Глава пятая. Страница 2

1-2-3

Несколько недель Куинджи жил в подавленном настроении. По привычке занимался ретушью, избегал разговоров с Дарьей Степановной и Арнольдом Карловичем. Не заметил, как подоспели белые ночи и его комнатушка под самой крышей опять стала наполняться блеклым таинственным светом, который заставил взяться за карандаш и краски. Занятия любимым делом вернули душевное равновесие, и он осмелился навестить сестру Корнеева.
— Слава богу! — воскликнула она обрадованно, увидев Архипа.— Я должна вас пожурить.
— Эт-то,— начал было гость, но Евдокия Федоровна прервала:
— Потом, потом все расскажете... Просто хорошо, что вы пришли. Мне так одиноко теперь, а вы, право, забыли про наш дом.

Она, похоже, уже оправилась от горя. Синие глаза не затуманены, и легкая улыбка чуть трогает губы. Розовая кофточка с оборками на рукавах и темная юбка придают ей торжественный вид, будто она специально оделась к приходу Архипа, хотя всегда была опрятна и потому, что следила за собой, и потому, что каждый день принимала богатых и щепетильных заказчиц.

Куинджи долго не задержался у Евдокии Федоровны. Хотелось посидеть за этюдами — наступила самая зрелая пора белых ночей. Он сказал об этом Корнеевой, и та спохватилась:
— Вот видите, ради чего хотела вас видеть — чуть не забыла. Пойдемте-ка со мною.

Комната-мастерская Василия Федоровича блестела чистотой. Она показалась Архипу даже просторней, чем была при художнике. Ее не загромождали кушетка, стулья, законченные и незаконченные полотна. Лишь у стены стояли два шкафа с книгами и журналами да в углу у окна — мольберт с пейзажем.
— Как просил Вася,— снова заговорила Евдокия Федоровна дрогнувшим голосом.— Приготовила для вас, Архип.
— Как эт-то? — всполошился Куинджи, не сообразив сразу, о чем идет речь. Но тут же горячая волна смущения опалила лицо, и он невнятно пробормотал: — Зачем? Я не могу... Мне совсем не надо...
— Экой вы, право, чудной,— как можно мягче сказала она.— Я все знаю о вас — и о маленькой комнатушке, где вы живете, и как вы прекрасно рисуете, и о чем мечтаете. Вы не смеете отказывать последней воле моего брата. Он вас любил... К тому ж комната пустует. Она светлая, пригодная для ваших занятий. Будет и мне с кем словом перемолвиться.

Только теперь в ее взгляде появилась грусть, веерок морщинок у глаз стал глубже. И сердце Архипа всколыхнулось, вновь подумалось о сестре Катерине, ее давней, но никогда не забываемой заботе о нем, отрезанном ломте в их роду. Потом будет корить себя и сожалеть, что из-за стеснительности, считай, отвергал дружбу с добрыми, удивительной общительности людьми. И он дал слово не только навещать Евдокию Федоровну, но и нарисовать картину в ее квартире.

А работа в салоне шла своим чередом, ничто не нарушало размеренной жизни Куинджи. Он свободно общался с сановитыми клиентами, с купцами и ремесленниками. Некоторые барышни из состоятельных семей пялили глаза на смуглого курчавого красавца и что-то шептали своим маман. Однако он равнодушно оглядывал молодых посетительниц, видя в них только «постановочный материал» для фотографирования. Правда, бывали мгновения, когда чьи-то черные глаза вдруг заставляли вспомнить моложавую даму в изящном костюме с тонкой талией.

Господин Брнэ видел старания своего помощника и, как дальновидный хозяин, снова увеличил Архипово жалованье на три целковых. Не скрывал своего удовлетворения отличным ретушированием и при случае представлял Куинджи знакомым, говоря при этом, что «не имел ошибки на людей».

Он всегда шумно встречал тех, к кому питал симпатии. Его возгласы и неправильная речь долетали до Архипа в ретушерскую комнату. Донеслось и на этот раз:
— Какая честь! Майн гот, какая честь!
— Ну что вы, Арнольд Карлович? — отозвался чистый молодой баритон.— Меня в пору, знаете, высечь. Все недосуг навестить вас. Вот по делам был у приятеля и заскочил.
— О, вы такой большой художник стал. Мне известно. Такой, как ретушир был.
— Почему был? Я и нынче ретуширую отпечатки. Интересно. На хлеб-соль зарабатываю, и помогает писать портреты.

Куинджи насторожился, отложил негатив и подошел к двери. Слегка приоткрыл ее и стал в щель разглядывать посетителя. Тот стоял напротив Брнэ. На голову выше его, лет тридцати, с большой ниспадающей на обе стороны каштановой шевелюрой, с курчавой жидковатой бородкой и с обвислыми усами. Глаза круглые, запавшие, едва улыбающиеся, смотрят в упор на Арнольда Карловича, а тот, подняв голову, потирает ее куцепалой ладонью с коричневыми пальцами.
— Я не имел ошибки на людей! — воскликнул Брнэ.— Вы стал бог-ретушир Санкт-Петербурга! — И, словно почувствовав взгляд Архипа, повернулся к двери, негромко позвал: — Господин Куинджи! — Тут же обратился к гостю: — Мой помощник золотые руки имеет.

Архип вышел из комнаты, поздоровался и наткнулся на глубокий взгляд незнакомца. В карих глазах вспыхнули искорки удивления и беспокойства. Он сделал шаг вперед, решительно протянул руку, представился:
— Крамской.

Куинджи показалось, что он ослышался. «Неужели тот самый?» — мелькнуло в голове. Собрался было спросить, но заговорил Брнэ:
— Я имел честь с Иваном Николаевичем, в некотором роде, знать один учитель. Уважаемый Андрей Иванович Деньер. О, мастер-колоссаль!
— Да, школу я у него прошел великолепную,— сказал Крамской и снова посмотрел на Куинджи.— Нынче много времени забирают портреты, а то бы... Хотя наши артельщики все еще подумывают об устройстве собственного фотографического заведения. Возьму и переманю к себе вашего ретушера с золотыми руками. Что на это скажете, Арнольд Карлович? — спросил он и засмеялся. Потом обратился к Архипу: — Как, господин Куинджи, пойдете к художникам? Они вас примут с руками и ногами — натура преотменная!
— Ой, Иван Николаевич,— отозвался Брнэ.— Бог вам судья будет. Архип большое желание рисовать имеет. Мне подарок принес в прошлом году — осень называется. Где только такой пожар деревьев нашел — превосходно!
— Даже так! — оживился Крамской.— Что же, буду рад подружиться с живописцем. Милости прошу, господин Куинджи, ко мне в гости. Дом Стенбока, что на углу Вознесенского и Мариинской площади. Непременно приходите, и с рисунками.

Неожиданно встрепенувшись, будто вспомнив что-то весьма важное, он стал прощаться. На лицо легла тень озабоченности, и уже утомленными глазами еще раз посмотрел на Архипа. В дверях салона задержался и, обращаясь к нему, повторил:
— Так я вас жду. Дом Стенбока.

Что это — везение или так тесен мир? Еще один человек, о котором с гордостью говорил Корнеев и которого уважает Брнэ, вошел в жизнь Куинджи. Но подобные знакомства вполне объяснимы и закономерны, ибо начинающий художник попал в среду, где общались люди одних интересов и забот. Рано или поздно талантливые и увлекающиеся натуры находили друг друга. Они становились друзьями, несмотря на разницу в возрасте. Их объединяла страсть к искусству и скромный образ жизни в сочетании с неутомимой жаждой добиться поставленной цели. Однако молодой Куинджи даже не подозревал, что протест четырнадцати выпускников Академии во главе с Крамским против создания картин на заданные религиозные и мифические сюжеты, и его устремления живописать натуру такой, какою он ее видит и воспринимает, замешаны на одной основе — на жизненной правде, на воссоздании близкой и понятной с детства русской действительности.

Тонкий физиономист и психолог, Крамской не случайно так внимательно рассматривал Архипа. Его, как портретиста, поразило не только выразительное, колоритное лицо молодого человека. В горящем взгляде черных, чуть навыкате глаз, в больших трепетных губах и напряженных крылышках орлиного носа угадывалась одержимая натура. И весь он, приземистый крепыш с сильными руками, выражал сдерживаемый порыв и неукротимую энергию. «Должно быть, напористый»,— подумал художник.

А Куинджи опять досадовал на себя: ничего не успел спросить у знаменитого, но такого простого гостя. Но вскоре успокоился, надеясь непременно побывать у него. И все же со дня на день откладывал свой визит, так как по-прежнему брала верх природная робость. Зато его постоянно стало тянуть в квартиру Евдокии Федоровны.

В свободные от ретуширования дни он рисовал за мольбертом Корнеева. Красок, кистей и чистых холстов он него осталось не мало. Внимание Архипа привлек незавершенный Василием Федоровичем пейзаж. Он долго всматривался в него и сразу не мог понять, чего в нем недостает. Непритязательный сюжет взят с натуры: справа плес уходящей вдаль реки, на переднем плане две лодки и лужайка, а слева густые деревья и кустарник под ними. Где-то на горизонте синеет спокойный лес и в небе — намеком сероватые облака. Похоже, что раннее утро. Но почему не ощущается радость пробуждения природы? Солнце должно вот-вот показаться из-за густых крон, но они не подсвечены. Река сумрачна, и тяжелы низкие тучи. Картина не дышит, не живет. На ней лежит печать тягостного настроения автора. Его мучила болезнь, и высокий душевный взлет был подавлен. Он противостоял правде натуры — неохватной игре красок на пробудившейся земле.

Архип прикрыл глаза. В его памяти такие рассветы никогда не померкнут. Он знает, как оживить картину — ее нужно обрядить солнечной гаммой. Розовые блики легли на облака, их отразила вода. Вдалеке, под самым лесом, засеребрилась река. Оранжевые лучи пробили густые, стоящие слева деревья. Они загляделись в синюю гладь, которая вдруг заструилась, стала подвижной. Желтоватые пятна легли на поляну, и она заулыбалась. Качнулись у плеса лодки...

Куинджи не услыхал вошедшей в комнату Евдокии Федоровны, не видел ее изумления и поднятых к груди рук. Она стояла, не шелохнувшись, пока Архип, отступив назад, не задел ее. Вздрогнув, он резко повернулся.
— Эт-то... Я не знал,— проговорил, смутившись. Потом добавил:— Вот, попробовал дописать.

Но Евдокия Федоровна молчала, она переводила взгляд с картины на Архипа и обратно... Лишь за чаем, как всегда, мягко произнесла:
— Какой вы, право, молодец.
— Не мое это,— отозвался он.— Василь Федорович так бы сделал...

Через неделю, когда Куинджи снова пришел, на мольберте вместо пейзажа стоял чистый холст.
— Юлия Петровна забрала. Она так восторгалась картиной,— сказала Корнеева.
— Кто это?
— Баронесса Вревская. Да вы ее видели — на похоронах была.

У Архипа екнуло сердце, но он тут же насупился и недовольно проговорил:
— Зачем же так? Это для вас. Память... От брата.
— Она ему симпатизировала. Добрейшая душа Юлия Петровна, а вот надо же — вдова,— вздохнула Евдокия Федоровна.
— Вдова? — удивился Куинджи.— Сколько же ей?
— Такая, как вы, а может, и того нет. Очень знатная дама, и богатая. В шестнадцать лет взял ее генерал Вревский. Да счастье недолгим было. Через несколько месяцев он скончался... Судьба женская, поди, у баронессы такая, как и моя. Но мне-то что — жизнь в заботах с детства проходит. После смерти мужа стала белошвейкой. А Юлия Петровна воспитания благородного. Молоденькая, в пору белу свету радоваться, а она восьмой годок вдовая. А красавица какая! В самом что ни на есть расцвете. Да вы сами видели... Сватаются, конечно, к ней, но все солидные, в летах и вдовцы. Признавалась мне, как мучается в одиночестве. Ничего не помогает — ни балы, ни поездки за границу. Все у нее есть, а прислониться сердцем не к кому. Молодую к молодому тянет... Не обижайтесь на нее, что картину взяла. Они с Василием дружны были.
— Я для вас напишу сам,— отозвался Архип.
— Спасибо. Однако стоит ли, право, время тратить?
— Сделаю. Уже знаю что. Южное море, каким помню.
— Не взыщите, Архип, но я сказала о вас Юлии Петровне.

Он снова не совладал с собою, поднял глаза на Корнееву и почувствовал, как вспыхнули щеки. Этого еще не хватало.
— Она просила меня познакомить с вами. Вы уж не откажите двум женщинам, да еще вдовушкам,— сказала Евдокия Федоровна грустновато, но в то же время тепло улыбнулась.

1-2-3

А.И. Куинджи (1870 г.)

Закат зимой. Берег моря (Куинджи А.И.)

Крым. Неоконченная картина (А.И. Куинджи, 1900-1905 г.)