Глава третья. Страница 1

1-2-3

Василий Корнеев и его старшая сестра Евдокия жили в трехкомнатной квартире на втором этаже углового дома. Некогда он принадлежал разорившемуся помещику — деду мужа Евдокии. Лет двенадцать тому назад красивая чернобровая и синеглазая девушка с горделивой осанкой приглянулась бравому офицеру лейб-гвардейского полка. Его — отпрыска барского рода не смутило, что Дуся из семьи чиновника самого низшего класса, они обвенчались и были счастливы до Крымской войны. В Севастополе муж погиб, ей назначили небольшое пожизненное пособие. К тому времени мать и отец Корнеевых умерли. Дуся предложила брату продать домишко на Шестнадцатой линии и переехать к ней. Бездетная Евдокия не впала в меланхолию; наученная матерью трудиться, она стала белошвейкой и быстро преуспела в нелегком ремесле. Видимо, в их роду кто-то имел художнические склонности, и они передались брату и сестре. Изящные кофточки, блузки, платья приводили в изумление заказчиц. Сперва это были жены офицеров — полковых друзей мужа. Молва летуча, и о славной мастерице узнали полковничихи, генеральши, их дочери. А затем в квартиру Евдокии Федоровны стали жаловать знатные дамы. В отсутствии сестры иногда их встречал Василий. Увлеченный работой, он не обращал внимания на требовательный звон колокольчика в передней, а потом спохватывался — и с кистью в руках бежал открывать двери. Сконфуженный при виде нарядной гостьи извинялся, отступал назад, предлагая ей пройти в комнату сестры. Как-то заказчица, уже бывавшая в их доме, не пожелала сидеть в одиночестве.

— А нельзя ли побыть с вами, господин Корнеев? — спросила она.— Евдокия Федоровна очень лестно отзывалась о ваших картинах. Не откажите в любезности.
Пришлось уступить ее просьбе.
— Боже, какая прелесть! — воскликнула дама, увидев на мольберте почти законченный пейзаж с девочкой.— Какая прелесть! Да вы волшебник, господин Корнеев.

Небольших размеров полотно и в самом деле было не лишено самобытности. Слева, на переднем плане,— расцветшая черемуха, мимо нее пробегает желтая тропинка, а справа — девочка в розовом среди зеленой травы, просвечиваемой солнцем. Напоминает детство, и потому так волнует.
— Милый мой Корнеев, уступите ее мне,— вдруг взмолилась гостья.— Незадаром, разумеется. Вы мое детство изобразили.
— Я еще не закончил ее,— возразил Василий Федорович.— Надо...
— Ничего не надо! — перебила она решительно. Порылась в сумочке и протянула художнику довольно приличную сумму денег.— Извольте, господин Корнеев. Надеюсь, для вас не представит трудности доставить картину ко мне домой,— и она назвала адрес.

Это была богатая и влиятельная особа. У Василия стали изредка появляться состоятельные заказчики. Больше просили копии с картин итальянских и французских мастеров. «Что-нибудь этакое, с изюминкой». Он скрипел зубами, но отказаться не мог — сколько еще быть нахлебником у сестры? Надеялся на копиях поднакопить капитал, чтобы потом отдаться безраздельно жанровым картинам из современной жизни и пейзажам родной природы... Куинджи застал Корнеева за работой над копией картины Карла Брюллова «Нарцисс».
— Ты поскучай немного,— попросил художник и показал на табурет в углу комнаты-мастерской.— Осталось два-три мазка положить.

Высокий, в синем рабочем халате, Василий Федорович стоял у мольберта и чуть дотрагивался тонкой кистью до холста. Он закрывал собой полотно, и Архип не усидел на месте, подошел и стал сбоку. Объемность и естественность молодого тела, живые складки красного шарфа и глубина воды с отражением приковали внимание Архипа. Он затих, будто перестал дышать, и только сосредоточенное лицо и вспыхнувший блеск в черных глазах говорили о его состоянии. Корнеев повернулся к нему и закусил губу. Вот она — живая натура с гаммой непосредственных чувств. Художник на цыпочках отошел к столику, взял лист бумаги и карандаш. Схватить бы побыстрее и поточнее наивную сосредоточенность парня, его одухотворенность и непосредственность.

Увлекшись наброском, Василий Федорович все же упустил миг, когда выразительное красивое лицо Архипа погрустнело, стало хмурым. Оно выдавало напряженную работу мысли. Наконец Куинджи расслабился, отступил шага два назад и сказал, словно самому себе, тихо и убежденно:
— Не так надо.
— О чем ты? — отозвался Корнеев, не отрываясь от рисунка.— Неужели не понравилось?
— Я так не умею,— ответил он и повернулся к художнику. Заговорил горячо и, как показалось вначале, сумбурно, нелогично: — Я научусь так. Буду учиться... Пусть голодный... Но зачем говорить плохо о правде?.. Здесь красиво.— Он показал рукой на холст.— Но правды нет. Ангел — пусть. Выдумка. А это — свет в темном лесу. Откуда он такой? Совсем чистое тело. А рядом — ветки, листья. Если солнце — будут тени. Лес очень дикий. А он — голый — неправда... Все неправда. Красивая неправда.
— Дорогой мой, это герой греческого мифа Нарцисс,— прервал Корнеев.— Ну, как в сказке. Был речной бог Кефис, а у него сын красоты необыкновенной — Нарцисс. Женскую любовь он не признавал. За это и наказала его богиня Афродита. Заставила влюбиться в собственное отражение, которое он увидел в воде. До тех пор любовался собою, пока не превратился в цветок. Великий Брюллов написал эту картину.

Куинджи перевел недоуменный взгляд на холст, потом вновь на Корнеева. Певуче проговорил:
— Брю-ул-лов... Эт-то, там тоже называли Брюллова. Знаю— «Последний день Помпеи». Правильно... А мне сказали, я неправильно рисую. Почему? Все, что видел, рисовал. Настоящее, не сказку.
— Понятно,— вздохнул Василий Федорович.— Уразумел. Ты был в Академии, да?

Куинджи наклонил голову. Корнеев подошел к нему, положил руку на плечо и участливо сказал:
— Вот что, мы сейчас пообедаем. Я весьма рад твоему приходу. У меня есть бутылочка мадеры.— Он приоткрыл дверь и крикнул: — Сестра! Ты слышишь меня, Евдокиюшка? Мы идем к тебе в гости.

«Как две капли воды»,— думал Куинджи, поглядывая на сестру и брата, которые сидели за столом напротив него. У Евдокии Федоровны припущенные каштановые волосы с седой прядкой возле правого виска, будто провели нечаянно белилами, а вытереть забыли. И голос приятный, мягкий, как у Василия. Только она здоровее, полнее телом и пониже его ростом, да еще несколько морщинок у синих-пресиних глаз. Смотришь на нее — и сердцем отходишь. Как у родной сестры Катерины, когда, бывало, приходил из города в Карасевку во время службы у Кетчерджи. Доброта во взгляде, в словах и даже в неторопливых движениях.
— Архип, возьмите крылышко,— предложила она, пододвигая тарелку с аппетитно пахнущей зажаренной курицей.— Пожалуйста. Ну, что же вы, право? А картошку? И соус обязательно — знаете, как вкусно.

Куинджи, стеснительно улыбаясь, уступал ее просьбам. Корнеев, исподлобья наблюдая за ним, убедился, что парень окончательно успокоился, однако спросить о посещении Академии не решался. После непродолжительного молчания Евдокия Федоровна вновь обратилась к гостю:
— Брат сказывал — вы тоже художник.
Архип поднял глаза и, встретив ее светлый вопрошающий взгляд, вдруг потупясь, ответил:
— Нет! — Но тут же, как вызов невидимому врагу, твердо добавил: — Но стану. Так решил давно.
— Правильно, Архип,— подхватил Корнеев.— Не весь свет, что в Академии. Она цепляется за старые каноны, уводит от русской жизни. Но мы-то пуповиной привязаны к родной земле, не оторвать. У нас своя, русская красота есть. Не так ли?

И Архип откликнулся на горячие слова Василия Федоровича. Стал спокойно рассказывать, как хотел поступить в Академию художеств, как попал в огромный, кабинет конференц-секретаря. Тот, вроде генерала, в золоченом мундире, почти не разговаривал. Бегло посмотрел пейзажи, рисованные карандашом и писанные маслом, отложил их в сторону и пробурчал: «Нет штриха, нет мазка, нет контура. Еще рано». Уже в коридоре какой-то бородач стал объяснять, что в Академии способности определяются по рисункам с гипсовых голов античных скульптур. Нужна красота строгих линий, точная пропорция и безукоризненная штриховка модели.
— У, сибариты! — зло проговорил Корнеев.
— Не надо так, Вася,— попросила озабоченно сестра и притронулась к его руке.
— Нет, надо, Дуся. Надо. Пусть Архип знает, какой путь уготован честному художнику. Вон, Павла Федотова довели до желтого дома — и сорока лет не прожил. Не писал мифы греческие — и не потрафил чиновникам да сановникам. Наоборот — выворачивал их суть наизнанку. Мерзость солнцем просвечивал,— говорил Василий Федорович, глядя в упор на Куинджи.— Хотели угомонить Федотова пряником — дали звание академика живописи за «Сватовство майора». Но не вышло. Он рисовал жизнь и вершил подвиг, торя дорогу другим. Теперь есть Перов с картиной «Приезд станового на следствие», у Якоби — «Привал арестантов». За душу берет. Их надо видеть, чтобы понять силу правды... Правда российская не по нутру академическим генералам, вот они и бесятся. Но от правды никуда не уйдешь, пробивается и на академические вернисажи. Хотя за нее расплачиваются здоровьем, а то и жизнью... Сильные не отступают... А я вот начал изворачиваться. Копиями занялся.— Он вдруг трудно закашлял. Прикрыл рот рукой, но кашель рвался наружу.

Евдокия Федоровна обхватила его за талию, помогла подняться и увела в другую комнату. Архип проводил их виноватым взглядом. «Зачем о своей неудаче сказал? Плохо сделал»,— подумал он и глубоко вздохнул.

Комнату наполнял жидкий сумрак. Надвигался вечер, и стекла окон стали густо голубеть. Печальный цвет, как несбыточная мечта, встревожил Куинджи. «Что же дальше? Отступиться? Но без рисования я не смогу жить. Во сне видятся картины». Облокотясь на стол, он обхватил руками курчавую голову. Ни о чем не хотелось думать, просто надо отдохнуть, а затем с новой силой продолжать начатое дело. Разве не видит он сам, как все лучше становятся его пейзажи, как память все глубже фиксирует мимолетные цветовые нюансы природы...
За спиной раздался голос Корнеева:
— Прости, Архип... Волноваться никак нельзя. Но слава богу, все обошлось. Теперь надо подышать свежим воздухом. Не составишь ли компанию?
— Домой пора,— спохватился Архип.— И так долго...

Они медленно шли в сторону Невы. Сентябрьский вечерний воздух казался сладким от привядших листьев кленов и лип. Деревья, подожженные осенним дыханием, в грустном одиночестве стояли возле одно- и двухэтажных особняков. Обгоняя Корнеева и Куинджи, торопились на набережную молодые парочки. Мастеровой и чиновный люд отдыхал на скамейках у домов и заборов. Кто-то играл на гармонике бесхитростный вальс, кто-то выплескивал звонкую частушку, а кто-то надрывал струны балалайки.

— А ведь хорошо! — нарушил молчание Василий Федорович.— Представь на холсте такого гармониста под пожелтевшим кленом да с одухотворенным лицом. О чем его музыка — об уходящей молодости, о печальной любви... С детства в меня вошло все это. Почему же я должен забыть самое дорогое? Ты, Архип, можешь забыть картины своего детства?
— Закрою глаза и вижу,— ответил Куинджи.— Степь до самого неба — зеленую, синюю, желтую. А еще — луну над морем, огромную, багровую, рукой достать можно. Летом разноцветную радугу — воду пьет, чтобы на поля дождь принести. Гусей в степи помню. Чумаков в ненастье.
— Вот видишь — не забыл...
— Мало! Надо другим показать красоту натуры. Дома у меня не получалось. Говорил мне и Феселер, и Шалованов, и Овчинников, и Ревельский, в Петербург надо ехать. Академия научит.
— Если таланта нет — никто не научит,— возразил Корнеев.— Технике научат — складки парчовые выписывать, тушевку делать, верно тона класть. Но такое и посредственность одолеет. Техника без души мертва, она никого не затронет.
— Видеть надо, как другие делают, брать полезное для себя,— прервал Куинджи.— Добавлять свое — как понимаешь природу.
— Вот что, Архип,— сказал Василий Федорович, придержав его за руку.— Ты где-то здесь живешь, да? Не разрешишь ли взглянуть на твои работы?
Они остановились. У Куинджи вспыхнуло лицо. Он и сам собирался показать этюды художнику, но не знал, как это сделать. А все разрешилось так просто.
— Совсем недалеко,— сорвавшимся голосом проговорил Архип и, чтобы скрыть волнение, зашагал впереди.
— Чего же ты меня оставил? — спросил Василий Федорович, улыбаясь.

Он снова, как у себя в мастерской, отметил непосредственность и порыв парня, которые выдавали его целеустремленность и горячность натуры.

1-2-3

Утро на Днепре (1881 г.)

Украина (1879 г.)

Украинская ночь (1876 г.)