Глава восьмая. Страница 5

1-2-3-4-5

С каждым словом Кетчерджи трезвел, говорил ровно, спокойно. Видно, давнее перегорело, остались только переживания за неудачно сложившуюся судьбу дочери, которой желал счастья, да не мог добыть его.

— Все богатство отдал бы и себя не пожалел. Правда, душой она отошла после постылой жизни с Шаповаловым. Поправилась, похорошела. Как-то заикнулся о новом сватовстве к ней какого-то вдовца, так она и слушать не захотела, весь день не выходила из своей комнаты, плакала. А затем категорически заявила: за нелюбого не пойдет, руки на себя наложит. Будет отныне жить памятью о светлом времени. Я, старый осел, тогда не сообразил — о чем это она,— рассказывал Кетчерджи.— А прочла о тебе — и засияла вся. Почти забросила игру на фортепьяиах, а тут села... Меня и осенило: тебя она помнит. Вот, бедняжка, в чем утешение нашла. Но тебя-то не воротишь, и годы у нее не молодые... Должно, и ты женой обзавелся. Из каких же она? Небось, красавица да знатного роду. Сам-то вон каким видным стал.

Куинджи ответил не сразу. Его не на шутку взволновало откровение Леонтия Герасимовича. Неужели все правда? Тогда вполне объясним Верин порыв. А у него разве не дрогнуло сердце? И сейчас тревога подбирается к нему. Но почему она такая тягостная? Юность не спрашивала, какой ты есть, она просто любила. А в его возрасте выбирают спутника жизни.
— Я не женат,— проговорил художник.— Не нашлась такая.
— Вай! — перебил Кетчерджи и застыл с открытым ртом, не зная, радоваться или огорчаться.
Вывело его из затруднительного положения появление Веры. Она села на стул, качнула укоризненно головой и заговорила, обращаясь к Архипу Ивановичу:
— Папе теперь немного надо. Ты прости его за лишние слова.
— Напрасно, дочка, так говоришь,— отозвался Леонтий Герасимович.— Я пригласил его...
— В самом деле, приходи,— подхватила Вера.— Помнишь, кручу над морем? Ту самую... Теперь там городской сад. По вечерам гуляния бывают,— добавила она, не отводя взгляда от Куинджи.

Опять эти глубокие, покорно улыбающиеся глаза. Нет, ему нужно немедленно покинуть дом Кетчерджи, побыть одному.

Он стал прощаться, Леонтий Герасимович предложил коляску, но Куинджи отказался, заявив, что идет на берег моря, хочет искупаться. Если ничто не задержит, то постарается заглянуть на обратном пути. И снова Вера признательно сощурила глаза.

На берегу он снял штиблеты, закатил брюки и пошел по теплому песку в сторону порта. Ленивые волны нехотя пододвигали к ногам гальку с ракушками и откатывались назад. Зеленоватая гладь под самым горизонтом выблески-вала золотистыми пятнами. Над ними неподвижно висело вытянутое облако, словно любуясь переливами солнечных бликов на водной шири. Не останавливаясь, Куинджи машинально отметил про себя игру красок и впервые пожалел об отсутствии этюдника. В голове был какой-то сумбур: всплывал рассказ Кетчерджи, перебиваемый почему-то репликами Вревской, потом слышался возглас жены Спиридона и тут же возникало красивое лицо Веры. Вспоминалась ее грустная, но просветленная улыбка... На рейде утробно загудел пароход, и художник от неожиданности вздрогнул. С удивлением отметил, что шагает широко и торопливо. «Вроде бы убегаю от кого»,— подумал он, усмехаясь, и, переведя дыхание, остановился.

Вокруг никого не было, он разделся, разбежался и нырнул во вздыбленную волну. Вода колюче обожгла тело. Отвык, совсем отвык от родной стихии. Но через мгновение радость общения с нею вернула, казалось, все позабытое. Он легко нырял и подолгу находился под водой, кувыркался, уплывал далеко от берега. Азарт ребенка, непосредственность ощущений, счастье возвращения к родным местам выплескивались из него с безудержной силой. Разгоряченный и уставший, Куинджи раскинул руки и плюхнулся на мягкий песок. Жара уже спала, солнце склонилось к отвесной круче, за которой лежала необозримая Приазовская степь.

Снова раздался требовательный гудок парохода. «Нужно узнать, есть ли иностранные и когда отходят»,— подумал Архип Иванович. Минут через сорок он был в порту. Все складывалось как нельзя лучше: через пять дней в Марсель отходит судно «Орион», груженное пшеницей. Высокий, с густыми бакенбардами капитан принял посетителя весьма любезно. А узнав, что он художник, даже предложил ему на время плавания свою каюту.

В Карасевку Куинджи возвращался берегом. Мысли о встрече с Верой поутихли, а может, на время уступили место профессиональной привычке наблюдать за природой. Сумерки наступали со стороны моря. То из густо-зеленого в синее, а затем в темно-голубое превращалась не отдаленная его часть, а прибрежная полоса. Солнца не было видно, оно садилось за кручею, и его свет трепетал на высоком небе, отражаясь морем где-то под самым горизонтом.

Озабоченная сестра встретила его вопросом:
— Не купеческая ли дочка так приворожила тебя? Родных забыл.
— Не сердись, Катя. В порту был. На следующей неделе уплываю.
— Господи, да как же это? — выдохнула она и опустилась на скамью.— Как перекати-поле, не сидишь на месте. Пора бы, и за ум взяться, семьей обзавестись, хозяйством обрасти. Оставайся в моем доме. И мне с тобой на старости лет затишнее будет.
— Нет, сестрица, нет, дорогая. Совсем другая жизнь у меня, совсем,— повторил Архип и задумался, глядя в подслеповатое окошко, за которым уже начала клубиться темень.— Без живописи не могу. Надо красоту нашу показать. Смотрел на нее сегодня и, как птица, душою парил. Красота земли вечная. И картины такие создавать надо.
— Хотя бы тебя эта купчиха заарканила,— в сердцах сказала Екатерина.— Ладно, что вдова, бог с нею. Зато вместе бы все были.
— Ты сердишься на нее — за что?
— За что, за что! Это из-за нее ты покинул родной дом. Мыкаешься по белу свету, как неприкаянный. Уже тридцать пять, а ни кола ни двора. Горе она нашему роду принесла.

Куинджи подсел к сестре и, обняв ее за плечи, прижал к себе. Сказал срывающимся голосом:
— Не надо так... Так мне судилось — уехать. Вера ни в чем не виновата.
— Ох, чует мое сердце — не случайно ты эти речи завел,— перебила Екатерина и поднялась со скамьи.— Вдовушка ли тебе нужна? Лучше уезжай поскорее отсюда.— Она вздохнула.— Совсем темно стало. Зажги лампу, а я вечерять соберу.
— А тебя, сестрица, не поймешь,— усмехаясь, отозвался Куинджи.— То хочешь, чтобы вдовушка меня заарканила, то скорее уезжай...

На следующий день Архип Иванович пошел в город за красками и кистями. Товар оказался залежалым, но рассчитывать на лучшее в провинциальном Мариуполе было нечего. Купил также плотной парусины и картон. Возвратился к Спиридону, так как у того был столярный инструмент, и Принялся мастерить подрамники. После обеда, когда жара поубавилась, взял два загрунтованных и высохших картона и направился в степь. Сделал порядочный крюк влево и оказался между холмов далеко за городом. В лощинах сочная трава доходила до пояса. Наткнулся на родничок, прозрачный, как слеза. В нем отражалось голубое бездонное небо. Окруженный густым разнотравьем, он казался глубоким-преглубоким. Куинджи наклонился, напился сладкой воды, ополоснул руки и лицо.

Благодать и умиротворение царило вокруг, рядом застрекотали кузнечики, пролетел жужжащий шмель, подал голос жаворонок. Художник примял траву и опустился на нее, на колени положил картон. Неширокий и мелкий овраг походил на огромную нерукотворную люльку, посреди которой сидел человек. Архип Иванович подумал, что земля действительно в прямом и переносном смысле есть людская колыбель. Вот и он, песчинка среди необозримого мироздания, любуется удивительной красотой натуры, воплощенной в цветах, травах, родниках, в птицах, насекомых. Все сущее не оставляет его равнодушным, хочется поделиться с другими своей радостью общения с природой.

Писал он, как всегда, сосредоточенно и самозабвенно. Только сделав последний мазок, почувствовал немоту в затекших ногах и пояснице. Поднялся во весь рост, покрутил головой и увидел солнце, обжигающее своим оранжевым краем низкое белое облако. Лучи переломились и образовали могучий веер. А облако висело на месте, будто приваренное к светилу, отсвечивая нежной розовинкой. Архип Иванович несколько секунд зачарованно глядел на небесную цветную панораму, потом схватил картон и стал наносить на него красочные пятна. Они воспроизводили в точности виденное и в то же время обобщали его, передавая внутреннее состояние творца: удивление и радость...

Идти домой решил через город, и тут же нестерпимо захотелось увидеть Веру. Обещал ведь навестить ее, так чем не удобный случай, да и причина есть — преподнести совсем свежий этюд.

Во дворе увидел запряженную пролетку. Конюх Петро устилал сиденье цветистым рядном. Из дома вышли Кетчерджи и Вера. Волосы у нее были подобраны под белую небольшую шляпку, кофейного цвета костюм, сшитый по фигуре и плотно облегавший ее, молодил женщину. Она обрадовалась появлению Архипа, подошла поближе и протянула руки.
— Здравствуй... На прогулку собралась, но теперь отложу,— сказала она и повернулась к конюху.— Петро!
— Эт-то, Вера, погоди,— перебил Архип Иванович.— Не нужно откладывать. Я просто этюд принес, для тебя.
— Ой,— всполошилась Вера.— Ну зачем ты?
— Прямо из степи. Еще краска не высохла,— сказал Куинджи и поставил картоны у крыльца.
Молчавший до этого Кетчерджи подошел к ним и удивленно прогудел:
— Надо же, прямо живая.— Он показал на этюд с цветами.— Ну, вы тут посудачте, а я распоряжусь накрыть стол.

Куинджи запротестовал, но тот возразил, ссылаясь на его долгое пребывание в степи.
— Не гулял, а работал, значит, проголодался. А на прогулку можно и разом поехать, коляска широкая,— сказал Леонтий Герасимович и ушел в дом.
Вера поддержала отца. В ее глазах вспыхнуло настороженное ожидание, лицо побледнело, чуть приоткрытые губы словно шептали: «Не отказывайся... Молю тебя, не отказывайся».
— Конечно,— проговорил он.— Тебе я не могу отказать.

Она признательно улыбнулась и стала рассматривать этюды. Куинджи наблюдал за ней, пытаясь предугадать, какое впечатление произведут на нее его работы. Даже не зная, по каким признакам, но твердо уверовал, что она отдаст предпочтение просвеченному облаку.
— Можно это взять? — спросила Вера, указывая на него.
— Даже оба! — воскликнул Куинджи, радуясь, что не ошибся в своей догадке.— Знаешь, мне самому нравится.
— Такое в природе неожиданно вспыхнет и тут же погаснет,— отозвалась она.— А в душе надолго остается необыкновенный свет.

После ужина они выехали в предвечернюю степь. Правила лошадью Вера, вожжи держала уверенно и твердо. За карасевской кручей выскочили на знаменитый Мариупольский тракт, пробитый еще чумацкими возами задолго до появления на Азовском берегу города. Куинджи подумал о своей картине и мысленно сравнил ее колорит со степью, которая теперь лежала перед ним. Да, контраст разительный.

Вера попустила вожжи и прихлопнула ими по бокам Буланой. Та, плавно ускоряя бег, помчалась по утрамбованной дороге. Коляска рессорила на неглубоких выбоинах. От медового настоя хмелела голова, а от быстрой езды захватывало дух.
— Дай мне,— попросил Куинджи вожжи.
Вера передала, и он, поднявшись на ноги, выкрикнул:
— А ну, Буланая! А ну, красавица!

Откуда-то выплыл далекий праздник панаир, борьба с длинным и жилистым парнем, по кличке Каракаш. Среди зрителей во всем белом, как птица, юная Вера, ее поцелуй, самый первый, незабываемый... И вот она рядом, совсем близко, уже женщина с притягательной красотой, такая же дорогая, как тогда, на берегу моря при расставании. Но все же чужая... Он помнит, он никогда не забывал первую любовь. То ему казалось, что она затухла. Она просто ушла глубоко в сердце. Теперь снова пробуждается, нет, уже пробудилась... Но почему притихла Вера, почему она молчит? Он опустился на сиденье, потянул слегка вожжи, Буланая умерила бег и вскоре перешла на шаг. Южная густая темень, как это бывает в степи, внезапно укрыла землю, затушевала небо и пространство. Куинджи заглянул в лицо Веры, оно показалось болезненным, бледным.
— Тебе плохо? — испуганно спросил он.
— Я счастлива,— прошептала она.— Ты рядом со мной...
— Вера...
— Архип,— глубоко выдохнула она и прижалась к нему.

Не зная, куда деть вожжи, он держал их в правой вытянутой руке, левой обнимал ее за плечи. Они вздрагивали.
— Ты плачешь?
— Нет, это так, случайно,— проговорила она и выпрямилась.

Они не заметили, как вокруг произошло чудо. В стороне моря появилась золоченая луна. Млечный путь делался все более отчетливым и серебристым. На западе радостно выблескивала розоватая звездочка. Стал обозначаться ковш Большой Медведицы. Праздник небесных светил отразился в огромных глазах Веры, она, улыбаясь, доверчиво и выжидающе глядя на Куинджи, предложила:
— Давай сойдем.

Ведя за собой на длинных вожжах лошадь с коляской, они все дальше и дальше от дороги уходили в степь, забыв обо всем на свете. Вдруг Буланая фыркнула, напомнив о себе...

Они лежали на траве среди нескончаемого простора под огромным сверкающим небом. Смотря в ее чуть утомленное и счастливое лицо, он поцеловал горячие губы и прошептал:
— Жена моя... Навсегда.
— Любимый,— ответила она.— Как я ждала тебя... Все время ждала... Люблю, люблю, люб...

И снова наступило забытье, а за ним пробуждение. Удивительно нежными пальцами она перебирала курчавые волосы Архипа. Его голова покоилась на ее коленях. Не отрывая горящего взгляда от одухотворенного лица Веры, он сказал:
— Это будет в моих картинах — звездная ночь, цветущая степь. Знаешь, не просто ночь, не просто степь. Я их наполню чувством к тебе. Твоей любовью. Люди посмотрят на картины и станут счастливыми, как я... Спасибо тебе, жена моя...

1-2-3-4-5

Эльбрус (1908 г.)

Эльбрус (1889-1908 г.)

Эльбрус днем (1908 г.)