Глава четвертая. Страница 1

1-2-3

Настенька, дочка сапожника Дико, увидев Архипа, обрадовалась и побежала к нему. Тоненькая голенастая девчурка восьми лет с черными косичками, перевязанными белыми тесемками, затараторила, защебетала, как всполошившаяся птичка:
— Мне мама говорила — ты уже работаешь, как большой. Правда? А я так хотела видеть тебя, так хотела. Но ты рано уходишь...
— Эт-то, уже не работаю,— перебил Архип.
— Ой, как хорошо! — воскликнула девочка.— Снова будем вместе, да? А куда ты идешь?
— Тетя послала за кизяками.
— И я с тобой, хорошо?

Он молча перекинул мешок через плечо, взял Настю за руку, и они пустились бегом в сторону степного шляха.

Архипу стало радостно от присутствия Насти, он так по ней соскучился. Хотелось раскинуть руки и взлететь, словно птица, над необъятной степью. Умчаться далеко-далеко, за самый горизонт, от Бибелли, от кирпичного завода, где задыхаются в дыму мужики, от Чабаненко, испугавшегося угроз старосты и рассчитавшего Архипа, умчаться от людей, унижающих, обижающих и даже убивающих друг друга. Только трава, цветы, деревья, только разные зверюшки и птицы будут его друзьями... Но как же Настенька? Неужели он покинет своего верного друга? Им вместе так хорошо, хотя он по-прежнему не может словами выразить свое доброе отношение к девочке, почему-то стеснительно опускает перед ней голову, но, если нужно будет ее защитить, он не раздумывая, пойдет на обидчика с кулаками.

Августовский знойный день клонился к закату. За сбором кизяка дети не заметили, как далеко ушли от Карасевки. Она осталась за холмами в стороне моря. Над пожелтевшей и печальной в эту пору степью поднималась синяя дымка. Земля дышала горячим воздухом.

Архип снял с плеча мешок, устало вздохнул, огляделся вокруг. Сказал с сожалением:
— Прошлым летом здесь много кизяка было.
— А сюда коров почти не гоняли,— отозвалась Настя.— Мама говорила — сушь в степи. Травы нет... Ой, Архип! — вдруг вскрикнула она.— Уже солнце садится. Пойдем скорее домой.
— Пойдем,— согласился он, однако не сдвинулся с места, завороженно глядя на закат.

Лучистый багряный шар висел над горизонтом, словно раздумывал, опускаться ли ему в синюю дымку, укрывавшую землю. Белое облачко, похожее на гусиное перо, пристало к закатному солнцу и, казалось, хотело удержать его на весу. И все же светило прикоснулось к дымке, нижний край его сразу растаял, растворился, после чего весь огненный диск стал быстро опускаться и таять прямо на глазах. Наконец скрылась его макушка, сиротливое перышко облака зарделось и сгорело в багровом закате...

Настя тронула Архипа за руку. Он повернул голову, недоуменно взглянул на девочку, но тут же встрепенулся и виновато опустил глаза. Сказал, растягивая слова:
— Эт-то, на-а-арисовать бы такое,— он показал на закат.— Кра-а-асок нету.
— Мама говорила, ты все печки разрисовал у своей сестры. Правда? — спросила Настя.
— Эт-то, раньше,— ответил он. Поднял мешок и забросил его на плечо.— Пойдем.

Начинало быстро темнеть, как обычно бывает на юге. Настенька семенила сбоку и поддерживала мешок. Вокруг перекликались на все лады звонкие цикады, пронзительно свистели суслики, кого-то кликал коростель, просила пить перепелка... Постепенно над степью посветлело. Уставший от нелегкой ноши и быстрой ходьбы, Архип остановился, поставил у ног мешок.
— Ой, смотри! Звезда упала! — воскликнула Настя.— А вон еще! Еще! — Она всплескивала ладошками.— Как красиво!
Девочка радовалась звездопаду, особенно обильному в августовские вечера.
— Эт-то, душа отгорела,— проговорил Архип.— Звезда упала — душа человека и отгорела.
— А куда звездочки деваются, когда падают? — спросила Настенька.— Хотя бы одну увидеть на земле.
— Они превращаются в пепел.
— А откуда берутся снова? Как их много! И все сверкают, словно живые.
— Они живые и есть. А сверкают по-разному. Присмотрись. Вон та — над морем. Она розовая, спокойная. А Чумацкий шлях переливается золотом и серебром, синью и краснотой...
— А вот и нет! — возразила девочка.— Синих звезд не бывает.
— Бывают,— сказал твердо Архип, поднял мешок и пошел дальше.
— Может, бывают,— согласилась Настя, но сразу же добавила: — А почему они синие?
— Не знаю... Эт-то, пойду в школу, там узнаю.
— Ты уже учился.
— Брат Спиридон отдаст осенью в городскую школу. Говорит, могу снова учиться. Деньги у Чабаненко заработал. Теперь легче меня прокормить зимой.

Густо-голубой вечер справлял звездное торжество. В серебристом подлунном мире затерялись два подростка. В их сердцах пульсирует кровь предков, может быть, великих мореплавателей или простых сеятелей. Кем станут эти два существа, привязавшиеся друг к другу, стоящие на пороге второй половины девятнадцатого века? Об этом не задумывается ни Архип, ни Настенька. Они меньше, чем дети века, ибо не знают даже природы звезд, которые так глазасты в этот августовский вечер и заставляют восторгаться юные сердца.

У Настеньки чувства непосредственны: и потому, что она младше своего товарища, и потому, наверное, что воспринимает увиденное легко и беззаботно. Архип — натура более сложная, и это от рождения, как говорят, от природы. Не от опыта — он совсем юнец, не от знаний — научился у грека-учителя всего лишь читать и считать, у него — стремление передать в рисунке окружающий мир, воспроизвести увиденное на бумаге, на доске, на стенах печи или дома.

Наконец они вышли на дорогу. От нее было рукой подать до Карасевки. Настя совсем оживилась и защебетала, как весенняя птичка.
— Мне мама обещала сшить новое платье,— говорила она.— Расшитое золотой ниткой. Знаешь, как будет красиво! Осенью Феня, соседка наша, поженится с Ваней Теллы. Сказала — и меня на свадьбу позовет... А ты придешь, Архип?
— Меня не приглашали.
— Феня сказала — тебя тоже позовет. На скрипке играть... А для меня поиграешь, когда я замуж пойду?
— Я до этого могу.
— Ой, как хо...— выкрикнула девочка и осеклась. Глаза ее округлились, и она схватилась обеими руками за рубаху Архипа и, еле выговаривая слова, зашептала: — Там... Смотри... Я боюсь...

Метрах в семидесяти от них, внизу, пересекая дорогу, двигались три приземистые вытянутые тени. Архип, не сбрасывая с плеч мешка, быстро присел и потянул за собою Настю.
— Тише... Эт-то волки,— проговорил он чуть слышно, подталкивая правой рукой девочку за свою спину.
Впереди, видимо, шла волчица, крупная, осторожная. Остальные звери были поменьше, должно подросшие за лето волчата, они покорно шествовали за матерью.
Тени хищников растаяли в ночной мгле. Архип встал на ноги.

— Переярки,— проговорил он.— Такие не опасны. Мы с дядей Гарасем встречали в степи голодных. К нашему костру подходили совсем близко и жутко выли. Тронуть нас побоялись, их огонь пугает.
— Могли бы разорвать нас,— сказала девочка и прильнула к Архипу.— Мне страшно.
— Не разорвали, не бойся,— ответил он спокойно. Добавил уже громко: — Отбились бы...
Он долго не мог уснуть. Закрывал глаза, и перед ним сразу вырастала огромная серая волчица со своим выводком. Они стояли на степной тропинке и не пускали Архипа с Настенькой домой. Девчонка вцепилась в его руку, дрожала и всхлипывала от страха.
— Не показывай виду,— сказал он.— На слабых всегда нападают, а вот сильных боятся. Гляди...
—Боюсь,— заикаясь, проговорила Настя.— Не бросай меня
— Нет, я только разделаюсь с ними.

Он сжал кулаки, чуть наклонился вперед и вмиг почувствовал необыкновенный прилив силы. Ему показалось, что даже стал выше ростом и раздался в плечах. Что ему теперь волки! Он их сметет с дороги в два счета. Будет брать за загривок и отбрасывать далеко-далеко, до самого моря. Пусть знают, как пугать людей и особенно Настеньку. Она всем в Карасевке расскажет потом о его смелости и силе.

Потом Архип придет к яме, где измученные худые мужики делают замес. Он же несколько раз легко пройдет по замесу — и глина готова. Бери, делай кирпичи. Его начнут хвалить и благодарить. Но он пойдет дальше — разгонит всех жандармов, разорвет кандалы на руках отца и сына Карповых, а старосту Бибелли заставит дрожать и просить прощения у добрых плотников. И до самого главного он дойдет — прикажет богатым и бедным деньги из казны делить поровну. Тогда дядя Гарась купит себе самых лучших волов, братья Спиридон и Елевферий обзаведутся большим судном с парусом, начнут много ловить рыбы и хорошо заживут. Они купят Архипу самые лучшие краски и скажут:
— Рисуй на здоровье, братик наш. Ты сильный человек и заслужил уважение.

Мальчик не ощутил, когда его наивные мечты перешли в сновидение.
Архип не знал о разговоре Чабаненко со Спиридоном.
— У твоего братишки способности к рисованию. Его нужно определить в школу,— настаивал Сидор Никифорович.
— И так все стены измазал. Того и гляди за потолок примется,— недовольно проговорил Спиридон.— Он уже грамотнее меня. Пусть сапожному делу учится. На хлеб зарабатывает.
— То-то, что на хлеб,— возразил Чабаненко.— Загубить природный дар — раз плюнуть. А станет богомазом — деньгу большую зашибет. Ныне я по силе возможности помогать не прочь. Не бусурманского же мы роду. Хлопец, считай, сирота.
— Ну, если так,— согласился Спиридон.— Пусть идет в городскую школу.

Предприимчивый Чабаненко, хотя и питал к Архипу добрые чувства, но не без корысти изъявил желание давать целковый в месяц на его учение. Наметанный глаз делового человека подсказывал ему, что из парня выйдет способный мастер живописи. Он пригреет его, поддержит и в будущем не станет нанимать чужих богомазов для росписи храмов и их реставрации. Они берут немалую копейку, а тут собственный появится

Архипа удивила неожиданная доброта брата и ласковость его жены в последнее время. Золовка сшила ему холщовую сумку, а Спиридон самолично положил в нее две купленные тетрадки и грифельную доску с карандашом.
— От меня гостинец,— сказал он.— Старайся, брат. Грамотному легче в жизни.
В сентябрьское, по-летнему теплое утро жена Спиридона подала Архипу выстиранные накануне и выглаженные клетчатые штаны, красную рубаху и черный жилет, расшитый зелеными и синими крестиками на груди. Парнишка смутился, взглянул исподлобья на свою чистую одежду и неторопливо оделся.
На деревянном, до бела выскобленном столе уже стояла глиняная чашка с молоком, на ломте хлеба лежала брынза. Позавтракал он молча.
За порогом низкой хаты невестка поправила на Архипе холщовую сумку и тихо проговорила:
— Ну, с богом.

По своей улице он шел степенно, чуть покачиваясь на коротких ногах в кожаных чувяках. Спустился в лощину, отделявшую Карасевку от города, и с присвистом кинулся бежать по узкой тропе, пробитой среди пожухлой травы. Легкая сумка болталась за спиной, расстегнутый жилет и рубаха навыпуск топорщились парусом. Архипа словно подгоняла мысль о том, что в школе будут учить рисовать. А ради этого парнишка готов был мчаться хоть на край света.
Тропинка вывела Архипа на окраинную улицу Мариуполя. Дома здесь стояли вразнобой. Облезлые, с маленькими окошечками, они, как и в Карасевке, были покрыты красной полукруглой черепицей. Неровная длинная улица отлого подымалась вверх к центру города.

Впереди Архип увидел группку ребят, видимо, тоже направлявшихся в школу. Мимо него прошмыгнул мальчишка в белой рубашке и зеленом картузе. Он догнал друзей и что-то им сказал, показывая рукой в сторону Архипа. Ребята остановились и стали поджидать его.
Их было пятеро, они стояли на противоположной стороне канавы, пересекавшей улицу. Верховодил ими рыжеволосый веснушчатый парнишка лет двенадцати. Он и обратился к Архипу:
— Эй, ты! Чего забрался на нашу улицу?
— Еще чего! — отозвался спокойно Куинджи.
— А ничего! Зачем трогаешь наших? Моего брата и Ваньку Карася побил.
— Я видел! — вдруг радостно выкрикнул худой нескладный мальчишка.— Ну и здорово дал им!
— Пусть не мучают кошек и собак,— сказал глухо Архип.— Им тоже больно, как и людям.
— Его правда! — снова крикнул худенький мальчишка.— Грех обижать всяких тварей. В божиим писании так сказано.
— Не тварей, а животных и птиц. Если увижу мучителей, эт-то... Кулаки у меня сильные,— сказал Куинджи и легко перепрыгнул через канаву. Ребята шарахнулись в разные стороны.— Да не бойтесь. Лучше давайте дружить.

В это время на Марии-Магдалиновской церкви ударили в колокола.
— К заутрене звонят,— испуганно проговорил рыжий, стянул с головы картуз и перекрестился.

Осенили себя крестом и остальные. Худой мальчишка подошел к Архипу. Глядя на него доверчивыми синими глазами, сказал:
— Ты сильный. Мне нравятся сильные. А я вот ведра воды не могу поднять. Смеются надо мной.
— Ну и зря.
— Не ем гарбузячую кашу, оттого и такой.
— Эт-то, ты ешь.
— Не люблю. Она на медузу похожа.
— Кирьян выдумщик,— вмешался в разговор рыжий.— Как соврет что-нибудь! Ты его не слушай! Как тебя зовут?
— Архипом.
— А я — Гришка Каракаш. Ты тоже в школу?
— Как видишь.
— Теперь вместе будем! — опять выкрикнул Кирьян.— Сядеш со мной на парту.
— Как учитель решит,— ответил Архип.

Мариупольское-Александровское двухклассное приходское училище горожане называли школой. Оно было открыто в честь императора Александра I в доме греческого суда: в июне 1818 года здесь останавливался самодержец всея Руси, когда ехал из Таганрога через Мариуполь в Крым. Три года спустя училище перевели в нынешнее здание — одноэтажный дом с двумя большими комнатами для полусотни учеников, с небольшим директорским кабинетом, учительской, служившей одновременно и библиотекой, в которой было 105 книг шестидесяти шести названий.

На невысоком крыльце училища ребят встречали смотритель купец Константин Григорьевич Попов, старший учитель Семен Степанович Косогубов, законоучитель священник Харлампиевской церкви Илия Юрьевич Юрьев и учитель Федор Федорович Серафимский. Они стояли по обе стороны открытой двери, чопорные и торжественные. Длинный и тощий отец Илия держал в руках массивный крест, прижав его к животу. Тучный и бородатый Попов в начищенных до зеркального. блеска сапогах-бутылках переминался с ноги на ногу. Серафимский в клетчатом костюме безразлично глядел поверх голов проходивших мимо мальчиков. Приземистый и широкоплечий Косогубов с коротко подстриженными черными усами во всю губу отвечал на приветствия учеников наклоном лысеющей головы.

Стеснительный Архип нерешительно, боком пошел за Кирьяном, бросая исподлобья настороженный взгляд на незнакомых людей у двери. Кирьян громко поздоровался с учителями. Что-то невнятное пробурчал Куинджи. В коридоре он огляделся. Высокие потолки и большие окна показались неправдоподобными. В хате Спиридона в окошки вставлена слюда, свет сквозь нее пробивается желтый, безжизненный.
— Ты чего остановился! — спросил Кирьян, дергая Архипа за жилетку.— Давай скорее! Все парты займут!

В классной комнате к Куинджи подошел Каракаш и потянул за собой.
— Давай сюда. У окна все видно будет,— сказал он.
— Зачем перехватываешь? — выкрикнул Кирьян.— Так нечестно! Я первый загадал на него!

Он, как тощий длинноногий петушок, встал между Архипом и Гришей, поворачивая голову то к одному, то к другому и громко повторяя:
— Я первый! Я первый!
Куинджи стоял спиной к двери и не увидел, как в класс вошел Косогубов. Ребята вмиг затихли, и только Кирьян в азарте выкрикивал:
— Я первый! Я первый!
— Что у вас? — спросил Семен Степанович, подходя к ученикам.
Каракаша и Кирьяна как ветром сдуло. Они сели за одну парту.

1-2-3

Ай-Петри (А.И. Куинджи, 1898-1908 г.)

Эффект заката (Куинджи А.И.)

Вид на Москву с Воробьевых гор (1882 г.)