Повесть о Куинджи. Глава 2. Страница 2

1-2

Длинная северная зима тянулась для Куинджи бесконечно, но однажды он, наконец, увидел, что серое небо поголубело, воробьи на соседней крыше запрыгали веселее обычного.

В воскресный день рано вставать не хотелось. В комнате не топлено, сыро.
Архип потянулся с удовольствием, прислушался: «Что за звон?» В единый голос сливались звуки всех колоколов. Казалось, что сам Петербург гудит торжественно и напряженно.
— Антон, ты спишь? — постучал Куинджи в соседнюю комнату.
— Нет, — послышалось через тонкую перегородку. — Одевайся, идем узнаем, что так благовестят.

Выйдя из ворот, они направились к ближайшему собору и, еще не дойдя до него, узнали причину трезвона: во всех церквах читался царский манифест: «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости».

Архип схватил Никольского за руку, чтобы бежать скорее к собору и самим услышать радостную весть. Сразу вспомнилось лицо и голос Фомы, когда он спросил с тоской: «Ты вольный?»

Антон не двигался с места. Он продолжал расспрашивать прохожего чиновника, который только что сказал о манифесте:
— Как? С землей?
— За выкуп-с.
— За выкуп... — вытянулось у Антона лицо.
— Но ты подумай, — тормошил его Куинджи, — подумай, ведь теперь народ не будут сечь и продавать. Вспомнилась другая сцена, виденная в дороге: «Продали нас, да, видно, забыли».
— А выкупить землю они не смогут! — сказал Антон.
— Выкупить? Почему? Заработают, — неуверенно возразил Куинджи.

Антон зло усмехнулся. И в этой усмешке было что-то скрытое, не досказанное им... Они шли дальше, молчали. Архипу стало досадно, что его друг так холодно воспринимает радостную весть об освобождении крестьян. Ведь сам Антон был сыном крепостного. Его отец, Егор Никольский, умолил одного вольноотпущенного музыканта выкупить Антошку, когда тому было пять лет. Целью жизни Егора было увидеть сына свободным. Антона отпустили на волю, и тот же музыкант спустя два года пристроил его в городское училище. А отец так и умер крепостным.

Архип знал сокровенную мечту Никольского — выкупить мать и сестру. И вдруг... освобождение крестьян, казалось, не обрадовало Антона.
Куинджи снова потянул его за рукав.
— Но ведь мать у тебя теперь свободна!
Антон покачал головой.
— Она больна и, наверное, не встанет. Поздно...
— А сестра?
— Ей с мужем не выбраться из кабалы. Вот если б с землею...

Они возвращались домой. Радостное настроение у Архипа прошло. После разговора с другом осталось ощущение какого-то обмана, в котором Архип не мог до конца разобраться.
Антон оказался прав: в народе пьяная радость первых дней сменилась недоумением и тревогой, потом возмущением — крестьянам дали волю, но не дали земли.

Как-то вечером Никольский сказал Архипу, что во многих губерниях поднимаются волнения, крестьяне думают, что настоящая воля осталась скрытой, будто ее незаконно утаивают помещики.
Куинджи и сам не однажды видел, как мимо окон проходили войска. Вот и вчера хозяин фотографии шепнул, показывая на солдат в походной форме:
— Это, наверное, крестьян усмирять, в деревнях опять волнения...

Снова где-то вдали зазвучала солдатская песня, сердце сжалось, но даже вздохнуть оказалось нельзя: в мягком кресле против фотографического аппарата сидел высокий полицейский чин и, уставившись прямо вперед, снисходительно-надменно улыбался.

Архип продолжал готовиться в академию. Постепенно он стал понимать, что в русском изобразительном искусстве существуют два различных направления. Произведения первого служат для украшения дворцов. Они далеки от представления Архипа о вдохновенном творчестве. Боги, спустившиеся с Олимпа, не волновали его души. При всем поклонении искусству, Куинджи не мог восторгаться даже шедеврами русского академизма.

Подолгу всматриваясь в полотно, он оставался неудовлетворенным, хотя и понимал, что для него это недосягаемо по мастерству. Картинам классической школы Архип не хотел подражать, в них не хватало главного — простой и искренней правды, в них не было души.
Отходя от картины он шептал:
— Не понимаю, где они такое видели! Этакого в жизни не встретишь!

В свободное время он часто бродил по выставкам и музеям, стараясь хоть издали, со стороны приобщиться к искусству. Куинджи особенно нравилось бывать на выставках вместе с Антоном. Он тоже любил искусство и знал его лучше Архипа. Замечания Никольского были метки, всегда интересны.
Так однажды они рассматривали картину «Купающиеся итальянки». Антон сказал:
— Модный придворный художник, показное изящество и никакой мысли! Такое совершенное мастерство исполнения истрачено на безделушку!
— Для бар эт-то, — с досадой проговорил Архип.
— Для бар-то для бар, ты верно сказал, — улыбнулся Антон. — А все-таки у этих художников из академии есть чему поучиться. Посмотри, как натурально выписаны тела. Живописцам этим не хватает главного — идеи, вот и получаются этакие девицы, созданные для любования...
— Вот ты говоришь идеи, а меня ведь только к пейзажам тянет. Понимаешь, все время думаю, как написать настоящий.
— А разве в пейзаже не должно быть идеи? Нарисуй ты нашу бедную деревеньку, передай природу так, чтобы картина будила в человеке большие мысли, хорошие чувства, — вот тебе и идея. Или нарисуй дали наши русские, широкие, чтобы душе просторно, вольно было. Разве не будет здесь мысли большой? ..

Из представителей старой школы Куинджи любил только Айвазовского. Однажды, увидев на выставке его новые картины, Архип пришел в восторг — пахнуло чем-то далеким, родным.
— Это же здорово! — заговорил он со случайным соседом, стоявшим у картины. — Это живое море, сама природа...

Куинджи взглянул на окна, за которыми дремал молочно-серый петербургский день: «Вот бы сюда солнца из Феодосии, — ожили бы тогда и заиграли волны, как в галерее Ивана Константиновича».

Только теперь Куинджи по-настоящему понял талант Айвазовского, и полудетское преклонение постепенно перешло в осознанную оценку и уважение. Тем более, что в Петербурге его картины были единственными, воспевающими солнечную природу российского юга.
Картины второго направления, которых на выставках было значительно меньше, ближе подходили к окружающей жизни. С любопытством рассматривал Архип широкие панорамы Владимира Орловского, простые знакомые места, написанные пейзажистом Михаилам Константиновичем Клодтом: то стройные стволы осин, то в полной силе дубовая роща, то осенняя равнина с размытой дождями дорогой. Как-то неожиданно и ново было появление картин молодого профессора Шишкина, где деревья, пеньки и трава с любовью списаны с живой натуры. Часто любовался Куинджи серебристо-пепельными тонами пейзажей Лагорио.

Все чаще стали появляться на выставках жанровые картины — сцены из русской действительности. Это были небольшие полотна. Столько в них вложено чувства, а зачастую печальной правды, что Архипу начинало казаться, будто сам он наблюдал эти сцены, шагая по бесконечным дорогам просторной Российской империи.
Куинджи примечал, что у этих жанровых картин, передающих подлинную жизнь народа, всегда останавливалось много посетителей. За время пребывания Куинджи в Петербурге Антон Никольский уже окончил естественный факультет университета, но остался в городе слушать курс медицины: он решил ехать в деревню врачом.

Неожиданно Антона арестовали.
Жандармы явились ночью, прошли по коридору, отчаянно топая. Хозяйка стояла в дверях комнаты Антона. Во время обыска она тихонько причитала.
— Хороший был жилец, душевный. И за что забираете? .. Я на соседа его, пьяницу, сколько квартальному жаловалась, он только отмахнется и все тут!
Архип попытался пробраться в комнату.
— За что? — спросил он жандармского чиновника, который рылся в бумагах Антона.
— За проступки противу царя и отечества, — посмотрев исподлобья, ответил тот. — А ты тут не стой, молодой человек, и тобой поинтересоваться не мешает.
— Несправедливо! — возмутился Куинджи.
— Приказано выйти! — крикнул на него жандарм. Архип хотел подать Никольскому руку, но ему не позволили.

На пороге Куинджи еще оглянулся: Антон запомнился ему спокойным, подтянутым, сдержанным. Он был совсем не таким, как в первый вечер, когда привел Куинджи ночевать. Никольский вырос, возмужал, обычно добрые с хитринкой глаза смотрели на жандармов с откровенной ненавистью.

Когда его увели, во всей квартире стало как-то холодно и пусто. Хозяйка долго всхлипывала в своем углу, а Куинджи до рассвета не мог уснуть, догадываясь, в чем обвинили Антона.

Совсем недавно, этой же весной 1864 года, когда Архип случайно зашел к нему в комнату, Антон пытался спрятать какую-то вещь неопределенной формы, обернутую в тонкую бумагу. На следующее утро, очень рано, Антона уже не было дома. Комната была открыта, и на полу виднелось что-то яркое, красное. Куинджи нагнулся и подобрал еще неувядшие лепестки розы. Как было не удивиться: у бедного студента в комнате свежие розы! Такие цветы Архипу доводилось встречать только в оранжереях у Айвазовского. Вечером Куинджи упрекнул Антона.
— Жениться, что ли, собрался? А от меня в секрете держишь!
Такого обвинения Антон не ожидал.
— Жениться? Я?
— Может быть, я? — не унимался Куинджи. — Может, это я цветы купил для невесты?

Антон рассмеялся, потом лицо его стало серьезным, даже печальным.
— Нет, Архип, я никогда не женюсь. Женитьба мешает большому делу. — И, сделав повелительный жест, чтобы Куинджи его не перебивал, он продолжал: — Я только сейчас хотел тебе рассказать, какое великое злодейство учинено самодержавием. Сегодня на Мытнинской площади устроили гражданскую казнь великому русскому человеку — Николаю Гавриловичу Чернышевскому. Это был гнусный спектакль, опозоривший всю Россию... Самодержавие казнило разум!

У Антона от волнения и злобы потемнело лицо. Он замолчал, потом продолжал уже другим, чуть торжественным, тоном:
— Но за это воздастся! Сегодня многие люди в душе поклялись продолжать его дело, начать настоящее, понимаешь, настоящее освобождение России!

Куинджи онемел от этой неожиданной страстной, взволнованной речи. Поставив себе цель — достичь возможного предела в искусстве, Архип мало интересовался политикой. Ему казалось, что существующее неизменно, что так и было с библейских времен. А дальше? Кто его знает! Может, когда и будет народу полегче!

И вдруг протест, взволнованный, осознанный и смелый! Подумав немного, Куинджи спросил:
— А букет?
Антон улыбнулся.
— Букет был куплен в петергофских теплицах на собранные деньги. Мы бросили его к ногам Николая Гавриловича. Ты думаешь, легко было кинуть из толпы и не промахнуться? Вот жандармы-то злились! А народу было! Знаешь, ведь Чернышевского два года держали в каземате Петропавловской крепости. Его привезли на площадь под конвоем, в жандармской карете, поставили на коленях на помост. Над головой сломали шпагу, в знак лишения прав, потом привязали цепями к позорному столбу.

Архип вспомнил, как за несколько дней до этого Антон и его друзья на пустыре за домом бросали камешки, — кто дальше. Тогда он упрекнул их в непростительном ребячестве. Теперь-то он понял, зачем они это делали.

До поздней ночи рассказывал Антон о Чернышевском, и в эти тяжелые дни, когда Куинджи, после ареста Никольского, остался один, ему особенно четко вспомнились слова Чернышевского об искусстве.

Антон пробовал привлечь Архипа к изучению политических и философских вопросов, но тот, сочувствуя и разделяя его взгляды, все же целиком был захвачен только искусством. Поняв это, Никольский приложил все усилия, чтобы растолковать ему магистерскую диссертацию Чернышевского: «Эстетическое отношение искусства к действительности».
В четких формулировках научного трактата, которые так ясно излагал Антон, Куинджи находил подтверждение своим смутным мыслям о целях и назначении искусства.

«Прекрасное есть жизнь» — как трудно проложить дорогу в искусстве этой простой и ясной мысли. Куинджи был благодарен Антону за это открытие. «Надо, чтоб жизнь, настоящая жизнь, отражалась в искусстве,— думал он, ворочаясь до утра в кровати..— Ее надо суметь передать. Но как? Спросить-то ведь не у кого. И Антона нет. За что он боролся? Где он сейчас? В предварительном заключении или в страшных казематах Петропавловской крепости?»

Несколько дней спустя Куинджи встретил на улице знакомого студента, хотел у него узнать о судьбе Никольского, но тот ничего не знал.
Уже попрощавшись, Архип вдруг потянул его за рукав и тихо сказал:
— Не сможете ли вы мне что-нибудь достать из сочинений... — он невольно замялся, — по искусству, понимаете?
Тот молча кивнул.

Не прошло и недели, как у Архипа в руках, правда всего на два дня, оказалась знаменитая диссертация. Он читал ее торопясь, стараясь побольше запомнить, даже успел сделать несколько выписок из труда Чернышевского: «...Искусство только напоминает нам своими воспроизведениями о том, что интересно для нас в жизни, и старается до некоторой степени познакомить нас с теми интересными сторонами жизни, которых не имели мы случая испытать или наблюдать в действительности».

«Воспроизведение жизни — общий характеристический признак искусства, составляющий сущность его; часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто — имеют они и значение приговора о явлениях жизии».

Эти мысли Чернышевского взволновали Куинджи. Ночью он не мог заснуть, вскочил, зажег свечу и снова перечитал отмеченные им места.
«Какие замечательные правдивые слова, как жалко, что нельзя оставить книгу у себя! А все не спишешь... Впрочем, зачем их списывать, они запомнятся мне навсегда. И я ведь об этом думал... «Прекрасное есть жизнь». Искусство должно «объяснять ее»... В этом будет смысл и моего творчества».

1-2

Голова крестьянина-украинца в соломенной шляпе (1895 г.)

Днепр (1901 г.)

Дерево на фоне вечернего неба (1895 г.)