Глава одинадцатая. Страница 5

Затем совет по предложению Куинджи и Шишкина, поддержанных Репиным и Маковским, постановил вообще освободить учеников от занятий по пятницам «ввиду важности для всех знаний пейзажа». Это была еще одна победа Архипа Ивановича, и он в приподнятом настроении занимался с молодыми художниками. Рассказы учеников Ивана Ивановича о полезности уроков Куинджи стали раздражать его. В последнюю пятницу ноября Шишкин пришел в мастерскую Архипа Ивановича. Тот делился с академистами мыслями о том, что в пейзаже важна не столь скрупулезная выписка деталей, как обобщенный образ природы. Иван Иванович не сдержался, возразил, а затем и надерзил своему товарищу. На следующий день написал письмо на имя Толстого с просьбой об отставке.

Граф уговорил Шишкина остаться, и профессор легко согласился. «Похоже, ревнует к успеху Куинджи, потому и разыграл эту придворную историю»,— подумал вице-президент.

Академия, согласно новому уставу, стала освобождаться от учеников, которые пребывали в ней по 12—14 лет. Многие из них спасались от воинской службы, другие не имели способностей к художественному творчеству. Однако исключения вызывали недовольства, возникали конфликты. Инспектор Бруни, однофамилец известного художника, вместо толкового разъяснения причин, по которым очищается учебное заведение, повышал голос, придирался к тем, кто становился на защиту товарищей, высказывал подозрительность. Это раздражало академистов, они замечали неискренность по отношению к ним, возмущались его необъективностью. Особенно в дни траура по случаю кончины Александра III. Похоронная процессия должна была пройти мимо здания Академии. Поступило распоряжение в этот день учеников в классы не пускать. Их силой отгоняли от дверей, обзывали неблагонадежными. Зато инспектор Бруни роздал билеты посторонним лицам.
В последующие дни возмущение учеников достигло высшего накала. Сходились группами в залах и классах, совещались, договаривались и единодушно решили: бастовать. В освещенных классах сидели натурщики, но никто не работал. Ученики толкались в коридорах, столовой, громко переговаривались и спорили. Три дня к ним подходили профессора и уговаривали приступить к занятиям.
— Уберите Бруни! — раздавалось в ответ.

На четвертый день согласились провести собрание вместе с профессорами. На него пришли Репин, Куинджи, Беклемишев и Томишко.

Пока обе стороны выясняли свои отношения, Архип Иванович сидел за столом, низко опустив могучую голову, убеленную сединами. Он внимательно слушал и тех и других. Вдруг в зале раздался крик:
— Не хотим Бруни!
— Долой!

Куинджи поднялся над столом, приподнял сильную руку, прося успокоиться. Большинство учеников уже знало человечность и доброту художника и потому умолкли. Это успокоило Архипа Ивановича, он заговорил как бы размышляя вслух:
— Мы вот пришли сюда ради вас. Хотим познакомиться с вами. Сойтись ближе духовно с нашей молодой сменой. Бросили свою работу — вам служить хотим... Вести к хорошему. Удовлетворить вас... Но нам тоже нужна свобода действий. Вы требуете от нас повиновения. Хорошо. Но выслушали вы противную сторону? Выходит, нет. Так дайте нам время оглядеться. Мы познакомимся с механизмом Академии. Освоимся здесь... Ведь так!

Его слова, сказанные спокойно и с отцовской теплотой, подействовали на молодых людей. Первыми поддержали профессора ученики его мастерской. Постепенно их примеру последовали остальные. Вынесли решение — подождать с требованиями...

Стеснительный Рылов каждый раз внимательно слушал мнение Куинджи о работе своих товарищей и мысленно ругал себя за нерешительность показать свои. Наконец отобрал летние этюды и в очередную пятницу принес их на суд профессору.

Архип Иванович молча рассматривал работы и лучшие откладывал вправо.
— А здесь — не попал. Не дышит,— говорил он изредка, и этюд оказывался на левой стороне.
Зато окружившие Куинджи и Рылова ученики, перебивая друг друга, вставляли свои замечания.
— А эта березка мне нравится, — выкрикнул белобрысый Рерих.
— Вот-вот завалится,— не согласился усмешливый Вроблевский.
— Ничего вы не понимаете,— растягивая слова, подытожил усач Столица.— Давайте другой картон, Архип Иванович.

Смущенный, а вернее возмущенный фамильярностью своих однокашников, недавний солдат Рылов, привыкший в армии к суровой субординации, про себя осуждал непочтительное отношение к «начальнику» — профессору. Но, к его удивлению, Куинджи не пресекал, а поощрял спор и различные суждения об этюдах. И тогда Аркадию стало ясно, что профессор приучает своих подопечных творчески подходить к живописи, учиться самим находить удачи и промахи в созданных пейзажах.
— Вот, лучшие на выставку, — сказал наконец Куинджи.
— Но я не ваш ученик,— волнуясь, проговорил Рылов.
— Ничего, вместе с нами.

После этого Аркадий стал смелее и показал Архипу Ивановичу большой эскиз, на котором была изображена фигура созерцателя в вечернем поле. Он стоял на возвышенности с обнаженной головой, вдыхал чистый воздух и смотрел в синеющую даль и на вьющуюся внизу серебряную реку.
— Хорошо сделали,— сказал после продолжительного молчания профессор.— Эта вот звездочка — живая.

У Рылова задрожали колени. Куинджи, как правило, лишь указывал на недостатки в работах. А тут — похвала! Заалевший, как маков цвет, молодой человек буквально сиял от счастья.
— Как у вас там в классах с натурщиками? — спросил Архип Иванович.
— По рисунку хорошо. А по живописи застрял на третьей категории.
— Получите хотя вторую — идите в мою мастерскую работать.

Не помня себя от радости, Аркадий выскочил из комнаты. Уже на улице услыхал позади себя окрик:
— Господин Рылов, погодите!

Подошел Чумаков и сказал, что профессор просит его вернуться. В мастерской Куинджи отвел Аркадия в сторону, взялся по обыкновению за пуговицу на его мундире и стеснительно сказал:
— Эт-то, я вас не спросил... Может, вы хотите к другому профессору, не ко мне?
— Да что вы, Архип Иванович? — воскликнул Рылов.— Поступить именно к вам — всегда было моей мечтой.

Куинджи порадовался ответу. Этого невысокого плотного юношу он сразу выделил среди других. В таком же возрасте Архип Иванович, не имея образовательного ценза, поступал в Академию. Ему тогда наотрез отказали. Рылова приняли вольнослушателем, парню, должно быть, приходится туго, но, видать, настойчивый — регулярно посещает занятия. «Талантливый. Нужно поддержать»,— решил про себя профессор.

В его мастерской особой программы и строгой системы обучения не существовало. В каждом ученике Куинджи видел художника со своим восприятием натуры, потому не навязывал собственного видения. Основная методика — занятия по увлечениям и призванию: кому по душе копирование пейзажей в Кушелевской галерее, кому писание натюрмортов, кому рисование натурщиков.

Занятия начинались в девять утра. До одиннадцати — теоретические уроки, затем шесть часов подряд — живопись. После нее наступал небольшой перерыв; из мастерской не уходили, укладывались отдыхать кто где мог: на кушетках и на полу. Огня не зажигали, в сумерках вспыхивали огоньки папирос. Ложился на кушетку и Архип Иванович. Закуривал и начинал рассказывать какой-нибудь поучительный случай из своей жизни, а то историю создания картины. С теплотой вспоминал Крамского. Любил говорить о птицах:
— Привыкают друг к дружке. Вороны у меня на крыше не трогают синиц и воробьев. Ласку понимают. Чуют доброго человека. Меня за своего принимают.— Архип Иванович вздохнул и продолжил: — Замерз один воробушек. Не дышит. Принес я его в комнату. Надо же — отошел, но подняться не может. То ли лапки отморожены, то ли еще что. Присмотрелся я — весь побитый... Лечить начал, сердешного. Долго. Он привык ко мне. Весной улетать не хотел... Чуют что-то во мне...

В пять часов в мастерской появлялся натурщик, ученики вскакивали на ноги, зажигали лампы, и начиналось рисование. Один Костя Богаевский оставался на месте. Его исключили из Академии, считая неспособным: он за натурные рисунки всегда получал самую низкую — четвертую категорию. Увидев его талантливые пейзажи, Архип Иванович взял Богаевского к себе. Во время работы с натурщиком он или читал вслух статьи по искусству, или играл на гитаре. Бывало, Куинджи вручал ему деньги и посылал в лавку за провизией. К семи часам — время окончания занятий — в соседней комнате служитель Некрасов ставил на стол двухведерный самовар, а Костя раскладывал аппетитные булочки-рогульки и свежие вареные сосиски. С шумом врывалась проголодавшаяся братия, и начинался веселый ужин. Профессор не отставал от своих подчиненных, как и они, макал сосиски в налитую прямо на бумагу французскую горчицу и ел их с удовольствием.

Простота обращения никак, однако, не мешала ему строго спрашивать за нерадивость по живописи. Да и сами ученики добросовестно относились к занятиям. Он давал простор творческой мысли, не ущемлял полета фантазии, самостоятельного искания, только требовал прилежания.

На дружные и веселые вечера куинджистов захаживали ученики мастерской Шишкина. Они жаловались на однообразие преподавания, на частые и необоснованные покрикивания Ивана Ивановича. Зимой писать с натуры невозможно, поэтому он проектировал на большое полотно диапозитивы, сделанные с его картин и гравюр, а также с фотографий лесных пейзажей, заставлял копировать их одним тоном. Считал, что таким образом научит передавать формы и рисунок деревьев. Скучающих учеников подобный метод обучения не удовлетворял, они, как говорится, отбывали номер. Иван Иванович, глядя на их работы, раздраженно упрекал:
— Где вы видели такую березу? Такой березы не может быть! А это что? Откуда взялись бутафорные сосны?

Профессор не учитывал стремления и склонности учеников к достижению самостоятельных художественных целей. Его интересовала только техника, жестоко критиковал огрехи, это задевало самолюбие, хотя и молодых людей, но уже художников. В то же время Шишкин часто не замечал интересных творческих находок и решений в пейзажах. Потому его подопечные и приходили к Архипу Ивановичу, чаевничали с его учениками.
— Вот ты художник,— говорил Куинджи.— Увидел на улице тумбу. Она, мокрая от дождя, блестит на солнце... Забудь на это время все картины, какие видел... Пойми блеск тумбы. Сам разгадай, как и отчего она блестит. Все передай в этюде... Начинаешь писать картину — на этюд не смотри. Там много мелочей. Забудь их... Сущность передавай в картине. Впечатление от блеска там, где тебе надо.

Как-то в феврале Архип Иванович предложил ученикам во время летних каникул отправиться в Крым.
— Путешествовать... Как цыгане,— сказал он.
— Ура! — выкрикнуло сразу несколько голосов.
— После путешествия остановимся в Ненели-Чукур. Это моя земля.
— Профессор, я не помню такого места,— сказал Латри.— И дед не говорил.
— Твой дед пишет одно море, а там, должно, горы,— вставил Рерих.
— Иван Константинович должен знать,— возразил Куинджи.— Недалеко от Симеиза. А не знает — пригласим его к нам.

1-2-3-4-5-6-7-8

Закат в степи (1900 г.)

Закат (1895 г.)

Зима. Оттепель (1895 г.)