Глава седьмая. Страница 4

Возвратился в Петербург с кипой эскизов, этюдов и почти закопченными тремя картинами. Увиделся с господином Брнэ, который выполнил свое обещание: пополнил осеннею и зимнею одеждой гардероб художника, щедро заплатил за ретушь, которую Архип изредка делал в летнее время и, наконец, нашел приличную комнату неподалеку от Академии художеств — в доме Благова на Первой линии.
— Это моя память вам,— сказал Арнольд Карлович и добавил: — Последняя память.

Подошел вплотную и неловко обнял Куинджи. Отстраняясь, достал носовой платок и поднес к глазам. Об умершей жене говорил — держался, потерял дом — совсем не переживал, а тут — всплакнул. Однако быстро поборол минутную слабость, заговорил снова:
— Не будет больше художественный салон господина Брнэ. Я имел намерение продать его.
Куинджи схватил Арнольда Карловича за руку и выкрикнул:
— Вы? Зачем?
— Решение есть последнее. Надо организм поправлять. Я уже есть старый человек. Мне мало надо. Поеду далеко — где теплый климат, где море есть. Может, Одесса, может, Крым... Я имел честь привязаться к вам. Очень даже. Лихом поминать нет причин,— и он грустно улыбнулся.

Соседом по квартире у Архипа оказался ученик Академии пейзажист Судковский. Они иногда вместе выходили из дому, направляясь на занятия. После отъезда Брнэ душевная опустошенность угнетала Куинджи. Он сидел на лекциях, а думал о своем. Когда же прислушивался, то не понимал, какое отношение к нему имеют рассуждения преподавателей об Аполлоне и Юноне, о барокко и готическом стиле. Повседневная жизнь была полна горя и смерти, встреч и расставаний, борьбы за существование и мытарств в поисках денег. Не находил он удовлетворения и за мольбертом. Рисовал и писал как-то механически, а потом обнаруживал, что краски отображают его подавленное состояние.

Встряска произошла неожиданно. Шел без определенной цели по Малому проспекту, оказался у фотографического салона. Вывески на нем уже не было. В окно, заляпанное мелом, увидел, что внутри идет ремонт. Усмехнулся и про себя подумал: «Мне тоже нужно отремонтироваться. С чего бы начать?»
Ноги сами привели в квартиру Евдокии Федоровны.
— Боже мой!— не то испуганно, не то обрадованно выдохнула она и всплеснула руками. Минувшие два года, пожалуй, не изменили ее. Может, пополнела да в каштановых волосах прибавилось сединок. — Боже мой! Какой же вы! Право, изменились. Ой, как сильно изменились. А я вот узнала.

Схватила за рукав и потащила в комнату. Усадила за стол напротив себя и забросала вопросами: почему так сразу уехал, где теперь живет, надолго ли в Петербурге, где остановился, чем занимается?
Отвечал не торопясь, обстоятельно, глядя прямо в лицо Евдокии Федоровне, и все больше и больше удивлял ее.
— Какой же вы, право,— качнув головой, с укоризной проговорила Корнеева.— И свое сердце измучили и других. Я бы так не смогла.— Замолчала, задумалась. Сказала уже тише: — Юлия Петровна по вас очень тосковала. Держалась, бедняжка, не признавалась. Но я-то видела.
— Где она нынче? — спросил Куинджи.
— Вся в заботах. У ее покойного мужа осталось трое деток от первой жены. Однако власти не признают их законными. Носят фамилию Терских, лишены наследия. Юлия Петровна говорит, что они должны носить имя и титул отца. Вот и хлопочет, добрая душа. С лета уехала в свое имение Мешково. Со дня на день должна возвратиться.

Архип напрягся: называть свой адрес-для Юлии? Евдокия Федоровна женским чутьем уловила его колебание. Заговорила вроде бы совсем о другом:
— Я уже так и решила: вы насовсем уехали в свой Мариуполь.
— Почему в Мариуполь?
— Юлия Петровна сказывала... Вот как неловко теперь. Право, неловко. Комнату Василя студентам сдаю, а она вам принадлежит.
— Эт-то...
— И не перечьте. Я попрошу их, чтобы съехали, коль вы объявились.
— Нет, нет! — запротестовал Архип и вскочил со стула.— В таком разе я совсем не буду ходить.
— Ну, какой вы, право, горячий. Ладно, ладно... На чай приходите, и просто так. Я ведь вас за брата считаю. А с бородой — прямо напоминаете его, и все,— сказала Корнеева.

Встретиться с Вревской так и не привелось, она все дальше уходила из его жизни. Живопись снова полностью завладела мыслями Архипа. В раздумьях о пейзаже природа и человек виделись как единое целое. Она властная хозяйка и жизни, и людей, их живая душа. Душа простого народа, землепашца и сеятеля, который общается с землей и небом, с солнцем и звездами со дня рождения до последнего вздоха. Природа приносит ему радость и горе, свет и тьму. Но по самой сути своей — природа прекрасна. В ней разлиты все чувства, какие волнуют человека. Поэтому художник обязан, отобранная натуру, вдохнуть в краски вечно живущие чувства.

Эти мысли Куинджи особенно обострились во время Первой выставки передвижников. О ней говорили еще до открытия, ее ждали как приверженцы демократического направления в живописи, так и его противники. Последние начали выражать свое неудовлетворение уже тем, что императорская Академия предоставила под выставку свои залы. И кому? Тем, кто совсем недавно демонстративно отверг классические каноны, выразил протест против узаконенного порядка и покинул стены художественного святилища, каким-то артельщикам.
— Слово-то, слово какое, господа! Артельщики! — возмущался профессор живописи Нефф.— Трактирщики, сапожники, артельщики.

Для товарищей Куинджи выставка была праздником и откровением. Прохладный полдень 29 ноября не казался им пасмурным, даже вроде посветлел круглый вестибюль с мрачноватыми колоннами и надежными лестницами, ведущими на вернисаж. Высокие залы екатерининских времен матово отражали свет широких окон, глядевших на Неву. Среди мраморной строгости и тяжелого великолепия висели не помпезные полотна в богатых золоченых рамах, а небольшие, удивительно необычные и неповторимые по содержанию.

Репина и Макарова привлекла картина Николая Ге «Петр Первый допрашивает цесаревича Алексея в Петергофе». Васнецов и Куинджи пошли дальше по залу, не сговариваясь, остановились у полотна Ивана Крамского «Русалки».
— Взгляни-ка, сказка решена в реальном плане,— заговорил Васнецов.
— Почему сказка? — удивился Архип.— Натура... Свет.
— Понимаешь, какое дело, в жизни такого не было и не может быть. Великий Гоголь в «Майской ночи» придумал русалок... Вижу, ты не читал Гоголя.
— «Тарас Бульба». Нарисовать степь и казаков хотел еще в детстве.
— Вот как! А у Ивана Николаевича не иллюстрация. Самостоятельный сюжет... Мне бы такое воображение иметь, чтобы сказки оживлять. Сплю и вижу богатырей русских.
— О чем беседа мудрейших? — послышался сзади высокий голос Репина.— Право, великолепно! Реальность, реальность-то какая!
— И мне это бросилось в глаза,— отозвался Васнецов.— Постановка фигур, белое пятно просто живут в окружении ночи.
— Господа, тише,— сказал шепотом Макаров.— Взгляните направо.

К ним приближались Крамской и Шишкин. Оба высокие, торжественные. Иван Николаевич в черном сюртуке при черной бабочке, длинноволосый, с жидкой рыжей бороденкой, глубоко посаженные глаза улыбаются. У Ивана Ивановича походка грузноватая, плечи под черным пиджаком широченные, кисти рук могучие, а окладистая борода лежит на груди.
— А вы раньше нас поспели,— заговорил Крамской.— Похвально и приятно. Ну что ж, здравствуйте, господа.
Протянул каждому руку. Возле Куинджи как-то стушевался, всмотрелся в него и воскликнул:
— Батюшки-светы! Да мы ведь знакомы! У господина Брнэ виделись. Что же вы так и не соизволили побывать у меня? А борода-то, борода, заглядение! Ну, знаете, такого молодца нужно немедленно на портрет. Иван Иванович,— обратился он к Шишкину.— Представляю тебе моего старого знакомого и коллегу по ретуши.
— Почему по ретуши, Иван Николаевич? — не сдержался Илья.— Он милостию божею — художник. Необыкновенного таланта.
— Эт-то,— начал было Архип, но его перебил Васнецов:
— Понимаете, какое дело. Он удивительно различает цвета и их оттенки. Ему три года назад за первую выставленную картину «Татарская сакля» совет дал звание свободного художника, хотя он и не учился в Академии. А год назад за три новых картины получил неклассного художника и принят в Академию.
— Похвально,— отозвался густым баритоном Шишкин.— И каков жанр у вас?
— Пейзажи, насыщенности необыкновенной,— подхватил Репин.
— Господа, может, вы разрешите самому Куинджи ответить? — проговорил Крамской и, глядя на Илью, покачал головой.
— Вот здесь... Хочу показать,— спокойно заговорил Архип и подошел поближе к полотну «Русалок».— На мой взгляд — не во всю силу лунный свет. Не разливается по всей картине. И так может быть, когда из-за тучи выйдет. Я вижу другое. Натура тоже живет. Она может радовать и печалить. Так хочу писать ее.
— Вашу руку, молодой человек,— загудел довольный Шишкин.— Рад подружиться с вами. На природу вместе выйдем. Люблю по лесу бродить. И вообще, художнику разбрасываться нельзя. Советую и вам полюбить что-либо одно, как я — русский лес. Только его и пишу.

Из соседнего зала вышла группа людей во главе с рослым господином в длинном темном сюртуке нараспашку, кремовой, подпоясанной шелковым плетеным ремешком косоворотке. Грудь ему прикрывала слегка вьющаяся, начавшая седеть широченная борода. Густым сочным голосом он проговорил:
— Все это неслыханно и невиданно! Все это новизна поразительная!
— Владимир Васильевич Стасов,— шепнул Илья на ухо Архипу.— Запоминай, что он скажет.

Стасов, увидев Крамского и Шишкина, направился к ним.
— Вот они где, богатыри наши,— сказал он, улыбаясь.— Вполне резонно — в окружении молодой поросли. Разумеют, от кого Русью пахнет. Слава вам за подвижничество. Порадовали, до глубины души порадовали.
— Владимир Васильевич, имею честь представить подпирающих нас,— отозвался Крамской.
— Так уж, Иван свет Николаевич, и подпирающих? — хитро сощурясь, спросил Стасов.— Господина Репина встречал. Помню его горячность в споре. Но словесами картину не напишешь. Желание в молодости надобно обращать на дело. Должно и полезно помнить — у всякого своя натура, своя жизнь. Поглядывать на другого в искусстве негоже. Истинному таланту не с руки на чужой салтык натягивать собственный нос. Не забывайте о своем доме. Вон Саврасов — чудо какое воспроизвел. Видели, господа? Грачи прилетели? Весну принесли? — спросил Владимир Васильевич и умолк. Обвел возбужденным взглядом художников и, подняв руку, громко и просветленно произнес: — Позвольте уверить вас: его картина — весна исконного русского пейзажа. Поздравляю вас, господа!

1-2-3-4-5

Лесное болото (1908 г.)

Лунная ночь. Зима

Лунная ночь на реке (Эскиз)