Повесть о Куинджи. Глава 6. Страница 2

1-2-3

Но Куинджи оценил картину по-другому. Он взглянул, прищурился, потом отошел нахмуренным. Петр насторожился: «Неужели он действительно боится, что я смогу стать настоящим «мастером», как сказала Вера Леонтьевна?»

Обычно Куинджи быстро высказывал свое мнение, но тут молчал.
— Как? — не выдержал Петр.
— Плохо, — глухо буркнул Куинджи и громко на всю мастерскую закричал: — Плохо, я не хочу, я не позволю вам! ..

Петр стоял бледный, подавленный, чуть шевелились приоткрытые губы. В потемневших глазах был один лишь вопрос: «Почему?» Архип Иванович остановился. Ему пришло на ум: «Он не так меня понял». Куинджи снова сорвался с места, подошел вплотную, взял за худые плечи и заговорил быстро, взволнованно, не заметил, как перешел на «ты».
— Постарайся правильно меня понять. Я сейчас тебе объясню. Я не позволю тебе, чтобы ты пел чужим голосом, понимаешь? Вышло то, чего я боялся. Ты видел мой «Вечер на Украине»? Помнишь эту картину?

Петр удивился: как мог он не помнить одну из лучших картин Куинджи?
— Конечно, помню, даже изучал.
— Не так изучал.
— Почему?
— Да потому, что тебе надо учиться не у меня, не у художника, а у природы. Художник дает мало: метод, прием, как передать то, это по-своему, как он воспринял природу, а может ты иначе поймешь, больше правды вложишь, а чужой-то прием и помешает. Другое дело, что в юности надо учиться тому, что уже найдено другими, — перспективе, передаче глубины, прозрачности. Но главное — нужно учиться у самой природы, учиться еще с детства!

Куинджи остановился, передохнул, отошел.
— Знаешь, что плохо в твоем пейзаже? В нем нет единого целого. А почему? — помешала моя картина. У меня южный закат, а у тебя природа-то северная. Твой закат получился какой? — зноем веет от твоего заката. А разве ты хотел этого? Ты писал петербургский пейзаж, а закат вышел не петербургский, не тот! Может, чуть туманной дымки не хватило, может, слабее свет, понимаешь, свет холоднее надо. И не сбила бы моя картина, вдумался бы сам, припомнил, подсмотрел и не ошибся бы. Вот и выходит, что я только порчу.

Петр взмолился:
— Что вы, Архип Иванович!
Они не заметили, как стемнело, не зажгли лампы. Куинджи все еще ходил по мастерской.
— Надо много учиться, наблюдать, пробовать. Воля и большая любовь к своей работе так же необходимы художнику, как и талант. Только это приводит к победе. Талантливый человек без большой любви и воли не способен ни на что!

Куинджи остановился у открытой дверцы затопленной печи. Прищурившись, он долго смотрел на синевато-оранжевые языки огня, танцевавшие по дровам. Он думал о том, как быстро проходит жизнь, вот и ему уже тридцать шесть... Пройдет как будто совсем немного времени, и Петру будет столько же... Он талантлив, к тому времени должен достигнуть расцвета. Может, меня уж не будет, но он продолжит, разовьет достигнутое мной, он справится и внесет свое новое, душевное, верю в него...»

Петр в это время сидел в углу, в единственном кресле, и смотрел на силуэт своего учителя, освещенный красноватыми перебегающими полосками света от догоравших в печи головней. Теперь он понял его, понял и полюбил еще больше. «Как хорошо, что я тогда осмелился к нему прийти... Он не только большой художник-новатор, как пишут в газетах со времени появления на выставке «Украинской ночи», он еще и чудеснейший человек...»
Ранней весной, когда только что стаял снег, Петр Волжин зашел проститься.

— Уезжаю на все лето к отцу, в Подмосковье. Архип Иванович обнял его, сказал:
— Учись, не забывай, что я говорил тебе.

Лето 1878 года принесло Куинджи большие творческие удачи. Настал черед для его «солнечных» картин, о которых он так давно мечтал. Что больше всего волнует в природе, дает человеку радость? Солнце и свет. К солнцу, к свету обратились сейчас все мысли художника.
Им уже создана картина «После дождя» — ветер уносит к горизонту сизые тучи, движется тень по земле, но пригорок уже освещен золотистым солнцем. От прошедшего ливня блестит трава и крыша ветряной мельницы. Картина полна ощущения промчавшейся южной грозы. Она удалась художнику. Куинджи любит ее. И, продолжая развивать живописные приемы, он работает уже над новой картиной.

Давно мечтал Архип Иванович написать березовую рощу, освещенную ярким летним солнцем. Постоянно возвращался он к этому замыслу, готовился к этой большой и трудной работе — писал этюды, эскизы, обдумывал композицию.
И вот создается «Березовая роща». В ней нет ничего лишнего, ничего случайного. Эта картина — синтез многих его наблюдений. Сюжет, как обычно, прост: среди березовой рощи залитая солнцем поляна, почти посредине нее — ручей, вода в нем неподвижна, покрылась зеленой ряской. Край поляны, что ближе к зрителю, в тени, зато там, чуть подальше, — яркое, манящее солнце.

Поляна небольшая, она замкнута со всех сторон стволами могучих старых берез, только кое-где сквозь густые ветви проникают солнечные зайчики, играя на белой коре. От этого ярче кажется день. Ни ветерка, ни тучки на небе... У ручья поблескивает сырая трава, она тоже тянется к солнцу...
Художник искренне радуется своей удаче: «Вот наконец-то создал... Хорошо!»

В начале следующей зимы вернулся Волжин, он привез огромную пачку карандашных зарисовок, акварелей, этюдов маслом. Вошел, как прежде, чуть смущенный, застенчивый, в той же старой гимназической куртке. Улыбнувшись, он разложил по столу пейзажи: это были виды подмосковных парков.

Куинджи хотел возмутиться: «Эти парки не пишут уже полвека даже в академии»; но пригляделся и похвалил. Петр смотрел на природу по-своему, в его пейзажах не было ни пышности, ни блеска, все просто: стволы столетних лип, прозрачная зелень листвы и светло-голубое небо. Он нашел свое, новое, еще не высказанное другими.
— Да мы с тобой, друг, по-разному работали, но над одним и тем же, — обрадовался Архип Иванович.

Зимой Волжин снова часто бывал у Куинджи. Он так гордился своим учителем — картина «Украинская ночь», едва отмеченная в печати, на Всемирной выставке в Париже получила бронзовую медаль. Но об этом почему-то не любил говорить художник.

С увлечением Архип Иванович рассказывал только о русском искусстве, о своих друзьях.
— Это более чем просто талант! — оказал он как-то о Репине. О Крамском он говорил много и с увлечением: — Он и художник и человек замечательный. Это разум передвижников. Сам вперед идет новой дорогой и другим освещает путь. Да и какой путь — осознанный, правдивый! ..

И Куинджи начинал рассказывать о том, как создавалась художественная артель, какое великое значение для развития русского искусства имела организация передвижных выставок:
— Все тогда заволновалось. Сам Салтыков писал в «Отечественных записках», что русское искусство отныне вышло из стен академии и стало достоянием народа. Иван Николаевич сумел собрать вокруг себя талантливых художников. Ведь посмотреть, — у него по вечерам кого там только нет! Все лучшее, все передовое. А кто за это ратовал? Все Стасов да Крамской!

Как-то Куинджи взял Петра на традиционный четверг Крамского. Ивана Николаевича Волжин видел и раньше, когда тот приезжал к Куинджи. Петр был тогда разочарован. Во внешности художника он не увидел никаких особых характерных черт для такого необычайного человека, «столпа», как говорили о нем многие. Ничего примечательного не было ни в разговоре, ни в обращении. Усталое скуластое лицо, жидкая седеющая бородка, неяркие глаза — вот и все, что запомнилось тогда Петру.

Но в этот вечер, у себя, среди друзей, Крамской был другим: приветливый, оживленный, веселый. И было в нем что-то такое душевное, что притягивало к нему людей.

Архип Иванович торжественно представил Ивану Николаевичу Петра.
— Это наша смена, быть может будут посильнее нас.
— Дай бог, мы будем только рады, — ответил на это Крамской и, обращаясь к Петру, добавил: — Прошу вас, попросту, хотите — рисуйте, вон на столе бумага, а там, в углу на столике, альбомы.

Рассматривая большие альбомы, в которых были собраны рисунки многих художников, бывавших у Крамского, Петр в то же время с интересом наблюдал происходящее вокруг.

Художники уже собрались — одни сидели у большого стола, на котором лежали листы бумаги, карандаши и кисти, и рисовали; другие разговаривали, стоя у камина; третьи пили чай, приготовленный Софьей Николаевной в соседней комнате.

Незаметно рассматривая каждого из гостей, Петр старался угадать, кто это.
Шишкина он видел раньше в мастерской Куинджи. Иван Иванович напоминал ему знакомого лесного сторожа: широкоплечий, коренастый, с густой окладистой бородой. Во всех его движениях и в голосе чувствовалось что-то простое, широкое, русское. Мясоедов, сидевший напротив, был ему полным контрастом: огромный гладкий лоб, с горбиной нос, холодные и умные глаза, саркастическое выражение рта, бородка клином, всегда одинаково сложены руки. «Как у Наполеона перед боем, — подумал Петр. — На какой же это картине?»

Пейзажист Клодт недоверчиво поглядывал на собравшихся через пенсне. «Так вот какой он! Должно быть, очень вспыльчив и самолюбив!»
Недавно Архип Иванович рассказывал Петру, что пейзажиста Клодта Михаила Константиновича часто путают с его двоюродным братом — Михаилом Петровичем Клодтом — жанристом, тоже передвижником, и это его раздражает. И когда ему напоминают о дяде — известном скульпторе Клодте, он начинает сердиться. Ему, менее значительному из талантливой семьи Клодтов, зачастую кажется, что его славу ошибочно приписывают другим. Волжин вспомнил шутливое замечание Куинджи, завершающее рассказ о Клодтах: «И странно, как можно путать таких различных по характеру людей: Клодт-жанрист, добряк, а этот — сущая колючка!» Так и теперь — все передвижники шутили, смеялись, чувствовали себя на четверге у Крамского, как в родной семье, а на лице пейзажиста Клодта не исчезало выражение опаски — вдруг кто-нибудь нелестно отзовется об его картинах.

Прошел по комнате и сел поблизости к Петру высокий человек с большими печальными глазами. Он помолчал, потом прошел к Крамскому и присоединился к общей группе за столом.
— Давно не видели мы вас, Владимир Егорович! — сказал Куинджи.
— Я только из Москвы, — ответил тот. «Маковский», — понял Волжин.
— Ну, как там Репин?
— Подал заявление в члены Товарищества. «Царевну Софью» пришлет на передвижную.

Собрались и другие художники, всего человек восемнадцать. Куинджи, как и Крамской, был оживлен и весел. То в одной, то в другой группе собравшихся раздавался его баритон, звучало любимое словечко:
— Эт-то, друг, вы не правы. Если бы художники действовали, как говорят, «всем миром», многого можно бы достигнуть и для улучшения жизни и для творчества...

Художники разговорились о предстоящей выставке.
— Очень трудно все это устраивать. Правление Товарищества долго не могло найти хорошего помещения, картин предвидится уйма. Выставочных залов Академия художеств нам не дала. Там будет экспозиция Общества выставок, — говорил Крамской. — Я познакомился с составом их картин. Набрали, откуда смогли: итальянцы, австрийцы, финны, все, что угодно, но только не русские. И даже по количеству бедна их выставка.

1-2-3

Полдень. Стадо в степи (А.И. Куинджи, 1890-1895 г.)

Москва. Вид на Москворецкий мост, Кремль и храм Василия Блаженного (1882 г.)

Дом, в котором жил А.И. Куинджи до 1886 г.