|
|
| |
| |
Повесть о Куинджи. Глава 6. Страница 3
 1-2-3
— Как же быть? — встревожено спросил Маковский из дальнего угла гостиной.
— Хорошо, что у нас академии две: отказала Академия художеств, значит обязательно поможет Академия наук, так уж не раз бывало, — ответил ему Иван Иванович Шишкин.
— Чиновники в мундирах стоят во главе Академии художеств, талантливых художников и педагогов там держат «в черном теле», на третьих ролях... — с досадой проговорил Маковский.
— Да, к сожалению, во главе академии все те, кто ищет легкой жизни, — снова отозвался Иван Николаевич, — ведь там казенный куш, квартиры, привилегии, звания.
— Существенно, — усмехнулся Мясоедов.
И этой злой усмешки было достаточно, чтобы Петр понял, как ненавидит Мясоедов старую академию.
— Мы себе выбрали трудную жизнь, то бишь независимую, но вперед мы пошли бы скорее, если бы художников не сковывала нужда, — проговорил задумчиво Маковский. — Посмотришь, как наш брат выбивается из сил, чтобы как-то заработать на семью, на мастерскую, чтобы написать картину.
— Верно, трудно, очень трудно, — заговорил Архип Иванович, стоя за спиной у Шишкина и облокотившись на спинку его стула. — Художникам помогать надо. Вот бы нам сложиться и купить бы где-нибудь дачу, чтобы все художники могли ездить на этюды и жить там бесплатно. Сразу сколько б людей выручили, и искусству бы польза была.
Но Куинджи не поддержали. Первым заспорил Мясоедов:
— Ну, батенька мой, одной дачей цивилизацию не спасешь, тут что-то покрепче надо.
Крамской безнадежно махнул рукой.
— Какая тут дача! На выставочное помещение собрать не могли. Каждый раз побираемся, не знаем, где выставку разместить: «Пустите бедных передвижников на месяц, если на месяц нельзя, так хоть недельки на две. Пустите, мы заплатим за залы не больше, чем сможем!»
Волжину стало жаль этого человека, который мог бы больше создать прекрасных полотен, а так вот ходит и просит для общего дела. Должно быть, и всем стало тоскливо от той безнадежности, которая невольно прозвучала в словах Крамского.
— Наша все-таки взяла! Посмотрите, — народ на выставки валом валит! — сказал, вставая с дивана, смуглый человек. Он обвел всех взглядом, улыбнулся, и Петру показалось, будто светлее стало в комнате, до того этот взгляд был приветливым и теплым. Всмотревшись в него, Петр решил, что это Ярошенко. Если Крамского в Товариществе называли «душой», то Ярошенко был «совестью» общества. Всеми силами он отстаивал свободу и независимость передвижников.
Пряча свою приветливую улыбку в черные подстриженные усы, Ярошенко говорил с явной целью развеселить окружающих:
— Приехал из Парижа Леман, привез с собой несколько портретов. Портреты все не простые — заморские. Все с этакой хитрецой сделаны. Встретились мы у него в мастерской с поэтом Минаевым. Посмотрел он на один из портретов — «Дама под вуалью», — только плечами пожал. Лемана как раз куда-то вызвали. Минаев оборачивается ко мне и показывает на пустой угол: «А там вы ее видите?» Я не понял, спрашиваю: «Кого, Дмитрий Дмитриевич, «ее»?» Он отвечает: «Даму». — «Не вижу, говорю, никакой дамы». Он смеется: «И я тоже не вижу, добро б только в пустом углу, а то и на портрете не вижу!»
А когда мы вышли из подъезда в переулок, он вдруг продекламировал:
Мысль Лемана развить задумавши упрямо,
Явилась у меня задача сумасшедшая:
Картину написать на тему «Дама,
Из комнаты ушедшая».
|
Все засмеялись, зааплодировали.
— Минаеву только попадись! Помните, он на мой портрет Ивана Ивановича тоже эпиграмму сочинил и также мимоходом? — заметил Крамской.
Ярошенко подхватил:
Когда к портрету только подойдешь,
То крикнешь, в пафосе хохол свой теребя,
Что более портрет на Шишкина похож,
Чем сам оригинал на самого себя.
|
Шишкин засмеялся первым, громко, раскатисто, густым приятным басом, за ним и все остальные.
Глядя на то, как беззаботно и весело смеялся Архип Иванович, встряхивая своими черными кудрями, Петр невольно подумал: «Да, в таком коллективе художники могут не чувствовать одиночества».
Седьмая передвижная выставка открылась в воскресенье в светлых просторных залах Академии наук, и сразу волна народа заполнила ее. Петру хотелось скорее увидеть картины Репина, Мясоедова, Шишкина.
Из трех картин, которые Куинджи готовил к выставке, Волжин знал только две: «После дождя» — за ее созданием Петр внимательно следил и знал в ней каждый мазок, вторая — «Север» — Волжину нравилась меньше: чем-то надуманным веяло от одинокого силуэта вековой сосны, эффектно возвышающейся на фоне серебристого вечернего неба.
А что же еще покажет Куинджи?
Не останавливаясь, Волжин прошел несколько комнат, в которых не встречал картин, известных ему по рассказам.
И вдруг он увидел еще издали что-то необычайное, солнечное, свежее. Рванулся, почти побежал. «Как ярко светит солнце, как хорошо в тени! Так это же Куинджи «Березовая роща»! — несколько светлых стволов берез, залитая солнцем лужайка. Все просто, правдиво, и потому хорошо!
На всех пейзажах Куинджи был прикреплен ярлык: «Приобретено П. М. Третьяковым». И это в глазах Петра придавало большую ценность картинам. Ему казалось, что нет пейзажей прекраснее и значительнее этих.
Проходила публика, останавливалась, восхищалась. Позднее подошли Куинджи и Крамской. Еще издали Петр услышал взволнованный голос своего учителя.
— Вот эт-то выставка нынче, вот эт-то седьмая передвижная!
— Не иссякла казацкая сила, есть еще порох в пороховницах, смею вас в этом уверить! — произнес Иван Николаевич.
Петр смотрел на их лица — спокойное, улыбающееся у Крамского, по-детски счастливое у Куинджи. В его прищуренных глазах светились в одно и то же время радость и озорство.
От самых дверей через весь зал послышался громкий бас:
— Приветствую виновников торжества! — И Стасов, огромный, величественный, сильный, измерив комнату двумя шагами, был уже тут, у картин. Всмотрелся, отошел, снова подошел поближе. — Вы чародей, вы настоящий чародей! — басил он на всю выставку. — Ну, как отнеслись художники к вашим картинам?
— Пока помалкивают друзья-приятели, — лукаво улыбнулся Куинджи.
Стасов засмеялся.
— Зато публика как принимает! Необыкновенно поэтическое у вас чувство и взгляд. Вдруг взметнулись его большие руки, он обнял Куинджи, как будто сгреб.
— За такую поэзию и расцеловать не грех! Публика молча стояла вокруг, наблюдая за этой сценой, как обнялись и троекратно расцеловались великий русский критик и знаменитый художник. Один — огромный, мощный, бородатый, другой — ему только до верхней пуговицы жилета, широкоплечий и коренастый, с курчавой черной шевелюрой.
Петр видел такое впервые, он взглянул на Крамского и понял, что тот был тоже взволнован. Стасов степенно отодвинул Куинджи, долго смотрел на картину и сказал:
— Бодрости и свету принесли в жертву технику: стволы берез грубоваты, а в этой, — махнул он в сторону «После дождя», — превосходно впечатление пригорка, маленьких мазанок, блестящих, словно электрические искры среди мрака и тумана свинцовой атмосферы, но выписаны-то они небрежно.
Стасов нахмурился было, но сразу оживился и, повернувшись, обратился к Крамскому:
— Портреты ваши художника Литовченки и певицы Лавровской изумительны. Еще до открытия забегал, любовался. Вы и Куинджи нынче во главе всех тут. И ваш третий портрет — пожилой дамы тоже великолепен. Все чудесно, в особенности спокойное и простое выражение ее лица. Но лучше все же Литовченко, — он написан с необычайным огнем.
— Владимир Васильевич, а как вы Репина нашли? Ведь чудо!
— Да, «Царевна Софья» — вещь, выходящая из ряда вон! Жаль, что нет тут Ильи Ефимовича, совсем в Москве застрял. Ну, пусть его творит! На нынешний раз он взялся за задачу из русской истории — поле для него совершенно новое. Результатом вышла картина, своеобразная и полная таланта в разных частях исполнения, но не способная удовлетворить вполне, — сказал он как-то в раздумье. — Репин, мне кажется, по иным качествам своего таланта стоит в одном положении с Островским: как этому не удавались, не могли удаться ни Шуйский, ни Иван Грозный, ни Самозванец, так и Репину не могла удаться Софья. Оба эти таланта глубоко реальные, неразрывно связанные с одной лишь современностью, с тем, что сами видели собственными глазами, что пронеслось перед их разгоревшимся чувством. У обоих вовсе нет того воображения, которое способно перенести автора в другие времена и в другие места. Для выражения Софьи, этой самой талантливой, огненной и страстной женщины древней Руси, для выражения страшной драмы, над нею совершившейся, у Репина не было нужных элементов в его художественной натуре.
А Куинджи подумал: «Илья только что начал, в нем столько силы. Посмотрим, как он дальше покажет себя. Может, такое напишет, что и сам Стасов не ожидает!»
Высказывая свое впечатление, Владимир Васильевич направился в соседний зал, сопровождаемый художниками и собравшейся публикой, остановился против картины Репина, продолжая говорить:
— Софья вышла из своей кельи и увидела повешенных у ее окна стрельцов — ее сообщников. И что же? Она будто бы в такую страшную минуту только и сумела, что прислониться телом к столу и сложить спокойно руки? Да, спокойно,— он показал на картину. — Посмотрите на ее пальцы и забудьте на секунду про голову и лицо, вы подумаете, что это пальцы и руки мирно отдыхающей дамы. Я не верю, чтобы она в то мгновение остановилась. Софья бросилась бы стремительно к окну, все тело бы ее рванулось вперед, как зверь к решетке, к врагам. Время ли тут застывать!
Петр смотрел на него, слушал его взволнованную речь и чувствовал, что все — и выставка передвижников, и вдохновенная речь Стасова, и толпа талантливых художников вокруг — неподражаемо и ценно. Стасов умолк, достал из кармана большой платок, обтер лоб и, убирая его в карман, добавил простым, добродушным тоном:
— Вот что мне надо было сказать против «Софьи». Но я бы был сама неправда и сама несправедливость, если бы я не указал на те крупные достоинства, которыми блещет картина. Смотрите — голова Софьи, как она напоминает Петра! А как выписано серебряное византийское платье, торчащее лубом, и особливо разные подробности на рукавах и груди! Окно со впадиной, чернильница, разноцветная рукопись на столе — написаны с такою силой рельефа и жизненности, как может написать только великий, значительный талант!
Взяв под руку Крамского, он направился дальше, но остановился посреди зала, окинув взглядом выставку, насколько это было возможно через широкие двери академического здания, и, обращаясь к художникам, произнес внушительно, весомо:
— Сколько же вас, самородков российских, на земле русской!
Во вторую половину дня Волжин подробно осматривал всю выставку. Многое хотелось понять и запомнить. Обойдя все залы, Петр снова вернулся к пейзажам Куинджи. У картин стояли другие люди. Вот прошел Шишкин и кому-то сказал, указывая на «Березовую рощу».
— Это же не картина, с этого надо картину писать!
Петр обрадовался — единственное одобрение, оказанное пейзажистом. Другие придирались к мелочам, старались подчеркнуть недостатки. Степенно прошел Орловский, стараясь скрыть свое восхищение, но оно помимо воли отражалось на его лице. Несколько раз подходил пейзажист Клодт, — он был взволнован и раздражен. Петр вначале не понял, что с ним, но, приглядевшись, увидел, что люди, входившие в зал, где висели картины Куинджи, завидев «Березовую рощу», направлялись прямо к ней, пропустив ряд менее значительных картин по той же стороне выставки. Это и были пейзажи Клодта.
Выставочный день подходил к концу. Зрителей стало меньше. Постепенно зал почти опустел, только перед картинами Куинджи все еще стояли люди. Тогда Клодт, глубоко обиженный невниманием к своим пейзажам, неожиданно выступил против Куинджи:
— Он обманул вас своим эффектом, он лжехудожник, он недоучка!
Публика насторожилась, но слушала недоверчиво. Кто-то из толпы сказал:
— Пусть говорят, что угодно, но такую картину мог написать только великий жизнелюб!
Возмущенный происходящим, Петр с благодарностью посмотрел на этого человека. Он был высок, узок в плечах, с длинными седыми волосами. Умом и энергией светились глаза.
— Кто это? — тихо спросил Петр служителя, стоявшего в дверях.
Тот улыбнулся, с гордостью ответил:
— Менделеев, профессор химии.
1-2-3
 Эльбрус (1889-1908 г.) |  Пахота на волах (Эскиз) |  Море |
|
|
|
|