Глава вторая. Страница 3

1-2-3

Из соседней комнаты, откуда доносилось птичье пенье, послышался голос матери Старкова:
— Павлуша, а, Павлуша! Кличь гостей к столу.

Он распахнул двустворчатую дверь в залу. Комната была прямой противоположностью первой. На стенах ярко-розовые обои, пузатый резной буфет с множеством дверок и ящиков занимал почти всю стену. Продолговатый стол обступили дубовые стулья с высокими фигурными спинками. В правом углу — целый иконостас с горящей лампадой, в левом — пирамида различных клетушек с птицами. Висели клетки и на окнах. Куинджи застыл на месте. Так вот откуда подавали голоса бедные пичуги. Он узнавал своих маленьких друзей — притихшую серенькую перепелку, голубоватую непоседу синицу, нахохлившегося жёлтого кенаря. У кого же это не дрогнуло сердце упрятать их за железные прутья? Архип побледнел, блеснул глазами в сторону Старкова, но тот, что-то говоря матери, отодвигал стулья. Корнеев, усаживаясь за стол, потирал руки. Куинджи намерился немедленно покинуть дом. «А как же птицы? Останутся взаперти? — подумал он с тревогой и решительно шагнул к пирамиде из клеток.— Открою. Все!»

— Должно, вы их любите? — раздался за спиной томный голос хозяйки, и Архип повернул голову.— Наш покойный Феофаныч страсть как обожал божьих пташек,— продолжала она.— От него остались. Когда Феофаныч скончался, царство ему небесное, вот ведь — умолкли они. Учуяли горе наше. А с троицы отходить начали. Опять на зорьке щебечут.
— На волю бы их, матушка,— отозвался Старков.
— Ды-к, память о батюшке. Знамо, душа его в них переселилась.

Куинджи понял, что в доме безраздельно правит мать, и ему вдруг стало жаль Старкова-младшего. Он тоже в клетке, и веселость его — одна видимость. Вон какие у него печальные глаза, хотя и улыбается. Как этого Архип сразу не заметил? Он отошел от клеток и сел рядом с Корнеевым.
За столом главенствовала матушка. Ее просьбы отведать наливочку и закуску были похожи на приказание. Нахваливание ухи собственного приготовления звучало как требование не забывать о хозяйке. Разговор вертелся вокруг тем, начатых ею: о погоде, о дорогой картошке, о безбожных чухонцах, о знамении божьем — где-то пролетевшей комете.

Отказ Архипа от наливки поверг матушку в состояние минутного замешательства, хотя по выражению лица нельзя было понять — обижена она или довольна.
— Наш Феофаныч тожить такой был — на святую пасху да рождество Христово пригублял,—- проговорила хозяйка после долгого молчания.— Так наливочка по два-три годочка тянулась. Хорошо-ить.

Архип искоса поглядывал на Корнеева. Тот старательно подносил маленькую рюмку к губам, не спеша выпивал и закусывал грибами прошлогодней засолки, так же терпеливо ждал, когда подадут первое и второе. Иногда поддакивал матушке, поднимая на нее глубокие карие глаза, а то едва заметно кривил рот в улыбке. Он знал властный характер Старковой, умело скрываемый на людях, потому ни в чем не перечил, держал себя вполне почтительно.

Василий Федорович почуял момент, когда матушка вроде бы потеряла интерес к еде; он встал, поклонился и поблагодарил ее за доброе застолье. То же самое сделал и сын. Архип последовал их примеру, но не склонился, а лишь кивнул курчавой головой. Медленно поднялась и матушка, повернулась к образам.
— Слава те, Господи,— внятно зашептала она.— Дал день, дал пищу... Прости нас, грешных,— и трижды осенила себя крестом.

Нехотя поднес руку к груди инженер, мелко перекрестился. Неопределенный жест сделал Корнеев. А когда вышли в комнату с салатными обоями, он облегченно вздохнул:
— Фу, наелся на неделю. Чего не отнимешь у твоей матери — так ее хлебосольства. Почему только ты, Паша, такой худой — не возьму в толк?
— Не прикидывайся,— отозвался Старков, усаживаясь на диван.— Архип, давай рядом.
— Я на стуле, у окна.
— Нет, мы прирожденные рабы,— проговорил Василий Федорович.
— Не смешивай крепостничество и семейные устои. Матушка старорежимного воспитания. Что же, прикажешь ссориться с ней? Вне дома — я птица вольная.
— Как россейский крестьянин после реформы,— зло сказал Корнеев.— Погляди, по Питеру толпами ходят — оборванные, голодные, измученные. Зато — вольные! От земли и от барина.
— И в Москве я видел,— вставил Куинджи.
— По всей горемычной Руси их видимо-невидимо. Эка, брат, как ловко помещики повели себя. Обиделись-де на царя, потому землю с усадьбами и попродали. Со скотиной распорядились по-хозяйски, не разогнали, а деньгу большую за нее получили. Зато прежних своих кормильцев и поильцев — пинком. Идите, милые, к государю: он вам волю дал, он и на воле вас не оставит.

Старков пружинисто вскочил с дивана. Порывисто зашагал вокруг стола, за которым сидел Корнеев. Неожиданно остановился возле Куинджи, а обратился к художнику:
— Послушай, Василь, манифест — веление времени. Я уже говорил тебе. Царь вынужден был издать его. Понимаешь, вынужден... Голодные и раньше были.
— Утешил,— усмехнулся Корнеев.
— Но с каждым годом их будет меньше и меньше. Утверждаю, как инженер. Заводам, мануфактурам, рудникам, верфям, чугункам нужны рабочие руки,— горячась, говорил Старков так непохожий на сидевшего за обеденным столом.— Россия вздыбится на промышленной основе. Фабричные и заводские не подвластны помещику, они получают за свою работу...
— Эт-то... Можно — я? — прервал Архип.— Измученные люди — там, на заводе, возле моря. Так не должно быть. Пьют много,— значит, плохая жизнь у рабочих.
— Получил? Браво, Архип, верно подметил,— обрадованно воскликнул Корнеев и сердито добавил: — Одна кабала сменила другую.— Он взмахнул руками, приглашая к себе Куинджи и Старкова, и прошептал:— Читайте, други мои, журнал «Современник». Статьи Чернышевского. Весьма полезные для просветления мозгов.— Замолчал и уставился в окно. Брови сдвинуты, взгляд опечаленный и отрешенный. На высоком лбу взбугрилась поперечная складка. Через минуту передернул плечами, будто освободился от невидимой тяжести. Заговорил спокойно и задумчиво: — Чует сердце мое — не сносить этому смельчаку головы. И все же завидую — сильной воли и ясного ума человек. Его последняя статья называется «Не начало ли перемен?»
— Вот видишь,— прервал Старков. И я утверждаю то же самое...
— Нет, Павел, нет,— чуть повысив голос, продолжил Корнеев.— Мы видим народ забитый, понукаемый, бедный, а он увидел в нем еще силу неистощимую. Ее нужно собрать воедино для наведения великого зла под золотой короной.
— Но позволь, это же...— испуганно начал Павел Петрович.
— Совершенно справедливо,— подхватил художник.— Именно к этому зовет Чернышевский. Но такое в России не прощается... А мы с тобой не закабалены, сударь вольный мещанин? Ты разве народу служишь на оружейном заводе? Хозяину-барышнику! А разве случайно даже Академия художеств, ты слышишь,— художеств, называется императорской? Там закабаляют талант и душу таких вот вольных мещан, как я, как Архип. Он приехал поступать в Академию — не так ли? — спросил Василий Федорович, показывая рукой на взволнованного Куинджи.— А я ее обхожу. Она... А, ладно! Извините, не сдержался.

Он внезапно обмяк, уронил голову на грудь, задышал глубоко и трудно. Возбужденный Архип смотрел на него горящими глазами. В висках непривычно громко стучала кровь. Впервые в жизни, по дороге на Москву, услыхал он от Старкова правду о положении в России. Она заставила парня пристальней поглядеть вокруг. А нынче нервозный разговор между друзьями, не совсем понятный для Архипа, поставил его в тупик. В голове не совмещались понятия «кабала» и «Академия». Академия способствует совершенствованию художественного таланта. При чем здесь душевная кабала? Один пишет пейзажи, другой — портреты, третий — жанровые картины. «А почему Корнеев боится Академии? — подумал озабоченно Куинджи.— Обходит ее. Надо спросить». И он решил во что бы то ни стало побывать у художника дома.

1-2-3

Днепр утром (1881 г.)

Дубы (1905 г.)

А.И. Куинджи (И.И. Бродский, 1907 г.)