Глава первая. Страница 1

1-2

Куинджи вышел на перрон. Слегка кружилась голова. Впервые ехал на чугунке и всю ночь не спал. В пути вагон угрожающе качало, тупо стучали колеса, часто вскрикивал гудок. Только под утро Архип вздремнул. Но вскоре внезапный толчок и лязг буферов заставили его испуганно открыть глаза. По вагону шел проводник и певуче объявлял:
— Са-ан... Петер-бур, га-спа-да! Са-ан... Петер-бур...

Деревянный перрон заполнила разношерстная толпа. Кричали носильщики, раздавались радостные возгласы, доносился плач,— и все слипалось в протяжный однообразный гул.

Впереди желтых, синих и зеленых вагонов пыхтел паровоз. Он будто отдувался после долгого ночного бега. Едкий черный дым густо валил из широкой, похожей на воронку, трубы.

Архипа толкнули, и он вместе с толпой потянулся к выходу. Вскоре оказался за массивной вокзальной дверью. Поставил у ног чемодан, облегченно вздохнул. Майское небо голубело в лужицах огромной площади. Блестел отполированный булыжник. Умытое недавним дождем солнце светило прямо в лицо. Куинджи прищурил глаза и улыбнулся: «Говорили, холодно в столице. А вон как...» Вспомнилась Одесса: она осталась где-то внизу, как многие другие города и веси России, а Петербург над ними, как на школьном глобусе. Только за полторы недели не заметил он, чтобы дорога шла в гору. Все время была покатая — то степная, то лесная.

Из Одессы в Киев Куинджи приплыл пароходом рано утром. В Москву ехал дилижансом. Весна стояла теплая, и на почтовой станции предлагали желающим верхние места. Архип согласился: цена билета почти наполовину дешевле.

Дилижанс катился весело и скоро. Дорога отменно утрамбовалась, не пылила. Архип впервые видел природу средней полосы России — дубравы, перелески, рощи, сплошные леса. Просвеченные майскими озорными лучами солнца, листья дубов, лип, ясеней, тополей, берез и каких-то еще деревьев, незнакомых парню, трепетали, выблескивали, шумели, словно нашептывали ему: «Останься с нами... Останься с нами...»

Острый взор Куинджи сразу отметил разнообразную гамму зеленого лиственного наряда. В Приазовской степи живой травяной покров, расшитый всевозможными цветами, также переливался различными оттенками, и здесь, между белыми, бурыми, темно-зелеными стволами деревьев, лежало веселое многоцветье. Правда, не такое щедрое, как в степной стороне, но все же приятное для глаза.

После быстрой езды под гору лошади шли шагом, напряжение спадало, лес приобретал ясные очертания. В желто-розовом, с синеватыми просветами, цветочном ковре узнавал задорные звездочки гусиного лука и горделивые стебельки лютика, увенчанные голубоватыми лепестками. С ними соседствовали густые лиловые букетики хохлатки, золотилась ветреница и поднимался на цыпочки малиновый сочевичиик.

Деревья в лесу располагались как бы в три яруса. На верхнем, чуть ли не в соседстве с облаками, господствовали ширококронные дубы, клены, вязы, ильмы, их подпирали младшие братья — дикие яблони и груши, боярышник, черемуха, клен татарский, а еще ниже обосновался подлесок из лещины, бересклета, калины, жимолости, крушины. «Не ссорятся,— подумал Куинджи.— Вот и людям так бы. А то...»

Дилижанс вдруг резко остановился. Кучер стал понукать лошадей:
— Ну, родные, правее.
Из-за поворота навстречу шли рысью казаки. Съехав с дороги, дилижанс остановился возле цветущей калины. Открылась дверца, и кто-то недовольно спросил:
— Эй, малый! Почему стали?

Но, увидев приближающихся конников, пассажир торопливо захлопнул дверцу. Казаки поравнялись с дилижансом. Лошади под ними были взмылены. Впереди на буланом коне возвышался усатый сотник в белом бешмете. За ним, чуть наклонясь, ехали бородатые казаки в черкесках, за их спинами колыхались ружья, а сбоку вдоль красных лампасов покачивались шашки.

Скрипнула дверца, и Куинджи увидел спрыгнувшего со ступеньки лысого господина. Приземистый, толстый, в черном фраке до колен, плотно облегавшем большой живот, он сделал два шага к дороге и вдруг низко поклонился. Потом, крестясь, громко проговорил:
— Помоги вам бог нехристей-бунтарей усмирить.

Куинджи побледнел. Последние год-полтора он жил, занятый только собой; всепоглощающая цель — во что бы то ни стало попасть в Петербург — словно поставила преграду между его личной жизнью и событиями в стране. Еще в Одессе он что-то слышал о царском манифесте, который отменял крепостное право. Как свободного человека, его это не затрагивало. Уже в дороге узнал от попутчиков о крестьянских волнениях, вызванных манифестом. Но это было где-то, не на глазах у одержимого своей мечтой парня, и не волновало его сердце.

А теперь все смешалось в голове Архипа: отмена крепостного права, протесты крестьян, скачущие казаки, толстяк, требующий покарать нехристей-бунтарей. Он задавал себе вопросы, а ответа на них не находил. Вспомнил судьбу Карповых, как они бежали от зверюги-помещика, и как их за это заковали в кандалы. Ныне настала воля, но на крестьян насылают войска. Почему? Что происходит в России?

Подумалось о Мариуполе, и перед ним всплыл отвесный берег Азовского моря, поздний вечер, он и студент Шалованов стоят в лунном свете. Горькие слова старшего товарища о подневольной жизни народа, о крепостниках, которым не нужны грамотные рабы. «Где Шалованов сейчас? Он бы растолковал,— подумал Архип, но тут же одернул себя.— Растолковал! А сам когда начнешь разбираться? Почему есть бедные и богатые? Скотину бить — и то грешно. А этот толстопузый молит бога помочь войску покарать людей... Его бы самого...»

Парня одолевали тяжелые мысли. Он уже не смотрел восторженными глазами на проплывающий мимо пейзаж, на притихшие к вечеру деревья, не прислушивался к весеннему птичьему граю. Всего лишь на мгновение захватило его необыкновенное зрелище: за редким лесом опускался огромный огненный шар солнца, и его заходящие лучи розовым веером рассыпались меж белыми стволами берез.

В Туле соседом Куинджи на заднем сиденье оказался высокий человек лет тридцати. На голове красиво сидела форменная фуражка, на плечи был наброшен коричневый плащ.
— Инженер Старков. Павел Петрович,— представился он и небрежно взял под козырек.— По оружейной части. Тороплюсь вот. Пришлось на насест обзавестись билетом... Не зябко будет?

Архип не понял значения слова и промолчал. Инженер спросил снова:
— С кем имею честь?
— Эт-то... Архип. По прозвищу Куинджи.
— По обличью вроде бы не из наших краев.
— Мариупольский.
— О брат, далеченько же судьба-индейка забросила вас,— усмехнувшись, проговорил Старков.
— Не забросила,— хмуро отозвался Архип.— Сам решил. И еду.
Инженер уловил недовольство в голосе парня и, обхватив его за плечи, успокаивающе сказал:
— Не обижайтесь. До белокаменной сто шестьдесят четыре версты. И хотя эту колымагу окрестили належанцем, нам с вами не лежать, а куковать на насесте. В доброй беседе и время минет незаметно. Верно ведь, господин... Куинджи? Странная все-таки фамилия — Куинджи.
— Греческая,— отозвался Архип.— Золотых дел мастер значит. Брата моего в Мариуполе Золотаревым зовут.
— Вот оно что,— протянул Старков и добавил: — Облик у вас выразительный. Хоть хана турецкого рисуй. Попадись моему приятелю на глаза — не упустил бы.
Куинджи резко повернулся, хотел что-то сказать, но от волнения запнулся. Поерзал на сиденье и, наконец, проговорил:
— Он, эт-то, художник, наверное...
— Милостью божьей. Жаль, не учился тонкостям разным. Сам до всего доходил.
— Самому трудно. Сам по себе — это потом,— заговорил более уверенно Архип.— Перспективу освоить надо... А еще краски. Чувствовать их... У натуры свои законы, у красок — свои.
Старков, не скрывая удивления и восторга, выкрикнул:
— Да вы же художник, дорогой! А я тут разглагольствовал...
— Нет,— прервал Куинджи.— Нет! Хочу стать. В Академию поступить. Научиться писать по-настоящему.

Лошади шли трусцой. Они порой фыркали, и тогда раздавался домашний голос кучера:
— Потерпите, родные... Недалече осталось.
Уже перевалило за полночь, ярче блестели звезды, роняя на землю серебристо-лиловые лучи. Воздух заметно остыл.

На откровенный рассказ Куинджи о себе Старков ответил тем же. Он — сын петербургского чиновника, как нынче говорят, разночинец. Выбился в инженеры. Служит на патронном заводе.
— Для казачьих ружей патроны? — прервал неожиданно Архип.
— Для войска, разумеется. На Россию кто только не зарится. Вон Севастопольская война была. Французы с английцами да турками двинули.
— А казаки зачем? На дороге вчера встретили... Пузатый внизу сидит,— Куинджи от волнения вновь запнулся.— Просил бога помочь — смирить бунтарей.
— Значит, и там,— проговорил глухо инженер.— Дождались волюшки. Эх, Русь ты наша горемычная.
— Шалованов тоже так говорил.
— Кто таков?
— Студент из Петербурга. Давно, пять лет тому назад. О крепостных.
— О крепостных,— повторил Старков.— А сегодня их нет, но не полегчало крестьянам. Из огня да в полымя.— Он вздохнул и наклонился к Архипу.

Глубокому провинциалу, занятому личными заботами, и в голову не приходило, что в России происходят события, в которые невольно вовлечен и он, что предрешается и его дальнейшая судьба. Старков говорил о нищете землепашца, о произволе помещиков, об открытии фабрик и заводов, о рабочих-людях. Крымскую войну проиграли по слабости вооружения, а также из-за отсутствия железных дорог. Для них, как и для оружия, нужен металл. А развивать производство без мастеровых невозможно. Рабочие руки дает деревня. Но крестьяне — собственность крепостников.

Доведенные до крайности произволом и голодом, крестьяне бунтуют. Вот царь и решил издать манифест... Умные люди Чернышевский и Герцен разобрались в нем, увидели царский обман и стали бить в набат. На бумаге освободили, а в натуре землепашец еще в большую беду попал — чтобы иметь собственный надел, надо помещику платить выкуп. А тот, если найдет нужным, продаст, а нет — кукиш покажет. Хочешь освободиться от помещика — откупись... Телесные наказания не отменены, судебный произвол еще больше ужесточился. Крестьяне взбунтовались, а царь свирепствует: ожидал, что ему в ножки поклонятся, но вышло наоборот... Поднялись Кирсановский и Моршанский уезды Тамбовской губернии, считай, вся Пензенская и Казанская. На безоружных бросили солдат. Убитых и раненых не сосчитать...
— Говорите, встретили казаков по дороге?— спросил инженер.
— Рысью шли.
— Вот и в южных губерниях началось. Опять прольется кровь... Это буря. Поднимается Россия... Пробуждается. Мы будем свидетелями этому. Народ пойдет к свету. Сегодня он раскрепощается не только от помещиков, но и духом своим. А это дело преогромной важности. Оно скажется и на наших судьбах.

Он умолк, Архип, пораженный услышанным, сидел с горящими глазами и словно не замечал наступившего рассвета, резкого стука копыт и усилившейся качки. Дилижанс въехал на булыжную мостовую Москвы.

При расставании Старков дал Куинджи свой петербургский адрес и адрес друга-художника.
— Василь Федорович поможет найти комнату. Авось подружитесь. Он отменный человек,— сказал инженер.— Через неделю я возвращусь в Питер. Жду вас у себя. Непременно приходите... Да, купите в Москве чемодан или баул. Котомка не идет к вашему костюму. Знаете, столица встречает по одежке...

1-2

Лесные дали (1908 г.)

Лунное пятно в зимнем лесу (1898 г.)

Лунная ночь. Раздумье (1890 г.)