Глава десятая. Страница 3

1-2-3

Разговор был коротким: Гешеле спросил, у кого молодой человек работал до этого.
— У Кантаржи, в Мариуполе,— ответил Куинджи.
— Есть такой,— безразлично проговорил хозяин. Открыл ящик и достал два негатива. Протянул их Архипу со словами: — Попробуйте привести их в божеский вид.— Обратился к помощнику.— Господин Овчинников, покажите ретушерскую комнату.

Через полчаса Гешеле долго и придирчиво рассматривал негативы на свет. Подозвал Овчинникова, отдал негативы и приказал:
— Сергей Андреевич, срочно сделайте оттиски.— Поспешно зашел в свою комнату и возвратился еще с двумя негативами. Сказал Архипу: — Пойдемте.— В ретушерскойпопросил: — Покажите, как вы работаете.

Куинджи спокойно сел за стол, поставил на станок негатив, навел на освещенное окно. Внимательно всмотрелся в снимок. На нем была девушка с распущенными волосами. Обратил внимание на светлые пятна и крупинки по всему лицу — дефекты проявления. Неясными были и губы. Выбрал тонкую кисточку, на бумаге развел тушь соответственно цвету пластинки и начал уверенно наносить краску на просветленные места. Не успел закончить, как Гешеле, перейдя на «ты», сказал:
— Все ясно. Кстати, как тебя величают?
— Архип, но прозвищу Куинджи.
— Я тебя беру, Архип. Можешь приступать...
— Эт-то,— перебил Куииджи, но Гешеле не дал ему договорить:
— А! Прости. Думал, что Овчинников тебе сказал. Для начала кладу девять рублей, как всем.

Архип торговаться не стал. Даже не надеялся, что в чужом городе найдет так быстро работу, да еще с такой оплатой. В Херсоне за двугривенный целый день таскал мешки, надрывал жилы, а здесь — тридцать копеек, да будет еще время для рисования. Хотя он из Мариуполя не взял с собою ни красок, ни кистей, мысль о рисовании не покидала его. Собственно, он и пришел в Одессу лишь за тем, чтобы найти здесь художников-профессионалов и брать у них уроки.

В фотосалоне Куинджи быстро приобрел уважение как у самого Гешеле, так и у его помощника Овчинникова. Ретушь его была не только квалифицированна, но филигранно точна. Природный дар улавливать самые незначительные нюансы в тонах помогали ему в работе. Ретушируя портреты на бумаге, он не отходил от натуры, не «приукрашивал» лица, как того требовал от него Кантаржа. Гешеле же, напротив, удовлетворяло стремление Архипа придерживаться оригинала.

Хозяин в салоне бывал редко, Куинджи все ближе сходился с Овчинниковым — душевным и восторженным человеком. Он знал почти всех жителей города, ему было известно, чем они занимаются, на какие средства живут, что происходит в их семьях. Подавая очередную стопку негативов или оттисков для ретуши, Овчинников обычно говорил:
— Несправедливо, весьма несправедливо. Вы способный человек, а живете, считай, в бедности, Вам бы скопить денег и свое дело завести... И как вам помочь?

Время летело незаметно. В Одессу пришла мягкая и долгая осень без дождей и ветров, с задумчивым солнцем над вечно беспокойным морем. Казалось, что по ночам его брызги долетают до деревьев, умывая желтыми и красными каплями листья кленов, ясеней, акаций, осокорей. Архип по установившейся еще в Мариуполе привычке на рассвете уходил к морю. Он приобрел этюдник, краски и кисти. Часа два до работы в салоне рисовал. Овчинников с неделю с интересом поглядывал на небольшой плоский ящик, висевший на ремне у Архипа, не решаясь узнать, что тот в нем носит, а сегодня спросил:
— Что там у вас, господин Куинджи? Знаете, любопытство разбирает.
— Эт-то, я рисую. Хожу по утрам на пейзажи.
— Бог мой! — воскликнул Сергей Андреевич.— Ну как же, такой... Нет, чуть побольше я видел у господина Ревельского.
— Кто это? — спросил Архип и оторвался от ретуши. Сердце у него учащенно забилось.
— Художник...
— Эт-то,— перебил Куинджи,— вы хорошо его знаете?
— Знавал-с. Однако нынче его в Одессе нету. В Петербург уехал... Позвольте-с полюбопытствовать,— сказал Овчинников и кивнул на этюдник.
Архип молча открыл его и поставил на стол почти законченный морской пейзаж.
— Ах, боже мой! — уже тихо произнес Сергей Андреевич. — Как естественно! Как все натурально! Я предчувствовал в вас что-то кроется, господин Куинджи. По ретуши было видно, сударь мой. По ретуши! Ах, да разве она — ваше призвание-с? Вот! — он показал рукой на пейзаж.— Картинами вам нужно заниматься. Ежели господин Ревельский в Петербург поехал, то вам, молодому, сам бог велел. Там художественная Академия-с, там учатся. «Одесский вестник» сообщает о выставках картин. Туда, сударь, надо, туда!
— Эт-то, денег накоплю и поеду,— признался Куинджи.
— Ах, боже мой! Какой вы, право, неприспособленный. Ну какие это деньги получаете-с у нас?

Он заходил по кабинету, возбужденный, озабоченный, треща суставами пальцев с коричневыми от проявителя ногтями. Резко остановился напротив Архипа и почему-то тихо, как заговорщик, произнес:
— А послушайте-ка, сударь, что я вам сообщу. Нуте-ка, не отказывайтесь заранее. Познакомлю я вас с богатым каретником. Он портрет соизволил заказать у нас. Сказывал, что испытывает нужду в росписи карет, фаэтонов, дилижансов и прочих выездов, которые изготавливает его заведение-с. А господин Аккер за ценой не постоит. Соглашайтесь.
— Эт-то, бросить ретушь? — спросил Куинджи.
— Упаси бог! — запротестовал Сергей Андреевич.— По воскресеньям и вечерам будете у него разрисовывать...

Возвращаясь после встречи с каретником Аккером в гостиницу мадам Беляфо, где он снимал дешевую полуподвальную комнату, Архип подумал, что пока Одесса приносит ему удачу. С каретником разговаривал Овчинников и выторговал за каждую размалевку экипажа четыре рубля.
— Раздеваете, донага раздеваете,— пожаловался Аккер.
— Не пожалеете, сударь. Ой как не пожалеете-с,— ответил Сергей Андреевич. — Признайтесь, ведь вы положилигосподину Куинджи четыре целковых, а набросите лишку на карету все восемь, а то и больше-с. За красоту, господин Аккер.

Куинджи лежал с закрытыми глазами на узкой скрипучей кровати, а перед ним стоял дебелый Аккер с окладистой бородой, в сапогах-ботинках на толстых ногах, и юркий, с неизменной черной бабочкой на шее, неутомимый на разговоры Овчинников. Постепенно они удалились, и всплыло бледное лицо Веры, но сразу же растаяло. Он открыл глаза — маленькое окошко под потолком, как на недопроявленной пластинке, было едва обозначено. Оно напоминало ему конуру, куда поселил его Аморети. Как это давно и в то же время совсем недавно было! Не заметил, не ощутил вовсе, как из мальчишки вырос в двадцатилетнего парня, упрямо идущего к своей цели. Даже оставил дом родной, и возможно, навсегда. Если удачно сложится дело у Аккера, он быстро заработает на дорогу и на первые месяцы жизни в столице. Постарается заработать. Кисть в руках держит уверенно, а цветы сможет нарисовать с закрытыми глазами — сколько их повидал на своем недолгом веку. Написать по памяти пейзаж и даже «сочинить» его теперь также не составляет труда, специально тренируется с тех пор, как открыл в себе способность воссоздавать на полотне однажды увиденное. Удовлетворенный мыслью, что в конце концов добьется своего, он быстро уснул...

И на протяжении всей почти бесснежной, туманной и грязной приморской зимы Архипу казалось, что он пребывает в каком-то странном сне, изматывающем его физически, но приносящем душевное удовлетворение. Он ретушировал портреты и разрисовывал пролетки, фаэтоны, тачанки; его денежный запас неизменно пополнялся за счет работы у Аккера.

Как-то возле салона остановился фаэтон, Архип в это время вышел на улицу и узнал свою роспись. С тех пор стал частенько поглядывать на проезжающие экипажи и улыбался, как знакомой, если видел коляску, сработанную у Аккера.

По воскресеньям урывал часы на то, чтобы посетить музей или городскую библиотеку. Просил книги по рисованию, читал их и лишний раз убеждался в настоятельной необходимости ехать в столицу. Там центр живописи. И Айвазовский закончил Петербургскую Академию художеств. А разве он, Куинджи, не достоин быть учеником ее? Будут трудности?.. В Одессе сумел же просуществовать более полугода, и крыша над головой есть, и питается не скудно. Мало рисует? Но ведь решил заработать как можно больше. Все равно местные художники Анискевич, Сорокин, Ланге, к коим обратился, уроков не давали.

Весна в Одессу пришла ранняя, звонкая. Быстрые дожди вымыли до блеска булыжные мостовые, рыжая вода сбежала в море, солнце высушило тротуары, бульвары, скверы, песчаный берег. Дни стали длиннее, и Архип с рассветом уходил на этюды. Овчинников с его молчаливого согласия смотрел небольшие картонки и хвалил их. Куинджи верил, что он это делает искренне, пытался разубедить, мол, не так все хорошо, как ему кажется, но тот был непреклонен в своей оценке.
— Я докажу вам, сударь, что прав. Непременно докажу,— горячился он.— Возвратится господин Ревельский, приведу его-с.

И привел в тесную комнатушку гостиницы. Еще сравнительно молодой мужчина, желтолицый, с запавшими глазами, в длинной, почти до колен, блузе свободного покроя, Ревельский, сидя на стуле, рассматривал пейзажи и этюды Архипа. Он молчал, на острых скулах его то и дело перекатывались желваки. Откинулся на спинку, закрыл руками глаза, потом нервно отдернул их и проговорил со злостью:
— Я погряз в глуши... Поздно! А вы — молод, черт возьми! Необузданный и несобранный талант. Бросайте все к дьяволу и езжайте в Петербург учиться. А мне — поздно. Поздно! — выкрикнул он и снова закрыл худыми руками лицо, опустил голову и вздрогнул всем телом...

Архип долго не мог уснуть. Судьба провинциального художника, должно быть небесталанного, болью отозвалась в его сердце. Неужели и ему уготована подобная участь? Нет и нет! В Одессе его ничто не держит. Только вот почтовые тракты развезла весенняя распутица. Но можно плыть и на пароходе до самого Александровска. А там — навестить братьев и прямо в столицу...

Архипа провожал Овчинников. Он долго стоял на пристани, помахивая серой шляпой. «Славный человек,— думал Куинджи.— Увижусь ли еще с ним?» На душе было тоскливо. Привык к Сергею Андреевичу и вот расстался. Исчез он в береговой дымке, будто его никогда и не существовало. Одесса тоже тает позади под весенним солнцем, становится все меньше и меньше.

Гудящий пароход вздрагивал от натужной работы парового двигателя. Черный дым, густой и едкий, клубился над двумя высокими металлическими трубами и опускался на белопенные волны. По воде шлепали, словно ладони, широкие плицы огромных колес, которые медленно наворачивали на свои оси длинные невидные морские мили.

Перед закатом солнца пароход вошел в устье Днепра. Взору открылась широкая спокойная гладь реки, окаймленная с обеих сторон изумрудом молодой зелени. Повеяло степным запахом. Вскоре на землю опустилась густая южная ночь. Куинджи вышел из душной многоместной каюты на палубу, весенний пряный воздух приятно щекотал ноздри. Почудилось, что в голубой темени по обе стороны реки тянутся родные просторы Приазовья и плывет он не по Днепру, а по Нальчику. Сейчас на берегу появится Вера, увидит его, обрадуется... Парень встряхнул головой — уж больно явственно представилась ему встреча. «Стоит ли навещать Мариуполь? — подумал он.— Одна только мысль о нем и то растравляет душу».

Постепенно вокруг посветлело. Из-за низких холмов выкатилась огромная розовая луна и неотступно стала следовать за пароходом, все выше и выше поднимаясь над ним. Она, казалось, уменьшалась в размерах, но становилась все ярче. Наконец луна обогнала пароход и, повиснув чуть впереди него, перекинула поперек Днепра ясную, переливающуюся серебром тропинку. Архип затаил дыхание, ожидая, когда судно подплывет к лунной стежке и ее можно будет потрогать руками. Но дорожка не приближалась, не удалялась, и он вспомнил о скрипке. «Может, музыкой заворожу?» — мелькнула наивная, как в детстве, мысль.

Вынес из каюты котомку, достал из нее инструмент. Широко расставив ноги, склонил голову к плечу и вскинул смычок... Смотрел на беспокойные блестки на воде и самозабвенно играл. Самому казалось, что мелодия рождается не в его сердце, а в глубине могучей реки от соприкосновения волшебного лунного света с вечно живой водою.

Куинджи перекладывал неповторимые краски украинской ночи на палитру звуков, чтобы потом, в будущем, воссоздавая рожденную ныне мелодию, выразить ее в художественных полотнах. Еще не созданные, они уже теперь тревожили талантливую душу, вставая лунной ночью над Днепром, чумацким шляхом, степью у Кальчика. Впереди у него были не только дорога по Славутичу, не только путь через всю Украину, Россию и дальше — в Петербург, но и жизнь длиною в полвека.

1971—1975

1-2-3

Березовая роща - Лес (1880 г.)

Березовая роща (1879 г.)

Берег моря со скалой (1908 г.)