Глава третья. Страница 1

1-2-3

Пробудилась приазовская степь, забушевала весенними красками, заплескала разнотравьем, оделась в радужный наряд цветов. Над желтым ковром горицвета, над гордыми соцветьями бледно-фиолетового шафрана, над огненно-красными воронцами весело заливается жаворонок. Малюсенькая точка висит в прозрачной синеве, а серебристый звон слышен далеко-далеко.

Архип сидит на бричке дяди Гарася и с любопытством смотрит по сторонам. Колеса оставляют легкий след на еще мягкой дороге. Мерно покачивая головами, круторогие волы, безучастные ко всему на свете, медленно тянут бричку. Сколько длинных и однообразных верст отшагали безропотные животные — не знают ни они, ни их владелец дядя Гарась. Мальчик сидит рядом с ним, ощущая на правой щеке ласковые лучи солнца. После долгой зимы, такой горькой для Архипа, оно кажется приветливым, улыбчивым.

Потерю Карповых, их арест мальчик переживал долго и болезненно. Он стал замкнутым, со взрослыми почти не разговаривал. На вопросы Чабаненко отвечал односложно, и тот мало беспокоил его. Подарил ему еще одну конторскую книгу и даже итальянский карандаш. Просьбу Гарася отпустить Архипа вместе с ним удовлетворил сразу. И вот они едут по старому шляху, известному чумакам с незапамятных времен. Едут в верховья реки Кальмиус, где можно купить каменное уголье.

В путь отправились затемно. На рассвете Мариуполь и Карасевка скрылись за холмами, а сейчас синий день, по-весеннему веселый и торжественный, пронизан золотистыми лучами.

Гарась глубоко вздохнул, перекрестился и негромко сказал:
— Благодать божья разливается. Каждая пташка и зверек радуются теплу. И человек сердцем отходит.
— Хороший человек,— отозвался Архип и насупился. Добавил сердито:— Эт-то, плохой — всегда плохой. Дядю Карпова и Митрия за-а-аковали в ка-а-андалы.
— Что поделаешь, Архипка? Такой закон в России,— ответил грустно Гарась.— Простой крестьянин — слуга у помещика. Подневольный.
— Эт-то, кто такой слуга?
— Ты у Чабаненко слуга. Я — тоже. Но нам хозяин деньги платит за службу. Он власти не имеет побить нас. Мы уйдем от него, потому что свободные люди. А от помещика крепостной уйти не может. Он, как мои волы,— хочу ударю их кнутом, хочу продам, хочу отпущу в степь.
— Бить никого нельзя. Даже собак и кошек,— твердо сказал Архип.
— Доброе сердце у тебя, сынок. От матери, знать, передалось... Земля ей пухом,— проговорил Гарась и снова перекрестился. Немного помолчал, громко крикнул:
— Цоб-цобе!

Волы по-прежнему понуро тащили телегу; наезженная дорога то опускалась в долины, то поднималась на перевалы, покрытые молодым, еще зеленым ковылем.
Возчик по привычке занес над головой короткий батог и выкрикнул:
— Цоб-цобе!

Повернул голову к Архипу, заговорил снова:
— В неволе и птица не поет. У нас, возьми, какие радости были? Деды и прадеды до десятого колена, а может, и больше, под крымскими ханами беду терпели. Язык родной забыли. Греки мы, а разговариваем по-татарски. Своих братьев по крови не понимаем — тех, которые сохранили язык отцов. Так-то, сынок... Нам царица дала землю и волю на сто лет. А разве мы вольные от бедности? Опять богачи вперед вылезли. А они жадные. Зенгинин гойну хопса, гарибин джаны чихар¹. У великороссов и малороссов так совсем горе. В кабале их держат помещики. Но народ не мирится,— говорил Гарась вполголоса, будто рассуждал вслух. Неожиданно громко спросил:— Ты слыхал про славного Тер-Оглу?
— Нет,— отозвался мальчик.
— Тогда послушай. Как дед рассказывал, так и я передам тебе. Дорога длинная, время скоротаем.

Гарась поерзал на широкой, лежавшей на бортах телеги доске, устраиваясь поудобней, снова крикнул на волов и начал рассказ:
— У одного падишаха, царя, значит, был конюх. На всю округу один такой — лучших скакунов выращивал. Как-то мимо дворца табун лошадей гнали. Падишах приказал конюху выбрать из табуна двух породистых рысаков. Ходил, ходил конюх среди лошадей и ничего подходящего не нашел. Но к своему государю пришел не с пустыми руками, привел пару жеребят. А они некрасивые, на ногах еле стоят, только на свет народились. По приметам конюх знал, что из них вырастут первые скакуны на все царство-государство. Не успел сказать этого падишаху, а тот как закричит: «Не можешь отличить хорошей лошади от плохой? Насмехаешься надо мной, собачий сын? Приказываю ослепить его!» И конюху выкололи глаза.
Архип вздрогнул и схватил возчика за руку, испуганно прошептал:
— Эт-то... Дядя Гарась, за что же так?
— А так вот — ни за что, сынок. Царям да богачам все дозволено.
— И он умер, да? Конюх,— все еще шепотом спросил мальчик.
— Ты слушай, что дальше было... Значит, выкололи глаза конюху, и с тех пор стали называть его Тер. Ну, если по-нашему, то слепой. Посадили его в самую захудалую хату, кормить стали, как нищего. У конюха был сын, из-за слепого отца его прозвали Тер-Оглу. И хотя падишах отнял у Тера белый свет, но умение выхаживать лошадей отнять не смог. И никто, даже сам царь, не сможет отнять у человека доброе сердце и то, что ему от бога дано... Тер вырастил из некрасивого жеребенка сильного скакуна, дал ему имя Крат, лучшая лошадь значит, подарил сыну и сказал: «У тебя лучшая в царстве лошадь. Езжай в лес, он тебя укроет от гнева падишаха и богачей. Они унижают бедных людей. Могут избить палками, забрать последнее зерно, выколоть глаза, как мне, или казнить. Мсти им, сынок, за своего отца и за всех бедных. В лесу ты найдешь себе смелых товарищей».
Так и сделал Тер-Оглу. Он покинул родной дом, стал разбойником. Нападал на богачей и купцов жадных, забирал у них золото и товары, и все отдавал бедным людям. Молва о смелости и храбрости Тер-Оглу пошла по всему царству-государству. Падишах посылал свое войско поймать бесстрашного разбойника, но его укрывал могучий и темный лес. Тер-Оглу не боялся ни стражников падишаха, ни лешего, ни другой нечистой силы.
— Леший? — повторил вопросительно Архип.— Тоже царь?
— Угадал,— ответил, скупо улыбнувшись, Гарась.— Страшный царь, лесной. Однак в натуре его никто не видел.
— Чего не видно, того нет,— твердо проговорил мальчик.
— Э, не кажи, брат. Я про лес такого наслышан от людей бывалых — волосы дыбом подымаются от страха. Этот леший, особливо в дремучем лесу, что хочешь с человеком сделать может. Он хозяин лесного царства. Уяви себе — кругом деревья до самых туч стоят, ни назад, ни вперед не видно, одна тропочка петляет, а по ней человек с котомкой бредет. Ты за ним, гадаешь, что он по нужному делу через лес направляется. А то леший прикинулся мужичком. Заведет в такую чащобу, где волков, медведей, другого дикого зверя видимо-невидимо, вот и конец твоей жизни... А то враз песня в лесу почудится или филин кричать начнет. Жутко становится, ни с того ни с сего плутаешь меж дерев высоких. С лешим не шути. Сказывали сведущие люди, которые возле леса живут,— далеко не заходят, боятся нечистого. А вот Тер-Оглу ничего не пугался.
— Эт-то, дядя Карпов говорил — лес красивый...
— Леса разные бывают. Оно — в каком краю. Раньше особливо глухие леса росли. В таких, значит, и разбойничал Тер-Оглу... Слушай, что дальше сталось. От быстрой езды у коня часто терялись подковы — не простые, а медные. Однажды Тер-Оглу приехал к кузнецу и попросил подковать скакуна. Кузнец быстро справился — подковал. Тер-Оглу дал ему за работу золотой червонец. Ну, десять рублей значит. Большие деньги. Кузнец взял деньгу и незаметно провел по ней большим пальцем. Показывает ее Тер-Оглу и говорит: «Она стерта». Не пригодная значит. Просит другую. Разбойник дал ему самый новый червонец, и снова свершилось чудо — монета опять оказалась стертой. Догадался тогда Тер-Оглу, что кузнец настоящий богатырь, пригласил его к себе в напарники. Стали они вместе богачей, ханов, купцов на дорогах перестревать и забирать все драгоценности и добро всяческое. Себе ничего не оставляют, все бедным людям раздают... Рассвирепел, разгневался государь. Кричит на своих прислужников, ногами стучит, ногти от злости себе кусает. А самый главный стражник на коленях ползает и клянется из-под земли достать разбойника. А Тер-Оглу с кузнецом по имени Темир-Оглу еще пуще богачей наказывают.
Как-то рано утром едут они по лесу, слышат печальную песню. Остановили коней, спрятались за деревьями широкими. Видят — юноша в бедной одежде на тропинке показался, песню о своей несчастной любви поет. Такая она была...— Гарась на мгновенье замолчал, прокашлялся, выпрямился и хрипловато запел.
Архип поглядывал на возчика. Тягучая и тоскливая песня тревожила сердце, и мальчик сожалел, что с ним нет скрипки, он ведь умеет играть на ней, сразу подобрал бы мелодию и вторил дяде Гарасю. А тот, внезапно оборвав песню, крикнул «цоб-цобе!» — и продолжал рассказ:
— Тер-Оглу и Темир-Оглу выехали навстречу юноше, расспросили, где живет его девушка. Тот охотно ответил. «Не убивайся,— сказали они.— Возлюбленная будет принадлежать тебе». Так оно и вышло. Проворный и бесстрашный Тер-Оглу увез девушку на своем скакуне, а неповоротливого кузнеца схватила стража. Ее тогда поставили в каждом селении. Падишах и его подданные обрадовались: подумали, что поймали, наконец, самого Тер-Оглу. Решили казнить его при всем народе. Мол, смотрите, как будут сдирать кожу с ненавистного богачам разбойника. Узнал об этом Тер-Оглу и поклялся спасти своего верного друга. Переоделся в одежду сторожа-лесника, пробрался к месту казни Темир-Оглу. Видит, невдалеке сидит сам падишах. Переодетый Тер-Оглу совсем близко подобрался к кузнецу и спрашивает его, что с ним хотят сделать. Темир-Оглу сразу узнал своего напарника, обрадовался и весело ответил: «А ничего! Будут надевать красные сапоги». Это значит сдирать кожу на ногах. Тогда Тер-Оглу в ответ на слова кузнеца громко сказал: «Так тебе и надо, разбойник!» И тут же обратился к падишаху: «О великий, преступник все равно подохнет, так заставь его перед смертью спеть какую-нибудь песню. Говорят, он большой мастер петь. Пусть тебя, великий, и народ твой потешит». Падишах приказал, и кузнец запел. В песне он смеялся над прислужниками падишаха, называл их баранами, которых ничего не стоит провести за нос. Говорил, что Тер-Оглу жив и он еще отомстит богачам за бедных людей.

Народу песня понравилась, толпа зашумела, стала подбадривать кузнеца. Поднялся страшный шум, стража бросилась успокаивать людей. В это время Тер-Оглу и кузнец исчезли. Неподалеку стояли их кони, и они ускакали в густой лес. Вот какой был Тер-Оглу — защитник бедных,— закончил рассказ возбужденный Гарась, взмахнул кнутом и весело прикрикнул на волов:— Ну, живей, живей пошли!

Архип долго молчал. Как ни напрягал он своего воображения, а не мог представить лес, в котором разбойничал Тер-Оглу. Вокруг лежала степь. Под самый горизонт простиралась она взбугренным зеленым ковром под золотистым солнцем. Карпов тоже рассказывал про лес, про березы и ели, рисовал их в конторской книге. Какой же он, этот загадочный лес?

Может быть, в эти минуты раздумья у мальчика уже зарождалось желание во что бы то ни стало побывать в лесу, увидеть и услышать его голос, ибо о нем говорят, как о чем-то могучем и таинственном. Архип тронул возчика за рукав и спросил:
— Дядя Гарась, эт-то, вы в лесу бывали?
— Нет, в настоящем, дремучем не приходилось,— ответил тот.— Рощицы по балкам встречал. Их насквозь видать. Тощие они, жидкие.

Длинная однообразная дорога начала утомлять. Архип, рано вставший сегодня, перебрался с сиденья в бричку и лег на душистую траву, скошенную Гарасем вчера вечером. Под мерное поскрипывание колес и покачивание брички Архип уснул.
Уже на закате его разбудил разговор Гарася с незнакомыми людьми. Мальчик открыл глаза, приподнял голову. Невдалеке паслись волы, телега стояла на обочине дороги. Чуть поодаль, положив на землю по охапке травы, сидели Гарась и два бородатых мужика в лаптях. Было им лет по сорок. Сбоку них лежали котомки из суровой холстины.
— Нету никакой мочи, братец,— говорил с присвистом скуластый, с красными слезящимися глазами мужик, что сидел справа от Гарася.— Ни коровенки, ни лошаденки в хозяйстве. Гол как сокол. На барина — денно и нощно, денно и нощно...
— Измывается,— вставил его напарник.— На скотном дворе яму выкопали. Бревнами обложили. Непокорных в ней карает. Мою младшую сестру до могилы довел. Приказал ей на ночь в его покои явиться. Знамо зачем... Она в лес убёгла. Пымали ее, бедолагу. Нагишом в яму ту треклятую посадили и водой обливать начали. А дело по морозцу было — слегла она от хвори. Через три недели на погост снесли...
— Убёгли от зверя-супостата,— снова заговорил красноглазый мужик.
— Куда же теперь? — спросил Гарась.
— Пробираемся на Дон. Слух такой, что там вольная земля.
— Земля-то вольная, да мужики подневольные,— отозвался возчик.— Прятались у нас такие, как вы. Нашли их, жандармы в кандалы заковали.
— Все едино, жисти нету и без кандалов, и с кандалами... Ну мы пойдем, сказал красноглазый, подымаясь.— Благодарствуем, хозяин, за хлеб и соль...
— Так на восход и держите. К Миусу выйдете.

Притихший Архип слушал разговор взрослых. Убавившаяся было в последнее время душевная боль по Карповым снова напоминала о себе. Почему люди обижают друг друга? Разве можно так? Он сам защищает от плохих мальчишек собак, птиц, кошек — их мучить нельзя, нельзя бить. Им больно, как и человеку. А кто защитит людей?
Увидев, как мужики забросили за плечи котомки и собрались уходить, Архип вспомнил о своей торбочке с харчами, припасенными на долгую дорогу.
— Дяди!—крикнул он и тише добавил:—Постойте. Вот...— Спрыгнул с брички, держа в руках мешочек. Подбежал к мужикам и протянул его. Сказал стеснительно: — Эт-то, возьмите.

Красноглазый мужик поглядел на Гарася, проговорил смущенно:
— Благодарствуй, паря. Нам того — дали.
— Возьмите,— уже требовательно сказал Архип.— Вам да-а-алеко идти.
— Верно,— поддержал Гарась.
Беглецы низко поклонились и пошли в степь, все дальше и дальше удаляясь от дороги.
— Пора и нам,— нарушил молчание возчик.— С первыми петухами будем в Малом Янисоле. Там переночуем.

Через двое суток они остановились на ночлег в селе Новотроицком. За скудным ужином приютивший их крестьянин рассказал о чудном барине по прозвищу Графф, который приехал сажать в степи лес.
— Живет через дорогу у Хомы хромого,— говорил он.— Четырех хлопцев нанял на подмогу себе. Такие, как ты, будут.— Крестьянин показал на Архипа.— Учеными хочет сделать по лесной части. Да бедуют они на казенных харчах. И барин пообносился, но дела не бросает. Пуповиной к земле прирос. Там, где могила Гончарихи, над Калилагочевой балкой шумят его деревца. Аж чудно — в голой степи лес поднимается. Раньше от бога все было, а зараз люди мудруют.

У Архипа от любопытства и нетерпения загорелись глаза. Где-то рядом растет лес. Вот посмотреть бы на него!
Только-только засерело небо, как Архип вскочил на ноги. Оглядываясь на храпевшего под кожухом Гарася, он на цыпочках вышел во двор и отправился к хате Хомы хромого. Ждать пришлось недолго. Из низеньких дверей мазанки вышел сухопарый мужчина лет тридцати пяти в соломенной шляпе, в брюках, заправленных в яловые сапоги, и в холщовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком. В руках держал потертый кожаный баул. Он повернулся лицом к восходу, постоял немного и направился в небольшой сарай, оттуда вывел гнедую лошаденку. Запряг в дрожки, взял под уздцы лошадь и вышел за невысокий каменный тын. Здесь он увидел Архипа, наблюдавшего за ним.

¹ Пока у богатого появится желание помочь бедному, у того душа вылетит (греч.).

1-2-3

Крыши. Зима (1876 г.)

Крым. Южный берег (1887 г.)

Крым. Яйла (1890 г.)