Глава четвертая. Страница 3

1-2-3

Архип всмотрелся в гипсовую модель: на нее из верхних окон падал свет, ясно выделяя только кончик носа да курчавые волосы, лицо же оставалось в тени. Слепок с древней скульптуры носил классический характер красоты, но для Куинджи это была мертвая натура. Его стихия — природа. Но, чтобы достичь вершины в ее изображении, почему-то необходимо пройти через этот экзаменационный класс. Он глубоко вздохнул и принялся за работу. Постепенно пришло успокоение. Выставляя на вытянутую руку карандаш, проверял правильность пропорций, уточнял похожесть рисунка с постановкой, стирал резинкой лишнее. Стал усиливать тушевку, уже не глядя на голову Зевса. Накладывал тени и высветлял места, как будто рисовал живую натуру. Так увлекся, что вздрогнул от неприятного старческого голоса за спиной:
— Э-е-е, молёдой человек. Разве такой голова стоит? Там совсем другой поворот. И свет совсем другой. Вам надо много-много подготовляйт себя и тогда приходить поступайт.

Куинджи повернулся. Перед ним было пожелтевшее морщинистое лицо с пепельными жидкими бакенбардами и с отвисшими уголками губ. Сквозь пенсне в золоченой оправе смотрели подслеповатые равнодушные глаза. Ни одной живой искринки, такие же пустые, как у гипсовой скульптуры бога. От черного, наглухо застегнутого мундира несло табаком и нафталином. Да и сам профессор походил на залежалый, вышедший из моды костюм.

Кровь прихлынула к лицу Архипа. Чужестранцу, чужаку нет никакого дела до чувств молодых людей России, живущих думами о родной земле: он, верноподанный страж плавных линий и классических пропорций, не допустит, чтобы кто-то посмел нарушать вековые устои императорской Академии художеств.
Том шаркающей походкой подошел к военному и скрипуче произнес:
— Карашо! Гут!

Слова будто плетью стеганули Куинджи, он сорвал с доски бумагу, схватил папку и выскочил в коридор. Негодование, боль и обида захлестнули сердце. Шел, тяжело переставляя ноги, никого не видя и не слыша. Опомнился лишь на Николаевском мосту от резкого крика:
— Поберегись!

Мимо промчался открытый шарабан с подвыпившей и гогочущей компанией. Он припал к перилам и недоуменно посмотрел им вслед.

От широкой водной глади Невы веяло прохладой, она приятно студила лицо, и Куинджи приходил в себя. «Репин ждет. Не видел,— подумал с сожалением, но тут же решил:— И хорошо. Стыдно было бы— не сдал».

Взглянув исподлобья на здание Академии, он медленно пошел по мосту на левый берег реки.

Центральную часть столицы он совершенно не знал, приходил изредка на Невский проспект в магазин Беггера за бумагой и краской. Было не до прогулок и театров, каждую свободную минуту от ретуши отдавал живописи. Ей подчинил все желания и скромные запросы, для которых с избытком хватало Васильевского острова с набережной Невы, Стрелкой, берегом Финского залива и фотографическим салоном. А главное — перед глазами всегда возвышалось монументальное здание Академии художеств. Оно не только заслонило собою общественные события, но и обусловило его аскетическую жизнь; Архип тянулся к Академии, как одержимый, а она беспардонно в лице профессоров-иностранцев уже второй раз выставляет его за дверь. Так стоит ли приносить в жертву розовой мечте молодые годы?

Он перешел мост и оглянулся. Какими маленькими стали фигурки сфинксов и как поубавилась в размерах Академия! Если за памятником Петру повернуть направо, то Васильевский остров совершенно скроется из виду. Еще полчаса ходьбы — и задымленный паровоз помчит качающиеся вагоны по грохочущей чугунке в глубь России, где пути разбегаются в разные стороны — выбирай любой: то ли в Одессу, где Гешеле с охотой возьмет ретушером, то ли в Мариуполь, чтобы попытаться завести собственную фотографию. Появятся деньги, к ним приложатся другие, коль высватаешь дочку богатого купца. А там, глядишь, и все его обширное хозяйство ляжет на плечи — заплывут жиром глаза, замаслится взгляд, и никакие краски живой натуры не взволнуют душу, не всколыхнет сердце нерукотворная радуга рассвета, не вызовет щемящей тоски затухающий закат, не заставит провести бессонную ночь таинственный лунный свет. Тишь да гладь да божья благодать...

«Сдался, да? — вдруг послышались слова Корнеева, и Архип остановился.— От себя хочешь убежать?» Он поднял голову — не заметил, как прошагал целый квартал. Мягкие солнечные лучи с голубой высоты стекали на купол Исаакиевского собора, расплескиваясь на кроны лип возле Адмиралтейства и золотя Медного всадника на вздыбленном коне.

Ранняя осень наносила свои первые, еще робкие мазки на город. У Куинджи затеплились глаза, чувство досадливой обиды стало сменяться удивлением. Гранитное величие и торжественность собора, окутанного светящейся оранжевой дымкой, одухотворяли и словно очищали сердце от недавних гнетущих мыслей. Вот где красота пропорций, вдохновляющая плавность линий. И почему раньше не приходил сюда?
Он положил на парапет папку и, подпрыгнув, сел на нее. Умение сосредоточиваться на избранном предмете помогало ему запоминать едва уловимые цветовые нюансы. Мог часами наблюдать игру цвета. Сейчас перед ним возвышалось рукотворное произведение. Собор тускнел при заходе солнца за тучи, его полоскала синяя глубина неба и подсвечивали проплывающие мимо белые облака.
— Господин, не положено,— донесся до Куинджи требовательный голос.

К нему приблизился усатый, атлетического сложения городовой в белом мундире и при всем параде. Метрах в сорока топтался еще один. И дальше, до самого Зимнего дворца, белели мундиры полицейских. Набережная была пустынна, одиноких прохожих направляли к Исаакиевско-му собору. На его ступеньках толпились люди. Наперебой щебетали девицы, переговаривались бледные чиновники. Молча стояли редкие военные.
— Хотя бы глазком одним,— донеслась до Архипа капризная женская просьба.
— Едут! Е-е...— всполошенно взлетел чей-то крик и осекся.

Толпа притихла. Мужчины поспешно стянули с себя головные уборы, начали креститься. Из-за угла Синода появились всадники, копыта гарцующих лошадей мягко стучали по брусчатке. Вскоре показалась белая карета, запряженная шестеркой и с трех сторон окруженная конной военной охраной.
— Наш батюшка-государь поехали. Освободитель,— проговорил стоявший возле Куинджи господин в купеческой поддевке и стриженный «под горшок».
— Пошли ему, Господи, многие лета,— отозвался его напарник и тут же добавил: — Пора идтить, Матвеич. Дорога ослобонилась.

Пришедний в себя от утреннего огорчения, Архип решил до вечера побродить по левобережной части города. На углу Гороховой и Морской зашел в кухмистерскую и плотно поел, хотя за обед пришлось заплатить больше, чем у Мазанихи, а щи и котлеты оказались не такими вкусными.
С Невского проспекта свернул на Дворцовую площадь.

Здесь он пробегал как-то зимой. Тогда снежная замять висела над серыми зданиями, посреди которых грустно маячил Александрийский столп да справа над аркой Генерального штаба приостановились бешеные кони, будто не в силах преодолеть белую пелену. А ныне бесчисленные окна царского дворца отражали голубой солнечный свет, который растекался по блестящей брусчатке площади и выблескивал на золотом кресте и крыльях ангела Александрийского столпа.

Мраморные скульптуры, вознесенные над карнизами Зимнего, сегодня почему-то показались лишними и не гармонировали с торжественной красотой полукруглых узорчатых окон да стройными белыми колоннами. Куинджи подошел ближе к зданию. Женские фигуры в различных позах сами по себе были полны изящества и грации. «Вот две красоты, а песни нету,— подумал он и усмехнулся.— Песня... Есть печальная и веселая. Обе хороши. А соедини — что получится?»

Он вышел к Неве. Вскоре оказался у Летнего сада. И снова, в который раз нынче, чувство радостного открытия взбудоражило его. Как мальчишка, перебежал улицу и прильнул к высокой железной ограде. Она отделяла от него сад, о существовании которого он даже не подозревал. Присмиревшие темно-зеленые кроны дубов перемежались с блестящими взъерошенными осокорями, между ними подрагивали уже подожженные трепетные листья липы, слегка багровели макушки кленов. А над всем живым великолепием осени плавало чистое солнце, пробиваясь золотыми бликами на привядшие, с опавшими листьями, газоны и ложась голубыми тенями на аллеи, по сторонам которых стояли то высветленные, то затененные синеватые скульптуры.

Куинджи вошел в сад. Когда-то в детстве он впервые затаив дыхание переступил порог церковного храма. Не страх, а ожидание чуда овладело им в таинственном, разрисованном и рассвеченном соборе. Только у этого храма нет ни стен, ни куполов, он стоит под открытым небом — и создали его безвестные художники из народа вкупе с живой природой. Придуманные гениальными ваятелями прошлого фигуры богов в человеческом облике словно подчеркивают вечность земной натуры и нетленность людской красоты.

Архип ходил от одной скульптуры к другой, пока, уставший, не опустился на траву против статуи молодого воина в шлеме и в коротком хитоне. Руки машинально потянулись к папке. Открыл ее, пристроил на коленях и стал рисовать. Все та же плавность линий, идеальные пропорции, классическая, выверенная до неправдоподобности красота были перед ним. Но всему этому противостояла естественная, необузданная и неповторимая живая натура. Она своими красками освещала мертвый мрамор и одухотворяла его. Необычайное сочетание увлекло Куинджи. За работой мысли текли спокойно, размеренно: «Буду ходить сюда. Учиться рисунку... Уехать и дурень сможет. Сумей остаться и добиться своего... Добиться...»

1-2-3

Туман в горах. Кавказ (1908 г.)

Тополя (1875 г.)

Красный закат (Куинджи А.И.)