Глава четвертая. Страница 2

1-2-3

В дверь заглянула Евдокия Федоровна и позвала на ужин. Корнеев с готовностью откликнулся, ибо стал тяготиться затянувшимся нервозным спором.
— Хорошо,— согласился Старков.— Пусть нас рассудит время.
— Только мы не услышим его приговора,— грустно сказал художник.— А пока мы живы — за стол. Нас ждет симпатичная бутылочка портера.

Куинджи возвратился домой в десятом часу. Дарья Степановна, кряхтя и охая, открыла двери. Тягуче проговорила:
— Царица небесная, за что хворь насылаешь? На непогодь, должно, крестец ноет. Пойду согреюсь в постелке.

Архип не стал зажигать лампу. Открыл настежь окно и несколько раз глубоко вдохнул прохладного воздуха. Августовский поздний вечер туманила спелая луна. Буроватого отлива, она низко висела над крышами зданий, готовая скатиться в Финский залив. «Давно там был,— подумал он.— Завтра пойду. До экзаменов неделя — порисую». Сел за стол и, облокотясь, уставился на продымленный диск луны. Его края были размыты белесой синевой. «А на юге не так — месяц сам по себе, а небо само по себе. Свет чистый, и струится, как вода родниковая. Здесь он жидким молоком растекается. Почему?»

Над Невой прокатился низкий ухающий гудок парохода. Чуть поодаль отозвался другой — резкий и пронзительный. Совсем рядом, будто в каменном колодце двора, родилось эхо и вползло в комнату. Стало муторно на душе. Архип закрыл окно, не спеша разделся и лег в постель. Усталость разлилась по всему телу. Сегодня без перерыва просидел над большими портретами сановной супружеской пары. На негативах оказались серьезные изъяны. Арнольд Карлович впал было в отчаяние, но Куинджи обнадежил его и приложил все свое умение, чтобы спасти заказ. Высокая репутация художественного заведения, а значит, и честь господина Брнэ оказались незапятнанными. Не в благодарность ли за это он дал ретушеру двухнедельный отпуск?

Архип резко повернулся на бок, вспомнив, как пришлось лгать хозяину. Неприятно заныло под ложечкой, и он опять лег на спину. Корнееву также ничего не сказал об Академии. А может, испугался осуждения с его стороны? «Не испугался. Сначала добиться надо. Доказать, что ты можешь... Те, что бросили Академию, сперва учились в ней. Они верят в себя, нашли свой путь. И Чернышевский верит в свой путь, потому и сильный… А почему я не был на площади? — спросил себя Куинджи и сел на постели.— Верно, словно крот в норе живу».

Вспомнил, что девятнадцатого мая был дождь, он сидел в ретушерской комнате и стирал морщины на портрете какой-то знатной дамы. И это в то время, когда толпы людей шли к эшафоту, чтобы взглянуть в лицо мужественному человеку. А Корнеев видел его, будет рисовать картину и вдохновляться духовной силой Чернышевского. И Архипу так бы, но он прикован к проклятому салону из-за куска хлеба и вот этой комнатушки. Однако не в его натуре отступать, будет идти к намеченной цели, как решил еще в Мариуполе.

Луна уже не заглядывала в окно, и темень заполонила комнату. Куинджи опустил голову на подушку и, словно успокаивая себя, несколько раз прошептал:
— Как решил в Мариуполе...

Мог бы нынче утром поспать лишнего, да привычка взяла свое — вскочил на ноги в пятом часу. Хозяйка еще кряхтела и охала на своей половине, когда он ушел из дому. С Пятой линии завернул за угол и столкнулся с Ивакиным. Продрогший страж порядка прохаживался вдоль дома и щурил маленькие глазки на поднимавшееся оранжевое солнце.
— Стало быть, опять на залив изволите? — спросил городовой.— Смею отметить, ночью там шибко бушевало. И от Невы холодом тянуло.
— Осень,— отозвался Архип.
— Что верно-с то верно-с. Дарья Степановна сказывала — в ваших краях теплынь дюже долго держится.
— Захворала Дарья Степановна. Поясница болит.
— Вона! А крепка-то была. Дай бог...
Но Куинджи не стал слушать разговорчивого полицейского, который при каждой встрече заверял, что «ему по нутру особливость молодого народца».

Залив действительно был беспокоен. Серая вода с шумом выплескивалась на берег, откатывалась назад, пенилась и вновь, недовольно урча, лизала желтый песок. Взбудораженные чайки с писком носились над волнами, бросались на них и резко взмывали вверх. Куинджи поставил у ног этюдный ящик — он приобрел его еще в минувшем году — и стал смотреть на волнующуюся стихию. Ветра не было, и казалось, что необъятный водный простор кто-то невероятно сильный раскачивает изнутри. Архип не впервые видел бурное море при тихой погоде — и Азовское, и Черное клокотали перед ним необузданно и свирепо. Солнечные лучи пронизывали вздыбленные волны, над ними вспыхивали стоцветные радуги и мгновенно пропадали. Он успевал запечатлевать в сознании трепещущие краски, словно тренировал свою память.

Его внимание привлекли взмыленные гребни, на которых то возникали, то исчезали оранжевые блики. Такое обычно бывает на закате во время штиля. А сейчас день только разгорался, невысокое августовское солнце лениво рассеивало свет над просыпающимся городом, еще сонной Невой и мятущимся заливом. Откуда же огненные язычки? Будто сами волны, сталкиваясь, высекают их.

Необычное явление захватило Куинджи, и вскоре картон ожил под его кистью. Краски, как никогда, подчинялись ему. Он писал, не замечая времени. Солнце уже прогрело воздух, угомонились чайки, давно прогудел гудок на Балтийском заводе, в заливе появились одинокие парусники, и только голоса, раздавшиеся за спиной, вернули его к действительности.
— Еге, та це ж, здається, наш брат малює.
— Похоже.

Куинджи рывком повернулся. Перед ним стояли три молодых человека почти одинакового роста. Лишь на полголовы возвышался одетый в вышитую сорочку, завязанную на шее голубой лентой, и в темно-бордовых чумацких шароварах. Чуть впереди него был худой узкоглазый и остроносый, с волосами до плеч, юноша в темном костюме. У третьего — редкие рыжие усики и широко расставленные усмехающиеся глаза. Одет в парусиновый костюм и при бабочке.

Юноша решительно шагнул к Архипу и протянул руку.
— Будем знакомы. Илья Репин,— сказал он громко.— Из Чугуєва.
— Архип Куинджи, эт-то... из Мариуполя.
— Оце так! — отозвался в украинской сорочке.— Виходить, земляки? Дуже радий привітати вас, приятелю. Мене звуть Гаврило.
— А я що — гірший за вас? — улыбаясь, заговорил третий.— А ну розступіться! Чолом б'є тобі, земляче Архипе, в престольній столиці Микола Мурашко.— И он, слегка наклонясь, опустил руку к земле.
— І я радий вас бачити,— ответил по-украински Куинджи.
— Але ж ти смаглявий, як циган. Чи бува не з їх роду? — спросил Мурашко.
— Ні, я з греків.

Илья в это время подошел к этюднику и воскликнул:
— Господа, взгляните! Нет, вы только взгляните сюда! До чего ж необычайно — горящие волны! Куинджи обернулся на его голос, а Мурашко и Гаврила подошли к Илье и стали рядом. После недолгого молчания заговорили все сразу. Больше других горячился Репин, утверждая прелесть колорита; Мурашко возражал, указывая на сырость красок.
— Ось що, панове,— остановил их Гаврила.— Незавершеність форми тут наявна. Але біс його зна, щось бентежить. Тягне до цих рожевих хвиль. Ти не зміг побачити, а він побачив.
— Совершенно верно,— подхватил Илья и тут же повернулся к Куинджи.— Господа, мы совсем забыли про виновника. Скажите, Архип, вы чей класс посещаете в Академии? Хотел бы попасть к вашему профессору. Я с января — вольнослушатель, а нынче буду поступать в ученики, как Гаврила и Микола.
— Я не учусь в Академии,— ответил Куинджи.— Сам вот...
— А може, це й краще,— отозвался Гаврила.— Не закаламутять голову італійцями.
— Не могу согласиться. Объективный взгляд на природу...
— Ну, нашого Ілька понесло. Як би теляті та ще й роги,— перебил Мурашко и взял юношу под руку.— Досить, ми заважаєм людині. Пішли, панове. Пробачте нас, Архипе. Приємно було познайомитись.

Они направились в сторону гавани. Куинджи долго смотрел им вслед. Затем перевел взгляд на этюд и прищурил глаза: волны действительно полыхали. Неужели это его выдумка? Вон сейчас они блеклые, даже мутные, неинтересные. Хотя передать их зеленовато-пепельный цвет заманчиво. Солнечные лучи будто вязнут в густой воде залива, глохнут, и потому, должно, небо не отсвечивает глубокой синевой.
Архип снял этюд и поставил чистый картой. Серость августовского дня со спокойным оранжевым солнцем увлекли его, и он снова начал выдавливать краски из тюбиков...

Они столкнулись у массивной входной двери Академии художеств.
— Архип? — удивился Репин.— Вы же...
Но он не договорил. Высокий рыжебородый студент в форменной куртке взял его сзади за плечо и низким голосом сказал:
— Здравствуй, Илья. А ты — мастак. Вчера по психологии пять баллов отхватил.
— Нынче последний сдаю — лонгиметрию. Теоремы знаю назубок.
— Удачи тебе!
— Спасибо!— громко ответил Ренин и повернулся к Куинджи.— Простите. Может, войдем? — и он потянул на себя тяжелую дверь.

В парадном вестибюле тускло горели газовые лампы. Массивные серые колонны терялись в темной высоте. Между ними виднелись лестницы, ведущие на второй этаж. Илья заговорил снова:
— Замечательно, что мы встретились. Вот сдаю сразу на второй курс. А вы? Вероятно, товарищ здесь?
— Эт-то... сдаю на первый,— потупясь, проговорил Архип.
— Совсем расчудесно! Теперь будем видеться непременно. Ну, я побежал.— Он сорвался с места, но тут же остановился.— Да, я вас буду ждать на выходе.
Неподалеку в ливрее с позолотой стоял привратник. Архип спросил у него, где сдают экзамены по рисунку. Тот показал на лестницу и прошепелявил:
— Поднимайтесь сюда, любезный. Перед коей дверью толпятся, там и ждите.

В полутемном длинном коридоре с редкими лампами царило приглушенное возбуждение. Молодые люди различных званий и сословий, в сюртуках, пиджаках, студенческих куртках и даже в армейских мундирах негромко переговаривались между собой: кто стоя у стены, а кто прохаживаясь вблизи закрытых дверей класса. У каждого, как и у Куинджи, в руках или под мышкой — папка с бумагой, карандашами и резинкой. Он раза два неторопливо прошел мимо говоривших и молчавших кандидатов в академисты, пытаясь попристальней вглядеться в их лица. Не все они были молоды, как Репин, некоторые выглядели старше Архипа. А ему скоро двадцать четыре года — возраст, когда люди твердо становятся на ноги, определив свою цель в жизни. Но разве он отклоняется от избранного пути? Добился все-таки своего — вот стоит среди будущих учеников Академии, чтобы потягаться с ними на экзаменах, а они ведь съехались, пожалуй, со всех концов огромной России.

От раздумий Архипа отвлек усилившийся шум. Он поднял голову и увидел, как все кинулись в открытую дверь. Класс оказался вместительной полукруглой комнатой с высокими окнами, уставленной мольбертами и стульями. Посредине глухой стены на деревянном помосте возвышалась гипсовая голова Зевса.

Кое-кто из поступавших поспешно занимал первые ряды или выбирал места поудобней, и Куинджи понял, что они здесь не новички. Ему досталась доска сбоку, у окна, и он стал прикреплять чуть желтоватый лист вагнеровской плотной бумаги. Завозившись, не увидел, когда в зал вошел приземистый старик, похожий на привратника, в мундире с блестящими пуговицами и галунами. В воцарившейся тишине услыхал, как сидевший впереди военный прошептал своему соседу:
— Профессор Том.
Коверкая слова, старик скрипуче произнес:
— Господа! Мне доставлена честь пожелать вам успеха. Мы будем экзаменир этот фигур.— Он указал рукой на Зевса.— Красивый форма, плавный линия, классический пропорций вам надо передать.

1-2-3

Скалистый морской берег. Крым

Кипарисы на берегу моря. Крым (А.И. Куинджи, 1887 г.)

Вид на Феодосию