Глава девятая. Страница 7

1-2-3-4-5-6-7

При выходе Архип Иванович столкнулся с Крамским. Они подали друг другу руки и вышли на улицу. Иван Николаевич был озадачен, глаза лихорадочно блестели и еще глубже ввалились в округлые орбиты, на лице проступала болезненная желтизна.
— Совершенно сбился с ног,— заговорил он.— Нужно готовить выставку к отправке в Москву. А здесь от публики отбою нет.
— И сегодня,— подхватил Куинджи.— Думал, эт-то... после такого никого не будет.
— Вот именно, Архип Иванович. Признаюсь, меня такое обстоятельство не очень радует. Бог знает, что на уме у полицейского департамента. Мол, народ обязан горем обуянным быть, а он по выставкам разным шастает. А там царской фамилии особы не в порфироносном виде.
— Это вы про Софью Алексеевну?
— До чего же удивительно тонко наш Илья Ефимович передал сущность образа.
— Толпятся возле нее.
— Видите! Я почему всполошился? Дело вроде бы давнее, но памятное весьма. Никому не рассказывал, а нынче вынужден.

Осенью 1872 года полиция трижды призывала и допрашивала Крамского. Интересовалась, где он провел минувшее и нынешнее лето. Он ответил.
— Вы говорите неправду, господин Храмской,— возразил полицейский чин.
— Что значит неправду? — возмутился Иван Николаевич.— Во-первых, я не Храмской, а известный художник Крамской. И во-вторых, для чего меня допрашивают?
— По секретному делу,— последовал ответ.
— Никакими секретными делами я не занимаюсь. Безобразие!

Оскорбленный художник поехал к генерал-губернатору Трепову и добился приема. Оказалось, что Крамской состоит в списке подозрительных лиц с 1803 года. Его взяли на учет после объяснения от имени своих товарищей о причинах выхода из Академии. Трепов заверил, что весьма почитаемого в обществе портретиста из списка вычеркнут, а всего в нем до 600 человек...
— Видите ли, Архип Иванович, генерал-губернатор после покушения на него Веры Засулич обозлен,— продолжил Иван Николаевич.— А тут новое покушение, да на царя. Возьмутся непременно за старые списки. Сказать-то он сказал, а насколько можно верить его слову? Опять стрелял революционер из интеллигентов.
— Неприятности могут быть,— проговорил встревоженно Куинджи.
— Припомнят, как наша выставка перечеркнула выставку академического Общества. По велению царскому ведь создана. Подозреваю, что и фон Юргенсбург замышляет что-то против нас.
— Кто такой?
— Разве не знаете? Это же Михаил Константинович Клодт.
— Но он — передвижник. Как можно против своих? — удивился Архип Иванович.— Не понимаю.
— Не забывайте, что он ведет живописный класс в Академии... Видел его несколько раз на выставке. Ходил насупленный, злой. Как-то подозрительно глазел на картины, особенно на пейзажи. Ох, предчувствую недоброе.

Предчувствия Крамского не обманули: 5 марта в газете «Молва» появилась бранная статья «По поводу рецензий художественных выставок и по поводу картин г. Куинджи». Подписал ее некий «Любитель». Статью Архипу Ивановичу жена не показала, и узнал о ней он от Ярошенко. Николай Александрович еще издали увидел Куинджи на набережной Невы, ускорил шаг и нагнал его у Николаевского моста. Красивый, чуть хмурый, он протянул руку и глуховато сказал:
— Примите мои искренние сочувствия. Я возмущен и полностью на вашей стороне, Архип Иванович.
Тот непонимающе поднял брови.
— Вы удивлены? — спросил Ярошенко.
— Не знаю, о чем идет речь.
— Бог мой! — воскликнул Николай Александрович.— До сих пор не знаете о гнусном поступке Клодта?.. Вы очень заняты, Архип Иванович?
— На взморье собрался. Можно вместе.

Они шли не спеша, внешне спокойные, лишь изредка Ярошенко вскидывал сжатую в кулак руку. Побледневший от негодования, он презрительно говорил о недостойном поведении Клодта, который пытался скрыть авторство статьи под именем «Любитель», но был сразу же уличен и разоблачен. Возмущало его заявление о том, что сочувствие в печати к передвижным выставкам и нападки на академические есть беспринципность вообще художественной критики. Особенному наскоку подверглись лучшие картины на Седьмой выставке — работы Куинджи «Березовая роща» и «Север». В пейзаже «После грозы» Клодт снисходительно отметил, что «момент воспроизведен с поразительной верностью и эффектом», а другие-де не представляют никакой художественной ценности. В «Березовой роще» несогласованность цветовых отношений, исполнение примитивное, ошибки ученические. А «Север» в профессиональном отношении довольно неопределен, и картина ничего не говорит.
Архип Иванович слушал, не перебивая, только стискивал зубы, отчего бугрились желваки, скрытые под густой бородой.

— Этот академик совершенно не любит искусство,— сказал Ярошенко.— Его рукой вело не желание найти истины, а личные мотивы. Он мелкий завистник и ваш недоброжелатель, Архип Иванович, ибо ваш талант значительно свежее, моложе, сильнее, нежели у него.
— Николай Александрович, эт-то,— наконец отозвался Куинджи,— у греков есть поговорка: эрбир хафадан эрбир тюрдю сес чыхай. Как бы это? Каждая кубышка свой звук имеет.

Ярошенко подхватил:
— Вроде русской: всяк по-своему с ума сходит. Но здесь рога академика видны. Сначала нанести удар по сильнейшему и поглядеть, как отзовутся другие. Принялся за вас, после — за меня, а там, гляди, за Ивана Николаевича. Ведь статья написана не бесталанным критиком, а человеком, причастным к искусству, да еще членом Товарищества.
— Это и есть самое подлое,— сказал Архип Иванович.— Хотя чего от него ждать — он служит в Академии. Йемишин ийисины хурт йер,— сказал он по-гречески, горько усмехнувшись.
— О чем вы?
— Червяк ест лучший фрукт, говорят у нас.
— В самую цель, Архип Иванович. Он, словно червяк, пытается подточить устои Товарищества и спасти Академию, уже мертвый, разлагающийся организм.
— Перед начальством надо выслуживаться, Николай Александрович. На свой талант, эт-то... не надеется. Академия упрочит его служебное положение, даст мундир, он получит звание...
— Но потеряет уважение со стороны Товарищества,— добавил Ярошенко.— Я ему напишу свое возмущение. Не могу простить недоброжелательности к вам, Архип Иванович.
— Лучше бы в печати.
— Да, да, резонно,— согласился Николай Александрович.

Открытого письма кого-либо из членов Товарищества в газетах не появилось. Зато через два дня после клодтовской рецензии «Петербургский листок» в заметке «Среди газетной ерунды» с сарказмом высмеял критика из «Молвы». Последний, хуля Куинджи за то, что он «злоупотребляет, вопреки художественной правде», освещением, тут же, как пример, разбирает картину «После дождя». Он говорит, что «солнце, которого, однако, не видно, проливает... прелестный мягкий свет... контраст освещения превосходен, момент воспроизведен с поразительной верностью и эффектом». Газета в адрес автора такой непоследовательной статьи заявляет: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник».

По поводу «Севера» Клодт написал, что картина «довольно неопределенна», а чуть ниже указывает на эффектную перспективу, которая «удалась ему». Вывод газета сделала резкий: «Бросьте перо, г. критик, бросьте, так как «очевидно», что вы «ничего не скажете», хотя и говорите, что «картины г. Куинджи требуют ваших особых замечаний»! Хороши же ваши «особые замечания».

На очередной менделеевской «среде»— шумной, веселой, беспечной и немного бестолковой — Архип Иванович побывал вместе с женою. Дмитрий Иванович позвал его к себе в кабинет. Предложил сыграть в шахматы и, к великой радости, услыхал согласие. Обоюдное увлечение серьезной игрой сразу сблизило их. Художник высказал свое разочарование некоторыми коллегами из Товарищества.
— Не выступили,— грустно проговорил он.— А «Петербургский листок» защитил.
— Читал, читал,— отозвался Менделеев.— По первое число всыпали этому щелкоперу «Любителю».
— Никакой он не «Любитель». Это барон Клодт...
— Михаил Константинович? — удивленно выкрикнул Дмитрий Иванович и оторвался от шахмат.— И такой бывает в моем доме? Откажу, непременно откажу. Фон-барон! Ишь, привычку взяли. Они убивают не только русскую национальную живопись, но и самобытную нашу науку. Не продохнешь от иностранного засилия.— Он замолчал, заметно успокоился.— И все же наша возьмет, Архип Иванович... Давайте на следующую выставку что-нибудь оригинальное в вашем духе.

На лето супруги Куинджи сняли дачу в Павловске и отдыхали там до поздней осени. Архип Иванович ходил на этюды, рисовал много карандашом. Увлекся сбором ягод и грибов. А когда пошли дожди, стал озабоченным. Обратился к жене:
— Будем собираться домой. Картина сама не напишется.

В конце года он принес Крамскому заявление о своем выходе из Товарищества.
— Эт-то, вместе с Клодтом не могу,— проговорил Архип Иванович приглушенно. Тяжело посмотрел на Ивана Николаевича и неуверенно заговорил снова: — Пожалуй, я бы вышел все равно. Имел бы раньше «Березовую рощу», поставил бы... Считал долгом своим поставить. Вот. Но тогда пожалел бы, пожалуй, что не вышел.

Крамской, ничего не поняв, пожал плечами, но переспрашивать не стал, видя сильное волнение Куинджи, только сказал:
— Весьма прискорбно... Неволить не вправе. Для передвижников вы сделали немало.
— Думал. Нет, с ним не могу. Он плюнул всем в душу... А к вам я питаю глубокое уважение. Буду приходить.

1-2-3-4-5-6-7

Роща (1900 г.)

Радуга (1900 г.)

Радуга (1900-05 гг. )