Глава пятая. Страница 1

Улица в Карасевке, где прежде был дом отца А.И. Куинджи

1-2-3

Василий Федорович полулежал на кровати в большой комнате. Он тяжело дышал; желтые щеки ввалились, резко обозначились острые скулы, под густыми бровями лихорадочно блестели запавшие глаза.

Во время майского наводнения он простудился. Тогда затопило окраины Васильевского острова. Усидеть дома художник не мог, схватил альбом и побежал в сторону залива. Увиденное ошеломило его. У залитых подвалов и нижних этажей но щиколотку в воде топтались люди. Полураздетые, с распущенными волосами женщины и в ночном белье мужчины просовывали в окна палки и железные крючья в надежде выловить плавающие в комнатах одежду и домашний скарб. В подъездах сбились кучками дрожащие от холода дети.

Корнеев посмотрел вдоль улицы и замер. На ее середину откуда-то вышла женщина с двумя детьми на руках. Она шаталась, еле передвигала ноги. Неожиданно поскользнулась и упала в грязную холодную воду. Резкий крик детей словно толкнул Василия Федоровича в спину, и он бросился на помощь.

На следующий день сильный жар свалил его. Доктор приписал микстуру, но она не помогла. Притихшая было чахотка обострилась. Из комнаты-мастерской, уставленной шкафами с книгами, подрамниками, картинами и эскизами, Евдокия Федоровна перевела брата в просторную залу.

О болезни Корнеева Куинджи не знал. После неудачи на экзаменах он жил только работой в фотосалоне да утренними и вечерними часами рисования. Старался подальше обходить Академию, чтобы не столкнуться с Репиным и его друзьями.

В салоне его навестила Евдокия Федоровна.
— Вася умирает,— сказала она тихо и заплакала.
Архип вздрогнул, растерялся, не зная, что предпринять. Протянул к ней руки, но сразу же отдернул, слова утешения не приходили.
— Эт-то... почему? — наконец выдавил из себя.
В кабинет вошел господин Брнэ. Печальными глазами посмотрел на заплаканную Евдокию Федоровну и скорбно произнес:
— На все есть воля божья. Какой человек Василь Федорович, какой человек!
Арнольд Карлович знал от своей жены о болезни художника, но Куинджи об этом ничего не сообщил.
— Брат прислал меня за вами, Архип,— сказала Евдокия Федоровна.
— Да, да,— отозвался Брнэ.— Такое нужно. Вы пойдите.

При появлении Куинджи Василий Федорович трудно улыбнулся. Чуть приподнял правую руку и, показывая на стул, приглушенно проговорил:
— Ну, здравствуй...

Горькие спазмы перехватили горло Архипа. Вздрогнули ресницы, затуманились глаза, на какое-то мгновение лицо Корнеева куда-то исчезло. Стесняясь неожиданных слез, Куинджи наклонил голову.
— А вот это не по-мужски,— укорил художник.— Зачем раньше времени?.. Да ты садись... Знаешь, Евдокиюшка и я часто вспоминаем тебя. Ну, как ты там?
— Эт-то...— начал было Архип и запнулся. Неимоверной волей он едва сдерживал себя, чтобы не
разрыдаться от обиды и сознания своего бессилия. Ему никогда не приводилось видеть угасающего человека. И все же не беспомощность, не преображенная до неузнаваемости внешность Корнеева говорили о его близком конце. Сердце Куинджи сдавливало острое предчувствие смерти художника. Значит, есть какие-то невидимые безошибочные сигналы от уходящего из жизни к живому. Эта невероятная мысль заставила его взглянуть в упор на больного. Их глаза встретились. К немалому удивлению Архипа, Корнеев улыбнулся.
— Не надо так убиваться,— проговорил он.— Не надо... Предназначенного не избежишь. Кто раньше, кто позже... Поверь, я совершенно покоен. А знаешь почему? — Василий Федорович тяжело прикрыл веки и замолчал. Попытался сесть повыше. Куинджи вскочил на ноги.— Помоги мне устроиться поудобнее,— попросил Корнеев.

Архип подхватил его под руки и, не ощутив тяжести, подтянул к спинке кровати, где лежала подушка.
— Вот, совсем отменно,— заговорил художник.— Ты знаешь, времени для размышления у меня сейчас предостаточно. О жизни своей думал, о русских художниках и, конечно, о тебе. Не сочти за странность, но с недавних пор в мою душу вселилось умиротворение от того, что на земле есть ты, очень похожий на меня. Не внешним обликом, понятно, а внутренней сущностью. Боже, до чего же мне стало легко, когда я осознал, что ты остаешься жить, как мое продолжение.

Куинджи насторожился и озабоченно подался вперед. «О чем это? — с тревогой подумал он.— Надо позвать сестру и уложить его. Или дать лекарства. Говорит что-то непонятное». Но от больного не ускользнуло беспокойство Архипа, и он замолчал. Неожиданно, будто подслушав мысль парня, сказал:
— Я вижу, тебя смутили мои слова. Не умопомрачение ли? Нет, Архип, мой разум светел, как никогда. Не сочти за труд, выслушай до конца. Бог ведает, выпадет ли еще случай.— Он вздохнул и устало прикрыл веки.— Да, я хотел рисовать родную природу, русскую жизнь. Не я один. Это веление времени. С писателей наших началось, с великого Пушкина... в «Евгении Онегине» прочел однажды, и озарение нашло на меня. Вот послушай...

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых...

С каждым словом, произносимым чуть приглушенно и мягко, в Василия Федоровича будто вливались живительные силы. На лице вспыхнул румянец, глаза посвежели, дыхание стало ровным. Казалось, что комната наполнилась необычайной музыкой и в ней посветлело.
— Как хорошо,— не сдержался Архип.
— Да, дорогой... Это наше, кровное... Вот поэт и критик Михайлов призывал честных художников быть гражданами своей страны, а не людьми без роду и племени. Предметом искусства должен быть человек, а не халат, который на нем. Вдохновляться нужно жизнью, а не сказкой...
— Эт-то...
— Совершенно верно, не Нарциссом, которого я копировал... Уже тогда ты стал мне близок, Архип. Я в молодости был таким же нетерпимым. Но бог не дал мне сил противостоять искушению. Самого себя обманывал, мол, копии — это временно... Но ты, Архип, наделен волей, ты сильнее меня... Твои этюды не похожи ни на что виденное мною допрежь. Они еще неровны, рисунок неуверенный, а живопись слишком яркая. Но это пройдет... Учись.— Корнеев стал тяжело дышать, говорил уже с трудом.— Не повторяй мою ошибку. Не отвергай Академию как заведение рисовальное. Мастерству она научит. Ты дух академический не воспринимай, он чужой для русского сердца... Там, в моей мастерской,— книги и журналы. Оставляю тебе... Гоголь, Белинский, Чернышевский, Тургенев, Герцен, Салтыков-Щедрин — читай. Я их штудировал, главное выделил... Дай слово, что ты будешь навещать наш дом... Евдокиюшку не забывай... Стань ей братом... Мастерскую завещаю тебе... Переезжай,— произнес он уже одними губами.

Долгий разговор обессилил его, он склонил голову на грудь, закрыл глаза, желтизна снова разлилась по щекам. Архип уложил больного, укрыл одеялом до самого подбородка. Тяжелое дыхание с хрипом нарушало тягостную тишину. Куинджи опустился на стул и неотрывно глядел на изможденное, с заостренным носом лицо художника. Приглушенное было разговором чувство неотвратимой потери снова больно сдавило сердце. Сзади подошла Евдокия Федоровна и положила на плечи ему руки. Он медленно повернул голову и увидел в ее глазах слезы...

Через четыре дня Василия Федоровича не стало. С утра и до самого выноса покойника Куинджи, будто отрешенный, стоял у стены недалеко от гроба. В комнате висел запах ладана и топленого воска, перебиваемый тонким ароматом сирени и резко — медвяным черемухи. Появлялись и удалялись незнакомые люди. Одни поспешно крестились, другие испуганно косили глаза на покойника. Раза два к Архипу подходил инженер Старков, пытаясь увести его в другую комнату.
— Тебе нужно отдохнуть,— шептал он.

Но Куинджи оставался на месте. Как в тумане, видел мать Павла Петровича, которую он ввел и усадил на стул. Старуха с полчаса сидела без движения, шепча молитву. Архипа она, должно, не узнала.

Подошло время выноса. В комнату в сопровождении Евдокии Федоровны вошла молодая дама в темном изящном костюме, заметно подчеркивающем ее невысокую стройную фигуру. Смуглую шею окутывал газовый черный шарф, траурная лента опоясывала серую шляпу с большими полями. Стоявший подле Куинджи плотный мужчина не то удивленно, не то с восхищением прошелестел губами:
— Баронесса Вревская!

Казалось, она услыхала его и повернула голову, чтобы увидеть говорившего, но ее пронзительный взгляд натолкнулся на Куинджи. В больших черных глазах вспыхнуло недоумение и вмиг сменилось смущением. Поспешно схватила за руку Евдокию Федоровну и вместе с ней приблизилась к гробу. Несколько раз осенила крестом покойника, потом перекрестилась сама. Повернулась к плачущей Евдокии Федоровне и спокойно сказала:
— Утешьтесь, голубушка, в горе своем, как до сего было и как утешилась я. Мы с вами сестры в беде нашей... А теперь пойдемте. Василию Федоровичу время в последний путь.

Уходя, Вревская не совладала с собою и снова бросила взгляд на Архипа. Он все так же отрешенно стоял у стены.

Две лошади, покрытые темными попонами с кистями, медленно тащились по булыжной мостовой. Следом за катафалком Старков и Куинджи вели под руки Евдокию Федоровну. Но вскоре она совсем ослабела, и ее взяла к себе в карету баронесса Вревская.

Смоленское кладбище благоухало сиренью и черемухой. Неумолчный птичий грай приветствовал майский расцвет, клонящееся к закату, но еще яркое солнце, отражающееся в тихой глуби реки. Природа праздновала весеннее буйст-вование, радовалась жизни, и, должно быть, люди, исполнившие последний долг перед ушедшим в иной мир, вправе были не чувствовать за собой никакой вины, если, расходясь после похорон, облегченно вздыхали, заводили разговоры о семейных делах, о службе, о заботах и нуждах своих. Долг обязывал, сердце приказывало, а жизнь властвовала.

Разбитый физически и угнетенный духовно, возвратился Куинджи домой после поминок. Долго сидел перед открытым окном. Давили опустошенность и тягостная тоска. Он даже не подозревал, каким прекрасным человеком был Корнеев... В окне замигала синяя звездочка, за ней вспыхнула другая, третья. «Говорят, что душа человека после смерти отлетает в небеса,— подумал Куинджи.— Отлетает... А может, и возвращается. Вон звезда — далеко, а я ее вижу. А вдруг душа умершего и слышит... Пусть слышит. Не слова. Разве они могут передать нутряное? Только краски и музыка».

Снял с гвоздя скрипку, легонько тронул смычком струны, словно боясь вспугнуть вечернюю тишину. Взлетел негромкий и жалобный звук. Мелодия и память повели его за собою в далекие родные края. Дядя Гарась утонул ранней весной в Кальмиусе, его не нашли, и похорон не было. А деда Юрка провожали в последний путь по закону нама¹: три дня, как только садилось солнце, ели хлеб, смоченный в красном вине. Когда опускали покойника в могилу — вином обливали гроб и произносили:
— Джана дегеин².

В толпе стояла группа женщин и оплакивала дедушку — не то причитала, не то пела. Голоса сплетались в протяжный стон, отчего мурашки пробегали по спине... Куинджи играл и плакал. Однако в какой-то миг почувствовал, как слезы принесли ему облегчение, и тягучая жалобная мелодия перешла в печальную элегию без надрыва и обреченности. Он вслушивался в звуки, как будто они рождались не его вдохновением и не его воле был послушен смычок. Такое состояние Архип уже однажды испытал, глядя на удачно написанный собственный этюд. Казалось, что нарисовал его кто-то другой. Пытался мысленно восстановить свое настроение, побуждения, руководившие им, что нужно именно так, а не иначе воспроизводить в красках природу, и не мог. Как теперь не может объяснить, почему трагическое растаяло, исчезло, а всплыло красивое лицо дамы с черным газовым шарфом. Да, да, он припоминает, что она как-то необычно посмотрела на него в комнате, и после — на кладбище, и во время поминок задерживала на нем мгновенный, горящий любопытством взгляд. В угнетенном состоянии он машинально зафиксировал его, не придавая этому никакого значения. И вдруг они снова встали перед ним — глубокие, чуть грустные, открытые глаза с большими черными зрачками.

¹ Похоронный обряд греков.
² Пусть дойдет хлеб и вино до твоей души (гр.-татар.)

1-2-3

Предыдущая глава

Христос в Гефсиманском саду (А.И. Куинджи, 1901 г.)

Церковь в Карасевке, в которой А.И. был крещён

Карикатура на А.И. Куинджи (П.Г. Щербов, 1900 г.)