Глава седьмая. Страница 5

1-2-3-4-5

Куинджи еще не видел «Грачей». Он не пошел с группой, которая вслед за Стасовым двинулась к картине Шишкина «Сосновый бор». В соседнем зале отыскал небольшое полотно Саврасова. Немудреный сюжет: береза, усыпанная черными птицами, на заднем плане церквушка. Пожалуй, и все. Но свет, какой глубокий и волнующий свет! Снег еще лежит вокруг, а воздух уже напоен весенним запахом, он будто тронул сугробы, и те отяжелели, осели. Пейзаж полон предчувствия перемен в природе. Как все близко, понятно, а видишь ведь впервые.

«Так надо писать. Так»,— думал Архип, не отрывая взгляда от картины.

О выставке стали писать петербургские газеты, ею восторгались и ее же чернили. Чистоплюи, «классики» от искусства восприняли работы передвижников недоброжелательно и даже злобно, демократические слои общества были возбуждены. Вслед за Стасовым они заявляли, что подоспела весна русской живописи. Архип ходил на выставку до тех пор, пока полотна не отправили в Москву. Он сам пытался разобраться в представленных пейзажах. Не раз останавливался перед работами профессора Боголюбова и барона Клодта. Все как будто правильно — композиция, рисунок, живопись, вода, деревья, небо, а ответных чувств не вызывают. Может быть, из-за своей «правильности»? «Сосновый бор» Шишкина поражал материально выписанными деревьями, травой, передавал натуру такой, какая она есть на самом деле. «Будто живой»,— подумалось Куинджи. Да, художник досконально знает лес, каждую его травинку и листок. Возникало желание протянуть руку, потрогать шершавый ствол сосны. Но разве только этого эффекта должен добиваться живописец?

Дома, закрыв глаза, мысленно сопоставлял пейзажи Саврасова, Шишкина, Боголюбова, Клодта. Потом выставлял свои картины, навеянные природой Валаама, и принимался за работу.

Иногда к нему заглядывал Судковский. Сухопарый молодой человек молча глядел, как Архип смешивал краски, наносил их на полотно, вздыхал и вскоре уходил. Однажды он увидел на мольберте пейзаж «Ладожское озеро». Переступил с ноги на ногу, подошел вплотную к полотну и потрогал его в том месте, где были написаны камни. Они просвечивались в зеленоватой воде. Полная иллюзия живой натуры.
— Вот это да! — выдавил из себя Судковский.— Никогда не видел такого. Ни у кого. Мне бы так научиться.

Он внимательно посмотрел на Куинджи и молча покинул комнату.
Накануне весенней выставки Архип написал прошение в Совет, в котором просил за предъявленные три картины: две «Виды Валаама» и «Ладожское озеро» удостоить его звания классного художника первой степени. Через три дня конференц-секретарь Исеев сообщил, что ему присуждено звание классного художника третьей степени с получением права иметь чин XIV класса, о чем сделана соответственная запись в журнале совета Академии 12 мая 1872 года.
Отныне мариупольский мещанин, бывший пастушонок гусей и батрак, вчерашний ретушер по официальному титулу именовался вашим благородием Архипом Ивановичем Куинджи. Но документ для него оставался лишь казенной бумагой. Его тянуло к мольберту. Всплыла в памяти виденная под дождем деревенька. Нашел карандашные зарисовки, и подступило желание выплеснуть на полотно жизненную правду.

Во время летних каникул ездил по Варшавской дороге за пятьдесят, а то и сто верст от Петербурга. В зной и в дождь рисовал убогие деревни. Они походили одна на другую удручающим запустением и безжизненностью. Люди голодали, а тут еще вспыхнула эпидемия холеры, за ней — оспы. Крестьяне умирали целыми семьями, медицинская помощь отсутствовала. Встреченный как-то фельдшер посоветовал Куинджи:
— Поспешите обратно, господин художник. Страшно рискуете остаться здесь навсегда.

Но в июле эпидемии пришли и в столицу. Свирепствовали они беспощадно. Архип перестал посещать деревни, рисовал их издали, а затем забирался в лес или грелся под солнцем на полянах. Возвращался домой расстроенный, трудно засыпал, на рассвете становился за мольберт. Солнце било в окно, а на улице проходили траурные процессии — холера и оспа вершили свое черное дело.

Августовские дни, как никогда, радовали обилием света. Только по утрам и вечерам наплывал холодный туман. Он тягучею кисеёю укрывал здания и пеленал небо. Тяжелый туман и во сне преследовал Куинджи. И сюжет картины пришел, то ли приснился, то ли выстрадался, простой, как немудреная грустная мелодия, и правдивый, как сама бесконечная натура.

Первого сентября к подъезду дома Благова подкатил заказанный Архипом фаэтон. Кожаный верх его трепетал от порывов сильного ветра. Через минуту в дверях подъезда появился художник с завернутой в холст картиной.
— В императорскую Академию художеств,— сказал он кучеру.

Они выехали на набережную Невы. Пенные волны, вздымаемые ветром, больно бились о гранитные берега. Дворцовый и Николаевский мосты были разведены. Раздались пушечные выстрелы. Салют давали в честь ботика Петра I, возвращаемого с промышленной выставки в Москве, устроенной в честь 200-летия великого императора России.

Архип усмехнулся: а может, приветствуют его выстраданную картину и художника, который принял твердое решение оставить Академию. Он взял от нее все, что она могла дать. На суд профессоров и публики везет свою последнюю работу «Осенняя распутица». Будто с чуть возвышенной точки художник увидел на раскисшей дороге две глубокие колеи, застрявшую телегу с парой лошадей и накрытою рогожей возницей, слева сгорбленные фигуры женщины и ребенка, голое одинокое дерево на косогоре, а за ним едва просвечивающиеся избы. Но не только это, знакомое до боли, действовало на душу,— как печаль, на всем лежал серо-жемчужный свет. Природа, окутанная прозрачным туманом, плакала, страдала, словно говорила: такое в России везде.

Совет отказал Куинджи: картине с таким социальным звучанием не место на академической выставке.

1-2-3-4-5

Лес у воды (1872 г.)

Лодка в море. Крым (1875 г.)

Лунная ночь на море